...не разглядеть себя в лицах иных - туманно это зеркало, но других зеркал нет. Греховный интерес к самому лишь себе всё-таки заставит взыскующего растянуть, раскатать до предельной тонкости мерцающее своё, плотное некогда Я и этою лёгкой и непослушной тканью, как куполом выдыхающим, накрыть окружившее его внимательное, но неуловимое молчание, судорожно втягивая холод расстояний новыми напряжённо раскрытыми лёгкими - МЫ!
...чтобы, ощупывая и обволакивая мир, понять вдруг своё лицо, вот так: в облипку, зрачок в зрачок...
Туманно зеркало иных лиц - не хватает понимаемых гримас, не хватает глазам выражения...
...и в одном из озарённых закатом залов увидеть танец чудовищ, испытав при этом и отвращение и вожделение сразу, осознав на мгновение чудовищность собственного сознания, но, слава богу, позабыв мгновенно об этом...
Нннда-с...
Поэзия, испокон веку заменявшая нам не только ландшафты и одиночество, но и дополнявшая и додумывавшая любовь плотскую до архитектурно-бесконечных ловушек и лабиринтов, в смысле вульгарно-экономическом (по начальному условию доверия к ней) – деревянно жестока. Акриды и рубище - единственно возможная форма служения здесь, и никакой эмиграцией благополучия здесь не выжалить... уж из того, что - наркотик, из того уж, что с одинаковым успехом доказывается как божественное, так и сатанинское происхождение этой сказки, которую, по здравом рассуждении, назвать можно ещё: ПРИКЛЮЧЕНИЕМ ПО ТУ СТОРОНУ ЖИЗНИ.
Но как обойтись нам без тропинок в чертополохе, без божественной этой болтовни, без камешков, что отягощают язык и чиркают весёлым апострофом на излёте? Как не бросить взгляд осторожный на незнакомца и - о, чудо! - встретить ответный знак: ты не один уже! Здравствуй!
Без нежностей, без нежностей этих! Внимайте камням. Пентаграммы формул исчёрканы детскими каракулями: руки, ноги, человечек, чертёнок, чёрточки, суффиксы и древние, как береста, корни: лов, ловитва, ловкий...
Шуршанием усиков и лапок, сухих, как прошлогодние газеты, выдать своё беспокойство, согнуться и разогнуться кольчатым предбрюшьем - не то всё! Не то!.. Эту страну, где ложь блистательна, а правда угрюма, должны мы любить, обязаны... иначе - исчезновение! Жизнь тут, где воровство - доблесть, а созидание - удел раба, где красота дела не различаема, но жадно взыскуются красоты текста, обязаны продолжать мы, обязаны дотягивать свой род из бесконечного прошлого, если не хотим обессмыслить жизни предков.
О как тянет вдоль тела безумием, как тонки и тверды, как многочисленны ноги, как вздуты глаза. Улететь отсюда - и тело вспомнит божественный облик...
Я трижды был пред миром виноват.
Я слышал плач, но ты была невинна,
Я говорил с тобою, Катерина,
Как только перед смертью говорят...
...и в зеркало потянуться резиновым, сосущим рыльцем...
Томление...
Кто написал это?..
А какая разница? Что вам в имени безногого поэта, что вам - фамилия сына его, бездомного колдуна, чьё зеркало плодило печали и не для счастья нашего придумано было?
И видел я: встаёт из чёрных вод,
Как папоротник, слабое сиянье,
И ты идёшь или поёшь в тумане,
Или туман, как радуга плывёт...
...душу - рраз! наискось, лезвием, мгновенно - и над цветущим лугом, в восходящих колоннадах воздуха унесённому быть в бессмертие...
Как плотен там аромат!..
Там, в заоконном тревожном покое,
Вне моего бытия и житья,
В жёлтом, и синем, и красном - на что ей
Память моя? Что ей память моя?
Я должен соединять собою запах мочи и хриплый мат подростков с цветущими полями - нормальному телу этого не выдержать. Я должен собою соединять таинственную красоту гор с лужами блевотины, или же мир мой перестанет быть одним целым.
А пока - вот зеркало, не дающее выхода, и только радужный бисер шестисот глазных ячеек на слепых сферах стрекозиного взгляда напомнит ещё о солнце.
Где твоё лицо, странник? Где тело твоё, что по образу высшему? Не эта ли убогая игрушка, что ковыляет под твоими ногами? Откуда она? Злая насмешка огромного кукольника - се человек! Голова сундучком, сидящая на дёргающейся каракатице тельца, где - одни подошвы, да ручонки цепкие... Хвать окурок - и в пасть! Клац, клац - пастью, головою туда, сюда - хрип, хрип... И - дальше, подошвами уминая пол... пи-туп, пи-туп... клац, пастью, клац... ручонки хватают весь этот хлам, что с начала века не выметен - и в пасть: клац, клац! Ещё двое ползут, а там ещё полдюжины побрели по углам, под шкафами только и слышно: пи-туп, пи-туп... клац... пи-туп, пи-туп... и жужжат заводными коленками и клацают: жрать, жрать, жрать...
Глазёнки махонькие - человечки, эмбрионы...
А если я не прав, тогда скажи - на что же
Мне тишина травы и дружба рощ моих,
И стрелы птичьих крыл, и плеск ручьёв, похожий
На объяснение в любви глухонемых?..
Соедините...
Да. Укорите меня краешком копошения беззвучного, паучком семеня в безвоздушном сквознячке, опередите количеством зигзагов и значков - всё равно студёно здесь, зябко и трещотками выскакивают из кутерьмы птичьи загадки: чертополох, череп, черепаха - ага! Не знаешь! Учён, да желудёвою наукой, угрюм, да муравьиною слепенькой машинкой бегаешь! Зябко у вас. Сыплются жёлуди, зелёные дульки, патрончики картонные, ветер поджимает язык к дёснам, а получается - листья шипят и тени отмахиваются усыпляюще от паучков - краешком, кончиком, щёлкой. Сощурен сквознячок, и солнце не доползает до тропинки, где щёлкают жёлуди, разлетаясь на чашечки-телефончики и зелёные бомбочки с незагорелой попкой... Виноват, конечно, ищите другого, уходя и чиркая подошвами о камешки - цвирк, чарк - за поворот, под листья...
...вынося из гортани аукающий и насвистывающий призрак и, вслед ему выпуская из плена болтливых погонщиков, скороговоркою и орешками осыпая то, что недвижимо в вечернем дворе, куда углом ещё втягивается густое светило, подчёркивая и продолжая, артикулируя и округляя все камушки и веточки на пути своём... Вечер и тепло вечернее - отдыхай, выскажут всё без тебя, главное не камушки. Главное - тени от них.
Слепая ласточка в чертог теней вернётся...
...но можно рукопись продать.
...только бисером глаз и голубым, ниточкой схваченным жгутом брюшка, петлёю подвёрнутого под себя, под сухую ромбическую неразбериху ног, помнить ещё о пространстве, - да стеклянной перепончатой радугой крыльев ещё, крыльев громоздящихся в тесноте коридора и медленно складывающихся назад, в прошлое, туда, где тесно от осуществлённого и прожитого однажды времени...
Всё, что свято, всё, что крылато,
Всё, что пело мне: «Добрый путь!»-
Меркнет в жёлтом огне заката.
Как ты смел туда заглянуть?
... текст жизни, ограниченной обстоятельствами.
Я умею врать, но только не тем, кто доверчив. Я вполне способен на подлость, но только там, где меня не различают. Я смогу расстаться со всеми, но только не с теми, кто любит меня. Я сам так и не научился любить, но бросить любящих меня - это уже свыше возможностей моих. Дальше будет разрыв логических связей, оскопление души, разрушение лабиринта, выход из него.
Мне - ВОТ ТАК надо уйти отсюда, я устал, господи, знали бы вы, как я устал! Но в Этом Городе, бредущем куда-то в боковые пространства истории, есть несколько человек, которые делают то, чего я не умею и не сумею уже никогда, - они любят, и, самое страшное, они любят меня... и я, положа морду на лапы, буду лежать теперь возле выбитой двери и слезящимися глазами провожать ворон - холодно, холодно...
Взгляни - у бездны на краю трава,
Послушай песнь - она тебе знакома,
Её ты пела на пороге дома.
Взгляни на розу. Ты ещё жива...
Говорят тот, кто написал это, был уничтожен в нацистском концлагере...
Улыбающийся, жирный монстр со скользкой кожей, вросшими в череп ушами и механическими глазками под чёрными козырьками век прохрипел, присвистывая на вдохе: «...управлять страной должны богатые!» - и утёр лапою пену с углов рта.
Три дня лежал труп за мусорным баком - кто-то стал богаче на один кошелёк, я видел только ноги, я боялся встать и уйти куда-нибудь, я боялся пошевелиться, я боялся, что начну вытягиваться и гнуться, и распускать щупальца и крылья - лежать, лежать, лежать! Тебя любят ещё, тебя ещё может быть будут звать, может быть, хвост твой пригодится ещё - предано вилять и бить в коленки позвавших - холодно!.. Но на месте этом опять всё начнётся сначала... Богатых здесь не будет - здесь не умеют радоваться...
...Падучая звезда, ты не вернёшься,
Подобно всем, исчезнешь, распадёшься,
Забудешь, что звала собой себя...
Материя в тебе себя познала,
И всё ушло, и эхо замолчало,
Что повторяло: «я люблю тебя».
Но иногда, когда усталость особенна, когда мозг томим скверною плотностью времени, а душе не в силах охватить даже самые близкие миры - настолько сжат и смраден их облик, - иногда я понимаю, как равнодушен бог, равнодушен до исчезновения; даже если он - Любовь, мы всё равно умрём, даже если он - Сострадание, мы всё равно загнаны памятью в ад, потому что греха нет – есть память о нём... рай - это беспамятство.
И может быть правы те, которые говорят: «Так пустите Бога в себя, раз вы всё равно смертны! Так попробуйте - хуже не будет уже, видите!» Но, возможно, этот путь ведёт в другую сторону...
...чёрт от скуки мороженым занят,
Чёрта старого танцы не манят,
Не влекут африканские па…
А лучше вот так:
У человека середины века
Болит висок и дёргается веко.
Но он промежду тем прожекты строит
Всё замечает, обличает, кроет,
Рвёт на ходу подмётки, землю роет.
И только иногда в ночную тьму,
Все двери заперев, по-волчьи воет.
Но этот вой не слышен никому...
...потому что наркоман не может без ежедневного пакетика, иначе - смерть, безумие во дворе-колодце, где из-за мусорного бака видны ноги трупа, а тело сухого и гладкошерстого насекомого не помещается между противоположными окнами и отвратительные крылья его растопыриваются по стенам, когда оно пытается повернуться к тебе своим скомканным в трубочку лицом...
...и, тем не менее, я - человек, да! Облик мой хранит смысл бытия, а душа моя следует строгой логике времени - ни мига пустоты! Абсурд же - это машинка с фокусом, логика вокруг чего-то вынутого, сказка, где гравитация прерывается, а из-под ног выдёргивают нужный этаж. Абсурд - это, когда летают.
Но гравитацию не отменить - и стену придётся класть снизу. И время не отменить, и если время раннее, то поздних яблок ждать ещё долго.
И всё бы хорошо, да легионы Летучих Братьев не уходят из Города, но усталость - уже навсегда, потому что День Второй затянулся немилосердно, потому что не в силах человеческих каждый день начинать с раннего Средневековья, потому что работа бессмыслена - сломают... не те, так эти...
...потому что здесь - материк обратной логики, и рукописи здесь не горят, в отличие от всего остального.
Господи! Как мы хотим все здесь куда-нибудь деться! И как, скажите, прожить здесь без текстов?.. потому что деться здесь некуда.
Ах, какая - посмотрите - нынче выдалась погода!
В нашем городе холодном долго не было такой...
...Век убудет на полгода, жизнь убудет на полгода -
Значит ближе на полгода станут вечность и покой...
Журналист, написавший так, давно умер, а это не продаётся, потому что этого никто не купит. Это - бессмысленно, как мычание у окна, как беззаветная преданность и любовь перед смертью.
Когда встречаются этапы
Вдоль по дороге снеговой,
Овчарки рвутся с жарким храпом
И злее бегает конвой...
А - главное - некому рассказать, как мучался этот зверёныш, как приходилось тащить его на руках, а, стало быть, часть боли принимать в себя - никуда не денешься... и смотреть, как, умирая, он становился всё более похожим на человека...
...Шагай этап, быстрее, шибко,
Забыв о собственном конце,
С полублаженною улыбкой
На успокоенном лице.
Не-ет! Мы останемся людьми, нам не привыкать! Презираемые всеми за доверчивость, мы не пустим Чёрные Легионы дальше себя. Нам - так нам... Бессмысленность жестокости разорвёт нашу общую душу однажды, но Сатана погибнет в нас, отомстив детям нашим - презрение остального мира и им изуродует лицо!
...Но главное то, что мы останемся людьми там, где оставаться ими невозможно. Мёртвыми людьми.
...и, опершись на косовище,
Смотрела долго сквозь меня
На даль пустую, на коня,
Что уходил треногим скоком
От нас...
...мы опять вернулись к началу, перед нами опять девять кругов! А время наше уже на исходе, душа наша рвётся уже, в лохмотьях она и дырах... Чума на оба ваших дома!
...и так легко летела
Её тоска сквозь моё тело,
Что я и сам взглянул туда,
И вдруг увидел города,
Все, все на свете города...
В России убивают инженеров.
...В которых жить мне предстояло
И быть несчастным предстояло,
И быть счастливым предстояло,
Но быть красивым - никогда.
Потому что искусство поэзии требует слов,
я - один из глухих, облысевших, угрюмых послов
второсортной державы, связавшейся с этой,-
не желая насиловать собственный мозг,
сам себе подавая одежду, спускаюсь в киоск
за вечерней газетой.
Ветер гонит листву. Старых лампочек тусклый накал
в этих грустных краях, чей эпиграф - победа зеркал,
при содействии луж порождает эффект изобилья.
Даже воры крадут апельсин, амальгаму скребя.
Впрочем, чувство, с которым глядишь на себя,-
это чувство забыл я.
В этих грустных краях все рассчитано на зиму: сны,
стены тюрем, пальто, туалеты невест - белизны
новогодней, напитки, секундные стрелки.
Воробьиные кофты и грязь по числу щелочей;
пуританские нравы. Белье. И в руках скрипачей -
деревянные грелки.
Этот край недвижим. Представляя объем валовой
чугуна и свинца, обалделой тряхнешь головой,
вспомнишь прежнюю власть на штыках и казачьих нагайках.
Но садятся орлы, как магнит, на железную смесь.
Даже стулья плетеные держатся здесь
на болтах и на гайках.
Только рыбы в морях знают цену свободе; но их
немота вынуждает нас как бы к созданью своих
этикеток и касс. И пространство торчит прейскурантом.
Время создано смертью. Нуждаясь в телах и вещах,
свойства тех и других оно ищет в сырых овощах.
Кочет внемлет курантам.
Жить в эпоху свершений, имея возвышенный нрав,
к сожалению, трудно. Красавице платье задрав,
видишь то, что искал, а не новые дивные дивы.
И не то чтобы здесь Лобачевского твердо блюдут,
но раздвинутый мир должен где-то сужаться, и тут -
тут конец перспективы.
То ли карту Европы украли агенты властей,
то ль пятерка шестых остающихся в мире частей
чересчур далека. То ли некая добрая фея
надо мной ворожит, но отсюда бежать не могу.
Сам себе наливаю кагор - не кричать же слугу -
да чешу котофея...
То ли пулю в висок, словно в место ошибки перстом,
то ли дернуть отсюдова по морю новым Христом.
Да и как не смешать с пьяных глаз, обалдев от мороза,
паровоз с кораблем - все равно не сгоришь от стыда:
как и челн на воде, не оставит на рельсах следа
колесо паровоза.
Что же пишут в газетах в разделе "Из зала суда"?
Приговор приведен в исполненье. Взглянувши сюда,
обыватель узрит сквозь очки в оловянной оправе,
как лежит человек вниз лицом у кирпичной стены;
но не спит. Ибо брезговать кумполом сны
продырявленным вправе.
Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те
времена, неспособные в общей своей слепоте
отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.
Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.
Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,
чтоб спросить с тебя, Рюрик.
Зоркость этих времен - это зоркость к вещам тупика.
Не по древу умом растекаться пристало пока,
но плевком по стене. И не князя будить - динозавра.
Для последней строки, эх, не вырвать у птицы пера.
Неповинной главе всех и дел-то, что ждать топора
да зеленого лавра.
Декабрь 1969
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
