Зима. Грязные куски подтаявшего, а потом с новой силой смерзшегося снега хрустели под моими ногами. Позвонила мама и сказала, что бабушка умерла. Я ничего не испытал. В голове пронеслась одинокая шальная мысль о том, что завтра экзамен, зимняя сессия в самом разгаре, как и та зима, сжавшая всех нас в тесное кольцо семейных уз.
На похоронах мама и ее сестра плакали. Поскуливал мой младший брат. Моя сестра, которая тоже младше меня, но старше брата, стоически вцепилась в папину руку и кусала губы, побелевшие от укусов мороза и зубов. Прекрасная картина, показывающая, кто есть кто в нашей семье. Я стою поодаль рядом с дедушкой. Мне и сказать ему нечего. Я мысленно вспоминаю те летние дни, которые проводил у него в станице. Ни Таня, ни Степа не проводили столько времени у дедушки, сколько его испил там я. Я пил то время жадно и эгоистично, те места всецелостно принадлежали мне одному, так же, как и любовь бабушки с дедушкой. Определенно, я был их любимчиком, долгожданным первым внуком, которого они так ждали, ведь моей матери, когда я родился, было уже двадцать семь, и они все волновались – где же внуки? Мы стояли с дедушкой и едва шатались на ветру, как два тополя в июньском дне, с которых теплый ветер срывает белые прозрачные хлопья пуха. Но вместо пуха метель срывала, казалось, последнее тепло наших тел. «И никто теперь не изопьет до дна вашу благодать», - подумалось мне про бабушку и про дедушку.
Как и положено в станице, дом и кухня располагались в разных хатах. Вернее, была хата, в которой жили, и кухня – маленький домик, также сложенный из самана. В кухне всегда происходило общение, переговоры, разделка свежей рыбы, которую я ловил в пруду, расположенном за птичьим двором. Этот пруд, он же лиман, также располагался на дедушкиной усадьбе. У него в огороде было целых два пруда. Один узкий и длинный терялся где-то на территории соседа. А второй был всецело его собственностью. Красивый был пруд, круглый. Я приносил рыбу, и бабушка проворно резала ее, тут же жарила, на той самой кухне, в которой не продохнуть в том дне, когда ее хоронили. Нанятые женщины варили на печи борщ, таскали поленья, чтобы продолжать топить огонь. Жарили еду. Носили гостям. Гости собирались в хате. Вместо гроба, который оставили в земле, появился стол. На столе было много вкусной еды, все ели, пили. Я было хотел прочитать стих Евтушенко «Уходят наши матери от нас», да передумал. Какая-то старуха, которую я видел в первый раз, рассказывала о том, какие у нее неугомонные козы, а потом она достала евангелие и стала что пулемет читать псалмы. Дедушка никогда не был верующим. Мою мать бабушка покрестила в тайне от него. Если бы он узнал – им конец. Бабушке в первую очередь. Он был коммунистом до мозга костей. Ненавидел просто люто и религию, и попов. Но к старости, конечно, дедушка религиозно разомлел, поэтому дух христианства невозбранимо летал по хате, смешиваясь с треском второй печи. Сам же дедушка оставался, как и прежде, чужд всем этим делам. Одна печь трещала на кухне, на ней готовили. А вторая печь топилась в хате, чтобы гости не замерзли. Был январь.
Во дворе дедушка сказал мне, что не верит ни во что такое. «Не верю и все. Зову ее, зову, чтобы хоть знак какой подала, что там, а она все молчит» - сокрушался он мне. Стало мне его жалко, и я наскребал гвоздем на кроличьей клетке: «Ваня все хорошо там. Твоя Лида». Естественно, я сделал это, когда он опять пошел к гостям, а я остался в одиночестве. К сожалению, он так и не нашел мою скромную запись, я узнавал. Гости еще посидели. Пришла женщина-соседка, переехавшая насколько лет назад на Кубань из Сибири. Сибиряки одно время целыми делегациями переезжали к нам. Переезжают, а потом мрут, как мухи. Нельзя им на старости лет так кардинально менять климат, ой нельзя… Поговаривали, что эта соседка давно на дедушку глаз положила. Она была мила и чопорна, держала спину и вела себя крайне сдержанно. Мне стало сразу понятно, в какую игру она играет на похоронах моей бабушки. Мама и тетя Таня, мамина сестра, смотрели на сибирячку холодно и с осуждением. Бабушкины дочки сидели рядом и держались за руки. Я тогда вспомнил, что они выросли в той самой комнате, где происходили поминки. Вспомнил я конкретный инцидент из их детства, когда моя мама пыталась задушить тетю Таню подушкой. Я улыбнулся этому факту, и с особым наслаждением подивился тому, как мирно, достойно, взросло и красиво они смотрятся сейчас.
Потом все стали расходиться. Мы уезжали последними. Оставался дедушка ночевать один. Он сказал, что все нормально, что он справится. Он был всегда похож на постаревшего юношу, высокого, стройного, поседевшего, с красивыми чертами лица и пронзительными карими глазами, которые достались всем его внукам и внучкам. Он улыбался и махал нам рукой, как всегда, когда мы отъезжали от его дома по гравийной дороге. В любое время года во все времена, когда мы уезжали от них, бабушка с дедушкой стояли рядышком и махали нам руками, пока мы не скрывались за поворотом.
А утром нам позвонили из станицы. Звонил дедушка рассказать, что кухня сгорела до тла. Первая мысль у всех, кто узнавал об этом, была одна: Лида сожгла свою кухню, чтобы никто и никогда больше не смел готовить на ее кухне в качестве хозяйки. Мы приехали и увидели тлеющие останки. Мне стало до боли в груди жаль того времени, которое я провел в этом месте. Мне казалось, что вместе с кухней, тлеют и мои воспоминания. Как оказалось, я боялся абсолютно напрасно: и эта кухня, и вся усадьба, и бабушка с дедушкой, постоянно возвращаются ко мне в снах и воспоминаниях. Но тогда ужас происшедшего сковал наши сердца чистым пламенем. Именно той зимой наши сердца наполнились огнем, о котором мы и сами успели забыть. Мы вдруг начали воспринимать мир ясно и понятно. Быть может, я идеализирую и улетаю в эмпиреи, но тогда мне показалось именно так. Конечно, нашлись реалисты, которые сказали, что кухня сгорела от того, что на ней слишком много готовили. Но я вам хочу сказать, что на кухне зимой всегда поддерживался огонь в печи. И перегрева она не страшилась. Вот так у дедушки осталась одна печь. С тех пор готовить он стал в доме. Он пережил бабушку на три года, что, своего рода, справедливо, ведь она была старше его ровно на три года. Ни к какой из своих дочерей он не захотел переезжать, так и помер сам. Сам готовил, сам обстирывал себя, не болел. Та сибирячка, естественно, самоустранилась. Когда в ночь похорон горит кухня – это вам не просто знак. Это прямое послание.
Недавно я подумал о том, что дедушка и сам мог поджечь кухню. Ему же надо было куда-то эмоции выплеснуть. Он определенно был бы на это способен.
В тот год была неделя без среды
И уговор, что послезавтра съеду.
Из вторника вели твои следы
В никак не наступающую среду.
Я понимал, что это чепуха,
Похмельный крен в моем рассудке хмуром,
Но прилипающим к стеклу лемуром
Я говорил с тобой из четверга.
Висела в сердце взорванная мина.
Стояла ночь, как виноватый гость.
Тогда пришли. И малый атлас мира
Повесили на календарный гвоздь.
Я жил, еще дыша и наблюдая,
Мне зеркало шептало: "Не грусти!"
Но жизнь была как рыба молодая,
Обглоданная ночью до кости, –
В квартире, звездным оловом пропахшей,
Она дрожала хордовой струной.
И я листок твоей среды пропавшей
Подклеил в атлас мира отрывной.
Среда была на полдороге к Минску,
Где тень моя протягивала миску
Из четверга, сквозь полог слюдяной.
В тот год часы прозрачные редели
На западе, где небо зеленей, –
Но это ложь. Среда в твоей неделе
Была всегда. И пятница за ней,
Когда сгорели календарь и карта.
И в пустоте квартиры неземной
Я в руки брал то Гуссерля, то Канта,
И пел с листа. И ты была со мной.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
