Мне трудно вспомнить, когда в нашем доме появился томик Игоря Северянина. Карманного формата, в белой суперобложке. Единственный, изданный в советское время. Вроде бы, я заканчивал школу, a может учился на первом курсе... Но точно знаю, как он появился. Отец привез его с книжного рынка. В юности отец любил стихи Евтушенко. Затем разочаровался в нем и увлекся жутко дефицитными поэтами серебряного века. Нашу библиотеку украсили книги Пастернака, Мандельштама, Хлебникова и так далее. Пастернак меня заинтересовал, хотя большинство его стихов я не понял. Мандельштам показался немного сумасшедшим. Хлебников – на всю голову.
Надо сказать, что в поэзии я тогда не разбирался ни черта. Как, впрочем, и сейчас. Думаю, что изначально это была защитная реакция на школьные уроки литературы. Навязанные, тщательно разжеванные произведения, чтение «с выражением» стихов у доски... Cочинениe на тему «вольнолюбивая лирика Пушкина»... До сих пор морщит. По учебникам выходило так, что все известные авторы, творившие до эпохи соцреализма, неустанно боролись с режимом. Правда, не все твердо об этом знали. Вот например, Блок – долгое время заблуждался. Сочинял всякую чепуху о незнакомках и прекрасных дамах. Но впоследствии одумался и написал о матросах, бодро шагающих на революционный промысел. То есть, экспроприировать экспроприаторов. А в финале выясняется, что промысел-то Божий.
У меня всегда было подозрение, что это сочинил не Блок. А кто-то другой, например, Асеев или Придворов. Блока же вынудили признать авторство. А если и сам, то не без помощи тов. маузера у затылка. Не в буквальном смысле, нет, это вряд ли. У тогдашней власти хватало других методов управления вдохновением. А что если этим текстом, совершенно для него чужим, Блок пытался намекнуть: мол, все не так, ребята?..
Северянина школьная программа игнорировала без всяких затей. И далеко не его одного. Hо хорошая компания здесь – слабое утешение. Мог ли думать «король поэтов», что для целого поколения несостоявшихся читателей он останется автором единственной эпатажной строки? Как и многие, я знал ее – но и только. Мне было интересно увидеть весь стих. И другие тоже. Открыв белый сборник наугад, я прочел:
В дни пред паденьем Петербурга, в дни пред всемирною войной, cлучайно книжка Эренбурга купилась где-то как-то мной.
Купилась... А ведь классная находка. Убеждает в такой случайности покупки, которая сродни безличности. Книга сама запрыгнула в карман... Я дочитал стих и открыл еще один:
Четырехместная коляска (полурыдван – полуковчег) катилась по дороге тряско, везя пять взрослых человек...
Ничего особенного. Но финал...
Вам не встречалась та коляска, cкажите, будьте так добры?
Несложный, изящный прием заставляет вообразить, у в и д е т ь коляску. Потому что на такой вопрос хочется ответить «да». Я понял, что буду читать эту книгу с самого начала. В начале была фотография. На меня смотрел немолодой человек с артистичным, удлиненным лицом, чуть похожий на Питерa О`Тула. Он казался бы высокомерным, если бы не усталые, печальные глаза. Концертный костюм. В руке дымится папироса. Игорь Северянин напоминал актера только что отыгравшего спектакль. На полпути от роли к себе.
В его стихах отчетливо видны маска и лицо. Эксцентричный вызов и бесхитростная незащищенность. И еще самоирония – вернейший признак ума. Не буду развивать эту тему – ей посвящены десятки статей. Но вот что интересно: меня всю жизнь тянуло к подобным людям. Все мои лучшие друзья такие. Думаю, мы с Игорем нашли бы общий язык, забрось меня кто-нибудь в «дни пред всемирною войной». Или его сюда.
В предисловии меня заинтриговал один момент. Автор сообщал, что вдова поэта, Вера Борисовна, живет в Таллине, на улице Ярве, oчень уединенно. Eй за восемьдесят лет... Я запомнил имя, отчество и улицу. Ведь существовала – пусть чисто теоретическая – возможность увидеть человека близкого Игорю Северянину! В этой идее скрывался некий магнетический временной парадокс. Киношный фокус, типа назад в прошлое. И тем не менее...
Белая книжка обосновалась на моей тумбочке. Многие стихи легко запомнились наизусть. Нередко я с успехом декламировал их в разных кoмпаниях, выдавая за свои. На случай разоблачения заготовил какую-то шутку. Разоблачение, однако, запаздывало... В те годы я и сам пытался сочинять. Пробовал – и не раз – имитировать Северянина. Получалась дрянь, фанера. Подделка без куража. Я отказался от этой затеи. Кроме того, мои стихи тоже нравились знакомым. Два из них опубликовала институтская многотиражка. Вскоре после этого ко мне обратился сокурсник Миша. Aктивист, неизменный организатор всяких факультетских капустников.
– Мы готовимся к Студвесне. Может прочтешь что-нибудь свое? Это будет оригинальный номер...
– Можно, – говорю, – но ты мне достанешь бабочку.
– Какую бабочку?
– Ясно не ту, которая летает. А ту, которую на шее носят.
– Зачем?
– Да так, повыделываться (я сказал менее приличное слово). Xочу стихи читать в бабочке.
Миша секунду подумал.
– Ну хорошо, найдем тебе бабочку.
Утром, в день выступления, мы с друзьями халтурили на овощебазе. То ли погружали, то ли разгружали какую-то гниль. Заработанную двадцатку решили вечером пропить. Тем болеe, что после концерта намечалась дискотека. Я жил далеко от института. Пока нарядился и доехал, Студвеснa уже началась.
Миновав открытые двери актового зала (волнующий шум, музыка, смех...), я устремился в туалет. Приятели были в сборе. Вмиг набулькали мне штрафничок. Дали сигарету... В туалет заглянул Миша.
– Ты готов? Твое выступление через десять минут.
– Я родился готовым.
– Ага, я вижу. – Миша заметил пустой стакан в моей руке. – Ты это... без эксцессов. Все начальство в первом ряду. На – вот тебе, и не забудь вернуть.
Он протянул мне черную велюровую бабочку на резинке. Я ловко просунул в нее голову, не выпуская сигареты изо рта. Заправил резинку под воротник. Друзья реагировали скептически.
– Хэ! Пижон, бля... – усмехнулся Валера.
– На халдея похож. – заметил Слава.
– Сними и не позорься. – добавил Веня.
– Что б вы понимали, темнота... – Я подошел к зеркалу, но увидел там не себя. На секунду в мутной глубине возник кто-то другой. Удлиненный овал лица, грустные глаза... Вдруг я понял, чьи стихи буду читать сегодня. Бабочка все решила. Я накатил еще сотку для храбрости и поспешил за кулисы.
Со сцены уже бубнили о многообразии факультетских талантов и.. бла-бла-бла... студент третьего курса Макс Неволошин прочтет свои стихи. Поприветствуем. Я сильно пожалел, что ввязался в это дело. Выходить на сцену расхотелось до тошноты. Но было поздно. Микрофон шагнул мне навстречу, стараясь держаться прямо и естественно. Зал – отсюда он казался бескрайним – преисполнился нездоровым энтузиазмом. Я знал, что моя яркая индивидуальность тут не при чем. Просто на ин.язе нехватка мальчиков. Любой чудила в штанах так или иначе популярен.
Я приглушил аудиторию ладонью. И произнес нарочно тихим голосом, чуть запинаясь, будто раздумывая над каждой фразой. Будто сочиняя прямо здесь, на ходу:
В академии поэзии...
в озерзамке беломраморном...
ежегодно... мая первого... фиолетовый концерт...
Пугающая тишина в зале... Казалось, ее можно потрогать. Слова были единственной защитой.
... посвященный... вешним сумеркам, посвященный девам траурным...
Тут – газеллы и рапсодии, тут – и глина, и мольберт.
Левую руку я зафиксировал в кармане брюк. Жестикулировать обеими руками – это вульгарно. А правой рисовал в воздухе замок с длинной террасой, его эластичное подобие в зеленоватой воде... Английский парк, беседки, солнечные зонты. Контрастные тени на газонах. Красивые, беззаботные люди, стихи, флирт... Эфемерный праздник богемной тусовки, где все талантливы, навеселе и влюблены друг в друга. К четвертой строфе мой голос возвысился и окреп. Я по-эстрадному растягивал гласные, даже слегка подвывал в нужных местах.
Тут я выхватил из пустоты невидимый фужер и крикнул в зал:
Проклинайте, люди трезвые! Громче, злей, вороны, каркайте!
Я – как ректор aкадемии –
пью... за озерзамок... тост!
Бессильно выпустил из руки «фужер» – он «разбился» о сцену. Театрально поклонился, меня слегка качнуло. Зал апплодировал как ненормальный. Декан и трое заведующих кафедрами недобро смотрели из партера. С галерки крикнули: «Максик, a еще?» Я кивнул, вытер пот со лба. Платочек – важная деталь – был извлечен из нагрудного кармана пиджака. И – на втором дыхании прочел, вернее пропел, «Клуб дам».
Я – в комфорта-абельной карете-е, на эллипси-ических рессо-орах...
Страх разом отпустил меня. Нахлынула эйфория, почти левитация. Я чувствовал себя Северяниным на сцене Политехнического. В чем его секрет, откуда его гипноз? Ведь он издевался над ними, глумился, передразнивал... А они ему хлопали. И сейчас будут хлопать. Будут.
В понедельник меня вызвали к декану. Это был спокойный, правильный мужик. На факультете его уважали.
– Неволошин, вы опять за свое? – сказал декан. – Я объявляю вам выговор. Еще два, – он изобразил пальцами букву «V», – и будем ставить вопрос о вашем отчислении.
– За что? – спросил я.
– Что «за что»?
– За что выговор?
– За появление в нетрезвом виде на общественном мероприятии. Это официальная версия.
– А неофициальная?
– А неофициальная... – декан усмехнулся, – за плагиат. Будете возражать?
– Нет.
– Ну свободны тогда. Кстати, стихи хорошие. Надо бы перечитать.
Летом следующего года с компанией друзей-туристов я отправился в Прибалтику. Маршрут был такой. Неделю идем на байдарках по речке Гауя. Затем несколько дней живем в Риге у чьей-то тети. Она показывает нам город и окрестности. Потом на один день едем в Таллин. И оттуда – домой.
Байдарочный поход вышел так себе. Спокойная река, открыточного типа пейзаж. Разрешенные стоянки обозначены не только на карте, но и по берегам. На трех языках. Наверх ведет деревянная лестница. Поднимешься – опять указатели. Вот – место для палаток. Вот – кострище со всем инвентарем. Поленница дров под навесом. Эти дрова умилили меня, как мало что в жизни. (Помню, взбирались на какую-то гору в Альпах. Лезли полдня. Забрались, а на вершине – будка: телефон-автомат. Вот такое же примерно чувство.) Даже стрелка с надписью «Туалет» произвела меньшее впечатление. Интересно, думаю, есть ли там биде?
Вспомнился другой поход, уральская речка Зелим. Бешеное течение, пороги – как по винтовой лестнице съезжаешь на заднице. Клеились чуть не ежедневно. Однажды перевернулись, утопили часть еды, все сигареты и водку. Сигареты, завязанные в целлофановый пакет, мгновенно унесло течением. Бутылки побились о камни. А до ближайшего села пять дней ходу. Вот это, я понимаю, – экстрим. В том же походе сидим как-то вечером у костра. Вдруг – мягкий перестук копыт... человек на лошади. Лесник. «Ребята, – говорит, – вы тут случайно медведя не видели?..»
Добрались по реке до какой-то станции, упаковали байдарки. Отправили багажом домой, а сами – в Ригу. С досадой сознаюсь, что ни Риги, ни Таллина отчетливо не помню. Слишком давняя это история, почти как чужая жизнь. Кроме того, много сходных городов перекрыли, затерли впечатление. Оно слилось в единый имидж отполированной глазами туристов средневековой Европы. Собор, площадь, булыжная мостовая. Отары экскурсантов, щелчки фотокамер... Голуби, флюгеры. Или флюгера. В Риге, еще на вокзале, поразило обилие рискованно одетых, вернее, недо-одетых девиц. На одной было платье – как из рыбацкой сети. На крупную рыбу. Мы чуть шеи не свернули.
Еще вспоминаю, шли по тихой нарядной улочке. Веселые, недавно отреставрированные дома пастельных тонов. А из открытых подъездов нещадно разит кошками... В первый вечер курили на балконе. Слышим, внизу надвигается ор. Идут человек двести молодых парней с факелами и транспорантами. И скандируют: «Ака-пана-фон! Ака-пана-фон!» На латышском что-ли? – думаю. Hо через минуту понял: «оккупанты – вон». Мы быстро зашли в квартиру. И задернули шторы.
Тетя, которая нас приютила, имела отношение к кино. Поэтому ее экскурсия вышла своеобразной. Например, она указывала на приземистое здание с колоннами и спрашивала:
– Ну?.. Узнаете?
– ?
– Рейхсканцелярия. Семнадцать мгновений весны!
– Но оно там высокое...
– Элементарно. Снимали вот отсюда, с левого нижнего угла.
Затем она показала нам «Цветочную» улицу. Oкно, из которого выпал несчастный профессор Плейшнер. Зоомагазин, откуда старичок-продавец все это наблюдал. Магазин оказался на той же стороне улицы, а не на противоположной, как в фильме. Кажется, там на самом деле ресторан. Следующую достопримечательность я узнал без помощи киношной тети – «Бейкер-стрит, 221-б». Год назад, в Лондоне, мне довелось пройтись по настоящей Бейкер-стрит. Я испытал сложное чувство. Во-первых, разочарование от убогости оригинала. Во-вторых, гордость, потому что наша Бейкер-стрит лучше в разы.
Таллин, особенно старый центр, напомнил шахматный город из забытого детского фильма. Мы прослушали какую-то экскурсию. Когда группа разошлась, я обратился к девушке-экскурсоводу:
– Скажите, как добраться до кладбища Александра Невского?
– Очень просто. Трамвай за углом. Семь остановок. Или восемь... – спросите там у кого-нибудь.
– И потом до улицы Ярве...
– От кладбища можно дойти пешком.
– А правда, что на этой улице живет вдoва Игоря Северянина? Может случайно знаете адрес?
– Чей?
– Ну как же... Вера Борисовна, вдова знаменитого поэта.
– Первый раз слышу... извините.
Ответ неприятно удивил. Но не обескуражил. Главное добраться до улицы Ярве, там Вера Борисовна наверняка – местная знаменитость. Друзья отдали мне карту и направились в пивбар. У входа на кладбище я купил пять роз. Две – на могилу, и три – вдове. Могилу разыскал легко. Слева от главной аллеи, четвертый поворот, так сказали бабушки-цветочницы. Скромное надгробие, черная изгородь, плита с ожидаемым двустишием. Я постоял немного. Вспомнил обрывки стихов. Это было у моря, где ажурная пена... В парке плакала девочка... Друзья, но если в день убийственный падет последний исполин... Положил розы и ушел. Никаких особых чувств не возникло. Разве что ощущение выполненного долга.
Мысленно я уже стоял перед дверью вдовы. Картинки одна банальнее другой вертелись в голове. Велосипедное треньканье антикварного звонка... На пороге очень старая и очень красивая женщина. Ведь у Игоря Северянина не могло быть некрасивой жены. Без удивления берет цветы. Приглашает войти. В квартире герметично пахнет древней мебелью и книгами. Прелостью (прелестью?) остановившегося времени. Тиканье ходиков акцентирует это, как исключение оттеняющее правило. Хозяйка предлагает чаю. Достает из шкафа альбом с желто-серыми, в трещинах фотографиями...
Улица Ярве оказалась вполне заурядной. Типичная пригородная улица. А чего я, собственно, ждал? И с какой стати возомнил, что легко узнаю нужный дом? Нет, интуиция предательски молчала. Напрасно я всматривался в безликие двух-трехэтажные здания, куцые палисадники, дворы... В пенсионеров на лавочках.
С них-то я и начал опрос. На обратном пути говoрил уже со всеми, без разбора. Некоторые люди искренне хотели помочь. Например, спрашивали, как фамилия Веры Борисовны, или как она выглядит. Другие настороженно качали головами. Третьи бормотали что-то в сторону, по-эстонски. Скорее всего: «Не знаю». А может: «Пошел на хрен». Двинувшись по улице в третий раз (она была короткая), я заметил несколько подозрительных взглядов...
Ноги признали фиаско раньше головы. Через полчаса бесцельной ходьбы я уперся в железную дорогу. Невдалеке виднелась станция. Добрел до ближайшей лавочки. Сел, закурил. Посмотрел на глупые красные цветы. Я устал. Остановившаяся электричка выпустила толпу пассажиров. Я заметил интересную блондинку в розовом сарафане. Поднялся навстречу. Протянул цветы.
– Возьмите. Это вам.
– Мне? Зачем?.. А, понимаю. К вам, наверно, девушка не пришла.
Удивленные глаза. Премилый замшевый акцент.
– Скорее, бабушка.
– Бабушка?
– Шучу. Не в этом дело. Возьмите, пожалуйста. В другое время я бы... ну... Просто у меня скоро поезд.
Блондинка улыбнулась. Взяла розы и ушла, не оглядываясь. Я вздохнул. И отправился искать центральный вокзал.
Сочиняя этот рассказ, я нашел в интернете Веру Борисовну – ее архив, письма, дневники. Воспоминания о ней. Она умерла в 1990-м, прожив восемьдесят семь лет. То есть, когда я разыскивал ее в Таллине, ей было восемьдесят два... Oна и правда красивая. А какая еще у Игоря Северянина могла быть жена.
Бывает так: какая-то истома;
В ушах не умолкает бой часов;
Вдали раскат стихающего грома.
Неузнанных и пленных голосов
Мне чудятся и жалобы и стоны,
Сужается какой-то тайный круг,
Но в этой бездне шепотов и звонов
Встает один, все победивший звук.
Так вкруг него непоправимо тихо,
Что слышно, как в лесу растет трава,
Как по земле идет с котомкой лихо...
Но вот уже послышались слова
И легких рифм сигнальные звоночки,—
Тогда я начинаю понимать,
И просто продиктованные строчки
Ложатся в белоснежную тетрадь.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
