Когда наступало лето, жить становилось легче, потому что валенки не мешали сгибаться коленкам и ступням, калоши не висли на них гирьками, шерстяная шаль, туго обмотанная вокруг головы, перекрещенная на груди и завязанная за спиной, не стесняла движений. Не так мучительно хотелось спать по утрам, тёплый воздух, длинный день, солнышко и зелень - всё облегчало маленькую жизнь. Ах, если – бы при этом можно было проводить все дни дома, в уютной, до мелочей знакомой и всегда незнакомой комнате, или в уже нестрашном, но полном чудес дворе. Удивительно, что бывают дети, которым нравится ходить в детский сад.
Увы, летом нас, малышей, всех вместе, с чужими людьми, отправляли на дачу, совершенно не интересуясь нашими малышиными желаниями. Дача это тот же самый детский сад, только в пригороде, и там уже приходилось ночевать и долго, долго не видеть своих, и быть в полной власти разных и не всегда хороших, и не всегда добрых тёть, команды которых надо быстро и точно выполнять, что мы и делали, подобно маленьким солдатикам. „Снять панамки! Снять сандалии! Взять сачки! Ловить бабочек! Построиться парами! Надеть панамки! Надеть сандалии! В корпус, марш!“ Короче, тоска, скука и ожидание родителей. А персонал не любил родительские дни, потому что после них мы долго ещё капризничали, тоскуя по дому, и болели животами, объевшись конфетами и перезрелыми фруктами, которые скармливали нам предки, хотя это и было запрещено. К тому же, порой, дети жаловались родителям на что-нибудь, или родители сами обнаруживали, например, что у их драгоценного чада от небрежного подтирания попы, попа эта скоро отвалится, и начинались скандалы, жалобы в вышестоящие.. и т. п. и т. д. К счастью для персонала, у малышей короткая память, и зная это малышиное свойство, няньки и воспиталки за два, три дня перед приездом родителей становились, как по волшебству, прилежнее, а самое главное, добрее. К чему я это? Ах, да..
Самое лучшее для ребёнка в коллективе это ничем не отличаться от большинства, быть средним, почти незаметным. Тогда, будучи «удобным для обработки», ребёнок не вызывает никаких особых эмоций у персонала: ни позитивных, но, зато, и негативных тоже. Я тогда и была, в общем - то, таким ребёнком. Чуя инстинктивно, что похожесть на большинство спасает от многих неприятностей, я огорчалась тем, что ростом повыше других и волосы у меня слишком светлые, а ярко-оранжевое с павлиньими глазками платье, пошитое мамой, которым восхищалось всё семейство, длиннее, чем у других девочек, что голос мой независимо от моей воли во время пения хором звучит слишком громко, и тогда воспитательница смотрит на меня недовольно и подозрительно. Я ещё не понимала, что с моими, оттоптанными стадом слонов ушами, нельзя петь на людях. Но всё это были мелочи допустимые.
Ах, если бы мама знала, чем обернётся её желание отрастить мне косы - ей так нравились мои льняные (так она говорила), длинные косички. Все дети в нашей группе были пострижены и не нуждались в долгом причёсывании. Меня же воспитательница должна была каждое утро расплетать и заплетать, т.к. сама я этого делать ещё не умела. Сначала она делала это терпеливо, потом, с каждым разом, всё более раздражаясь, и, наконец, однажды, может быть, под горячую руку, прикрикнув: „Не вертись!“, сильно дёрнула волосы чуть выше и левее макушки. Я вздрогнула от неожиданности, но приняла это нормально, без обиды, действительно, ведь это мама была виновата, а не воспитательница, в том, что со мной нужно возиться больше, чем с другими. И с тех пор, с каждым разом, всё больнее становилось причёсывание, и, просыпаясь, я ожидала его уже с нетерпением (поскорее бы отделаться). Странно, я понимала, что нужно было один раз заплакать и мои мучения кончились бы, но неясное упрямство овладело мною, понять точно его причину не могу и теперь - я не плакала, я терпела. Не помню, как выглядела эта воспитательница, ни голоса её, ни одежды, ни имени, но ощущение рук её, но боль от них, но чувство, связавшее нас, не забыла до сих пор. Я не ошибаюсь, нет, она была не равнодушна ко мне, в какой-то момент я поняла, что ей приятно причинять мне боль, что непонятным образом она зависит от меня, и в этом есть тайна, связывающая нас, как заговорщиков, что она выделяет меня среди других, и если бы я вдруг как угодно напроказила, то она не наказала бы и не наябедничала родителям. Я только не могла придумать, что же такое натворить. Интересно, а она? - долго ли помнила она белобрысую малышку?
Не знаю, до чего бы дошло-доехало, только случилось так, что одну девочку из старшей группы покусала собака и её (Покусанную) поместили в медицинский изолятор. Слух докатился и до нас, малышей. Ускользнув из-под надзора, мы (не могу сейчас сказать точно, что я тогда понимала под словом «мы», но, знаю - совсем не то же самое, что сейчас) кинулись к изолятору. Там, потёршись возле старших детей, мы узнали подробности потрясающие: что собака, может быть, была бешеная, и потому девочке делают (40!? ) уколов в живот, что покусаны ноги, много было крови и, что она даже потеряла сознание и чуть было не умерла и к ней никого не пускают, потому что ей после шока нужен покой. Обсудив, что такое шок, мы решили, что так звали собаку, которая, сбежала и её ловят, и пока ещё не поймали. Вскоре старшие дети нас прогнали.
На «мёртвый» час мы отправились полные размышлений о случившемся и страха перед не пойманной ещё собакой по кличке Шок. Я не могла уснуть. Нянька вскоре ушла пить чай. И тут-то я, наконец, поняла, что пора настала.. Я встала, прокралась в раздевалку за платьем, оделась и, дрожа от страха быть замеченной, побежала в изолятор. Вся территория, и впрямь, точно вымерла. Я проскользнула в медкорпус, - никого, приоткрыла дверь палаты и уставилась, задыхаясь, в просвет. Девочка лежала на самой дальней, угловой кровати, на высоко поднятой подушке, заложив руки за голову. Две русые, толстые косы спадали на одеяло, оттеняя бледное смугловатое лицо с большими, тёмными глазами. Недавно перенесенные страх и боль истончили и без того нежные черты, уже не ребячьего, глупого, как у нас малышей, а задумчивого лица этой без „пяти минут“ школьницы. Царевна, спящая царевна! «..Крепко связаны ей локти, попадётся зверю в когти. Меньше будет ей терпеть, легче будет умереть..» (Белые, острые клыки рванули тонкую кожу, хлынула красная кровь, боль - сладкая, желанная, завидная боль.. а потом.. блаженный покой с прекрасным лицом с выражением страдания, переносимого без слёз, без жалоб, а в награду за кроткую красоту и безвинные мучения мчится королевич..) . О, как я завидовала ей, этой счастливице. Как же ей повезло! Ну почему ..? Почему я ещё такая маленькая и такая некрасивая, белая, и глаза у меня серые, и щёки красные, и косички эти проклятые, да и те воспиталка выдрала, гадина!
Медсестра оттащила меня от двери, держа за руку и тихо ругая, отвела в корпус, вручила няньке. Нянька, тоже шёпотом ругаясь, уложила в кровать. Подрожав немного, я согрелась и уснула. А когда проснулась, вспомнила: привиделось, будто Шок вонзил острые зубы мне в живот и улыбается, а мне совсем не больно, и я погладила его тёплую, пушистую спину, он разжал зубы, и следа не осталось на животе, а я сказала кому-то : „Сами вы бешеные!“. Следующим утром, когда воспитательница начала расплетать мне косы, и я почувствовала привычную уже – сильную - боль (интересно, что она дёргала всегда в одном и том же месте, чуть левее и выше макушки), я отвела её руки, развернулась к ней лицом и, опустив голову, тихо, но очень твёрдо сказала: „ Я буду сама.“ Она тоже очень спокойно и как-то ласково ответила: “Ну, что ж, попробуй. Давно пора“. Через несколько дней кончилась смена и приехала мама. Увидев меня, спросила: „И давно ты сама заплетаешься?“ Я ответила: „Не.. воспитательница разрешила.. попробовать.“ Еще долго потом у меня болела кожа на голове, чуть выше и левее макушки, чуть ли ни несколько лет. Может поэтому я и запомнила эту странную историю.
