Не дай Бог только – заболеть… Серьёзно заболеть… Зубы – ладно… Половина сверстников улыбается ужатыми улыбками – не на что… да и до зубов ли!
Советская ещё мебель скрипит, но держится (дай Бог ей здоровья ещё хотя бы на пяток лет – ну, не на что!..)
Догоняешь, догоняешь, терпишь, планируешь… когда-нибудь… А зарплата ужимается, те, кто платят, улыбаются приветливо и спрашивают: «А за что тебе её увеличивать?» И снова приветливо улыбаются. По европам швыряют миллиардами в окружающий пейзаж сынки и племянники соотечественников, а бойкий олигарх талдычит с экрана: «Зажрались, не умеют работать, двенадцатичасовой рабочий день…» Идиот!
И вдруг ловишь себя на желании взять в руку разводной ключ… Старый, добрый разводной ключ с брякающей гаечкой и чудок ржавый от возраста своего… И затылок олигарха глазам представляется совершенно отчётливо. Круглый и прочный затылок. И – спохватываешься. И понимаешь – душа потеряла ещё одну часть, а на том месте – пусто, тихо и выжидающе.
Уже иначе думаешь о страстях октябрьских… вопрос: почему я, работник, живу на медные деньги? обретает конкретное направление – туда, где кушают… богатеньких – к стенке… неплохо бы… кровища на парадной лестнице… наконец-то… хлёсткие выстрелы во дворе…
И – спохватываешься снова. Господи, прости меня, грешного!
Нищета.
Как воняет в этой стране нефтью!
Но это – не главное, это – не главное. Город наполнен автомобилями, жратвой и тряпьём со всего мира. В городе строят почти красивые, почти высокие и почти настоящие дома. Один за другим. Город мостят, перекрывают, отскрёбывают – в центре, в центре… Город в центре – пёстрый и раскрашенный, реклама, вывески, латинские шрифты самых разных фасонов. И магазины, магазины, магазины. И – нищета лиц. Улыбающихся, матерящихся, говорящих что-то, жующих жвачку и сосущих через трубочку из одноразовых стаканов. Лица ускользают, им нечего тебе показать, кроме хороших зубов. А этого – ничтожно мало, когда у других... Хотя в пригородах и далее, в тёмной и неизвестной России зубы – это роскошь, конечно...
Не дай только Бог – заболеть! Лица врачей враждебны и осуждают. Кто ты, собственно, и чего это вздумал лечиться? Если ты такой больной, почему ты такой бедный? Дай Бог здоровья тем, кто приезжают на СКОРОЙ! Успокоят, скажут, какую таблетку носить с собой, посоветуют что-нибудь аминокислотное… Дай им Бог!..
От Орды нищета не выводится: всё та же избёнка, да огород, да куча хлама, да воз брёвен краденых, только прикрыта от сраму – полотеничком ли с петухами, прялкой ли из музея… А названия какие: УХОД ОТ МАТЕРИАЛЬНОГО, или вот так: БОГОИЗБРАННОСТЬ – не угодно ли?.. а всё одно – нищета! Сума, да избёнка, украденный воз, да накопленная ненависть, да неприлично, бездарно недеятельные баре, бесцеремонные и нищие при всех миллиардах своих, и равнодушно жестокие к работающим соотечественникам. За работу в России не платили никогда, как и по-сейчас не платят.
Невозможность прервать работу, оплата которой ничтожна, несмотря на непрерывность её...
Невозможность остановиться и, переведя дух, оглядеться, невозможность уединения и полное отсутствие своего пространства, недоступного хотя бы изредка для других.
Усталость прежде работы, смерть, имеющая форму жизни.
Нищета экономики непристойна. Выгреб, прогнал за границу, купил яхту (как вариант – подержанный «Рено»). Выгреб, прогнал за границу, купил остров (как вариант – комнату).
«Будет свобода – будет и колбаса» - нищий лозунг, не давший нам собраться с мыслями и сообразить, что настоящих хозяев делает долгая история, а не флаг, выкрашенный в три краски, вместо одной. Лозунг был брошен и повторен ещё разок великим (без преувеличения) писателем нашим. А значит и там, в умах великих – нищета, незнание, смутные символы.
Нищая мысль торчком сидит в голове: Кабы этих, удивительно энергичных, неутомимых, хитрых, стенопробойных молодых и не очень молодых людей, да – в дело? А как их в дело, скажите? Опять – Лаврентий Палыч что ли? Пять дивизий следователей, да вертухаев и дуло в затылок – каждый день, каждый вечер перед сном, утром – постоянно прижатое дуло? Какие бы шарашки запустили они, какие бы заводы выстроили, какие бы каналы прокопали, да науки завели, какие бы чудеса экономические на просторах этих пошли… колоннами, этапами… перекличками…
И – новая дырка в душе, и там – пустота, сквозняк, ожидание странное…
Прости меня , Господи, грешного!
И начинаешь понимать – нищета рода! Все тут – крестьянские правнуки, аптекарские потомки, с поротой задницей, свербящей в генах. И потому – выгреб, прогнал, и – на остров, за забор, охране платить прилично, и – чтоб никто не видел, не знал, не трогал. В погреб забраться в свою, в собственную тюрьму, к сундукам и припасам на зиму. На очень холодную и голодную…
И опять не поймут тебя. Москва, как раковая опухоль, пухнет от денег. Усадьбы покрыли пол-области Московской. Пробки на кольцевых, убогенькие, но – небоскрёбишки растут грибами, люди без лиц снуют по кофейням, куда и заглянуть-то – страх. Цены – для тех, кто умеет… Чего тебе, старинушка? Да я – так… замяться, потоптаться, смутиться… Как объяснить? Как объяснить тем, кто перемалывает воздух в деньги, ест, пьёт, спит, с помощью надёжных средств испускает продукты пищеварения в грамотно сработанные унитазы… как им объяснить? Как объяснить, что много-много денег – это не богатство, а просто – много-много денег.
А может и не надо объяснять, потому что все они знают, куда надо юркнуть, где закопать припас, какие и по чём квартиры в Болгарии или Черногории, и чего стоит паспорт в Англии. Знают, что в этой куче земных богатств, называемой теперь Отечеством нашим – ничего нет. Эскадроны депутатов, да пара певичек с грудями из селикона и стянутыми к ушам мордуленциями. Да ещё – смех по команде в нанятом зальце… Все эти небоскрёбишки и дороги – виртуальная реальность, фикшн, до первого толчка.
…что здесь уже не осталось дорогих вещей, по настоящему дорогих вещей, что здесь обменяли уже золото на тряпки и автомобили. Что здесь уже нельзя жить, во всяком случае – заживаться надолго.
И всё-таки, не дай Бог, заболеть!..
Хотя, если вдуматься, - не страшно на самом-то деле. Зубную боль перетерпишь, подгниёт, за сто рублей выдернут зуб. Ещё чуть-чуть ужмётся улыбка. Заболит в животе, слева, - потерпишь, привыкнешь, на кашу перейдёшь, что – экономно, будешь ходить чуть помедленнее, да покривее маленько…
Обойдёмся. Не помрём. Назло. Да и помирать нельзя – родным не хватит денег расплатиться со всей этой жаждущей, алчущей, слюни подбирающей сволочью конторской… Которая тоже – люди. Только нищие, убогие, изуродованные…
Мой кругозор отвратительно узок и скуден. Физически не хватает времени ни на что.
«Как? Вы не ходите в Эрмитаж? Ну, что же вы, голубчик! Ну-у... Все мы, знаете, работаем!..»
Как рассказать благополучному гуманитарию, что такое настоящая, без дураков и зарплаты, работа, когда ни Богу, ни семье не оставляется ни шестой, ни седьмой день, когда нищета чеченской войною всё быстрее роет одну за одной молчаливые могилы в рассудке, когда нет минуты оглянуться на звуки лютни, когда нет дня, чтобы, брякая цепью, выползти на свет божий и глянуть окрест – да не умер ли я ещё, чего доброго? Только записки, отрывочные строки в тетрадке, чтобы как-то избавиться от обиды, чтобы не начать ненавидеть по настоящему...
Нищета вытесняет достоинство…
Но мозг работает, пока его питают. Перед зарплатой пересчитываются морковки, макароны и чайные пакетики – доживём? Доживём. И мозг работает…
В Канаде третий язык – украинский. Ирландцы видят своих по всему свету. Армянская диаспора, польская диаспора, немецкая, румынская… Евреи… Нууу… Ничего, кроме зависти… Китайцы, индийцы… диаспоры по всем континентам. И только русской диаспоры нет со времён революционных. Нету. И не будет. Мы наших знаем.
Хотя университеты и тихие школы для умных детишек полны и работают на экспорт. Молодые с мозгами уезжают уже массово. Ещё одна труба. Университеты делают на этом экспорте деньги. Очень маленькие по сравнению со стоимостью экспортируемого.
Родины не осталось, мы научились бессловесно ненавидеть Отечество. Мы – нищие, мы – голодранцы, мы выпрашиваем себе кусочек чужой родины и, выпросив, растворяемся там, прячемся, зарываемся. Наши внуки забудут, откуда они. У них не будет рода, они тоже будут нищими.
Мне не хватает юмора – верно? Мне не хватает подмышек и пяток, где щекочут, желудок мой вызывает во мне серьёзные размышления об обмене молекулами и дефиците белка.
Я думаю о жратве и зрелищах. Я думаю, что они вдруг стали главным содержанием жизни. Когда мы ругали на чём свет стоит идеалы капэ-эс-эс, когда мы смеялись над убожеством моральных прописей, мы, молча где-то, где-то за словами и смехом, обозначали наличие иных идеалов. Сейчас здесь, в Отечестве, мы избавились от всего трансцендентного. Остались жратва и зрелища.
Государственная премия 2011 года вручена группе бойких людей, нарисовавших фаллос на половинке разводного моста. Пару дней различалось хихиканье и иные звуковыражения весёлости. Действительно было смешно. Большой-большой фаллос, да ещё поднимающийся… Можно предположить, что тот, кто придумает, как матюгнуться из Петропавловки до Зимнего, тоже получит высшую награду России.
Воображение не выходит из паховой области, ползает там от задницы к фаллосу и обратно, воняет человечьим дерьмом и называется КРЕАТИВНОСТЬЮ. Обрубки АМЕРИКАНСКИХ слов покрыли язык коростою бесчувствия. Музыка исчезла как таковая. Люди забывают, где надо ставить запятые, а где – точки.
И возникает мысль о нищете нашей культуры, которая исчезла из нас вдруг и вся. Было ли то КУЛЬТУРОЙ? Может ли культура исчезнуть вдруг и вся? И если культура назначена для закладывания в будущее генов ДОСТОИНСТВА, то, что у нас было три столетия ВМЕСТО культуры?
...и потому, что юмора катастрофически не хватает, а жизнь сжимается и съёживается на глазах, и нищета роет одну за другой ямы в последнем прибежище Бога – рассудке моём, Дьяволом назвать то, что сейчас мы ещё называем культурой, структурную болезнь знакового пространства, искажение покоя в расположении символов, в горячечном распухании великолепных структур. Здесь, в землях этих – назвать и отвернуться, и отмахнуться потом: «Идите...»
И опять мы в начале этого ущелья, полного призраков и надежд, дьявольской выдумки, щели Мёбиуса, ловушки – и иногда, в минуты покоя и одиночества, сырость и смрад его воспринимаются томящейся душой. Ущелье Дьявола полно слов и иллюзий, и тому, кто ищет выход, надо ощупывать камни, закрыв глаза и не отвлекаясь на крики и пение.
Нет, не так!
Надо закрыть глаза и забыть всё. Хотя бы на семь минут.
Человек, закрывающий глаза, – это уже вселенная, это – Галактика уже, медленно разворачивающая спираль свою по истинным направлениям мировых линий. Там нет нищеты. Там есть пустота.
Тихо в пространстве. Нет ничего тише Галактики.
Правда, говорят, что на ближних звёздах вполне различим весь тот бред, которым заполнили мы радиодиапазон.
А дальше – тишина.
Зима. Что делать нам в деревне? Я встречаю
Слугу, несущего мне утром чашку чаю,
Вопросами: тепло ль? утихла ли метель?
Пороша есть иль нет? и можно ли постель
Покинуть для седла, иль лучше до обеда
Возиться с старыми журналами соседа?
Пороша. Мы встаем, и тотчас на коня,
И рысью по полю при первом свете дня;
Арапники в руках, собаки вслед за нами;
Глядим на бледный снег прилежными глазами;
Кружимся, рыскаем и поздней уж порой,
Двух зайцев протравив, являемся домой.
Куда как весело! Вот вечер: вьюга воет;
Свеча темно горит; стесняясь, сердце ноет;
По капле, медленно глотаю скуки яд.
Читать хочу; глаза над буквами скользят,
А мысли далеко... Я книгу закрываю;
Беру перо, сижу; насильно вырываю
У музы дремлющей несвязные слова.
Ко звуку звук нейдет... Теряю все права
Над рифмой, над моей прислужницею странной:
Стих вяло тянется, холодный и туманный.
Усталый, с лирою я прекращаю спор,
Иду в гостиную; там слышу разговор
О близких выборах, о сахарном заводе;
Хозяйка хмурится в подобие погоде,
Стальными спицами проворно шевеля,
Иль про червонного гадает короля.
Тоска! Так день за днем идет в уединеньи!
Но если под вечер в печальное селенье,
Когда за шашками сижу я в уголке,
Приедет издали в кибитке иль возке
Нежданая семья: старушка, две девицы
(Две белокурые, две стройные сестрицы),-
Как оживляется глухая сторона!
Как жизнь, о боже мой, становится полна!
Сначала косвенно-внимательные взоры,
Потом слов несколько, потом и разговоры,
А там и дружный смех, и песни вечерком,
И вальсы резвые, и шопот за столом,
И взоры томные, и ветреные речи,
На узкой лестнице замедленные встречи;
И дева в сумерки выходит на крыльцо:
Открыты шея, грудь, и вьюга ей в лицо!
Но бури севера не вредны русской розе.
Как жарко поцелуй пылает на морозе!
Как дева русская свежа в пыли снегов!
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
