Наполеон, Креольская королева и немного джаза / трескотня в кожаном переплёте
Первая часть названия чужая. Украденная. Но не мной, а преподавательницей по стилистике. Она задала эссе на эту тему.
Тему? Какую тему?
У меня два голоса.
"У него было три сына-царевича. Первый… мнэ-э… Третий был дурак, а вот первый?..»
Стругац
«-…от твоей трескотни болит голова!»
Вообще-то я молчалива. Да что я говорю, ты ведь сам знаешь. Помню, как ты сказал мне замолчать, и я не издала ни звука за целые сутки. А ты хныкал, просил прощения, и дурацкое «я больше не буду» резало слух каждые десять минут… Ха, да если хочешь знать, мне вообще не обязательно говорить!
«А мне не писалось,
Мне опять не писалось,
Мне в эту ночь не писалось –
Я привыкал быть великим немым»
Вот и я привыкала.
Однажды у меня пропал голос. Совсем. Я тогда даже немного испугалась, но потом быстро приспособилась. Только-только собралась учить язык жестов, как голос вернулся. Испугался, подлец, что его место займут руки.
А ты говоришь «трескотня»…
Только знаешь, тяжело это все.
Я иногда начинаю писать кому-нибудь письмо и замечаю, что в строчках появляются рифмы… Мой мозг работает как-то не так, как должен бы. Рифмы, рифмы, рифмы…
Кому они нужны, а? Скажи!
Помнишь, как у Диккенса:
«Стихи ненатуральны, никто не говорит стихами, кроме бидля, когда он приходит со святочным подарком, или объявления о ваксе, или какого-нибудь там простачка. Никогда не опускайтесь до поэзии, мой мальчик».
А я опустилась, черт возьми. Да еще как! Меня засосало по самое не хочу…
Допустим, я высокая. 177 сантиметров… жалко, что на каблуках ходить не умею, так бы была еще ближе к небу. Зато амбиций, наверное, не так много. Это низенькие люди к власти тянутся. Наполеон вон какие дела творил… А торт всё равно вкусный, жаль, что я на диете.
«… - везет этим моделям. Высоченные. Казалось бы, умные должны быть. Добрые, по крайней мере! Бог-то над самой головой… А они! Эх! Хотя, откуда нам знать – за косметикой лица не видно».
«…- чёртов дождь!»
Стало немодно любить осень. Ага.
Мол, Пушкиных развелось…
И все произведения про осень, дескать, одинаковые.
И гуляете вы, понимаешь ли, под своим «поэтичным» дождём не потому, что нравится, а потому, что красиво.
Чего ж красивого-то? Вымокнешь до нитки, косметика размажется, заболеешь еще потом… А ведь гуляем. Но поверь, красота тут ни при чем.
И осень золотая мне совсем не нравится.
А так-то осень люблю…
Вот и пойми, где правда.
Стало немодно – я и притворяюсь иногда.
«…- деточка, ты проходишь мимо каждый день, может, начнёшь здороваться? Вот умница…
… Да не маши ты так яростно головой; правда, она в воздухе, она на асфальте, она на каждой обшарпанной стене этого дома. Не любят люди уличных торговок. А что мы вам сделали?
… Прощай… И не ходи завтра другой дорогой, стараясь избежать встречи, не дойдешь….»
Странные вокруг люди, ты замечал?
«… - Мы поплывем на «Креольской королеве»! Помнишь, как в романе Сандры Браун, мы его вслух читали… там была именно королева… Только я воды боюсь, да и Браун давно не читаю, стыдно как-то…».
А еще мне Юлька подарила солнце. Маленькое такое солнышко из неизвестного металла. Я пришила его к старенькой серебряной цепочке и теперь ношу не снимая.
«Пусть всегда будет солнце!»
«…Здравствуй, дорогой Боженька… кажется, так начинают свои молитвы дети в американских фильмах… Они умеют молиться, а я тупо жалуюсь. Привет, привет. Чего тебе здравствовать? Ты ж и так вечный… А мне вчера двенадцать стукнуло. Да еще как стукнуло! Дверью по лбу! Это ребята в школе неудачно пошутили… Но я не жалуюсь, я ведь пообещал не жаловаться. У тебя и так дел полно, а тут еще я… Мне ночью сон снился, что ты взялся за ворот моей новой рубашки большим и указательным пальцами. А я-то тяжелый (двенадцать лет уже все-таки!), и рубашка начала рваться. Ты раскачивал меня из стороны в сторону и смеялся, а я думал только о том, что мама, наверное, разозлится… рубашка новая… красивая… в полосочку….»
Я люблю платья. Говорят, что их любят Настоящие женщины. Смешно даже.
Но любить одно, а носить другое…
И книжки я люблю. Сами книжки. Запах. Шелест страниц.
Но их я еще и читаю.
А платья ношу редко….
«…- люди учатся прощать годами, а ты хочешь всё забыть за секунду»
Память у меня хорошая, правда, правда…
Оно всё вспомнится.
Однажды.
Когда будет гораздо проще вспоминать.
Сейчас я помню только Люка Скайвокера, в которого была влюблена всё детство, и «Потрясающего» Джимми Смита с его пластинкой «Peter and the Wolf». Под «Elegy for a Duck» я рыдала ночами.
А ты не любишь орган. И джаз не любишь. Я знаю.
А вообще, я молчалива. Зачем звоню?
Посмотри в окно – хлопья снега похожи на маленьких ангелов…
Сразу дура… Я, между прочим, сегодня экзамен почти на отлично сдала… почти… Четверка, в общем.
«…- я дышу чужими словами…. ты говори, говори… не останавливайся….»
«…- и еще… не бросай меня здесь, ладно? Люди, они ведь злые. Я боюсь, что меня будут ругать…
Как мама тогда…за порванную рубашку…».
Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины,
Как шли бесконечные, злые дожди,
Как кринки несли нам усталые женщины,
Прижав, как детей, от дождя их к груди,
Как слезы они вытирали украдкою,
Как вслед нам шептали: — Господь вас спаси! —
И снова себя называли солдатками,
Как встарь повелось на великой Руси.
Слезами измеренный чаще, чем верстами,
Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз:
Деревни, деревни, деревни с погостами,
Как будто на них вся Россия сошлась,
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Ты знаешь, наверное, все-таки Родина —
Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил.
Не знаю, как ты, а меня с деревенскою
Дорожной тоской от села до села,
Со вдовьей слезою и с песнею женскою
Впервые война на проселках свела.
Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом,
По мертвому плачущий девичий крик,
Седая старуха в салопчике плисовом,
Весь в белом, как на смерть одетый, старик.
Ну что им сказать, чем утешить могли мы их?
Но, горе поняв своим бабьим чутьем,
Ты помнишь, старуха сказала: — Родимые,
Покуда идите, мы вас подождем.
«Мы вас подождем!» — говорили нам пажити.
«Мы вас подождем!» — говорили леса.
Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется,
Что следом за мной их идут голоса.
По русским обычаям, только пожарища
На русской земле раскидав позади,
На наших глазах умирали товарищи,
По-русски рубаху рванув на груди.
Нас пули с тобою пока еще милуют.
Но, трижды поверив, что жизнь уже вся,
Я все-таки горд был за самую милую,
За горькую землю, где я родился,
За то, что на ней умереть мне завещано,
Что русская мать нас на свет родила,
Что, в бой провожая нас, русская женщина
По-русски три раза меня обняла.
1941
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
