«Ва-аленки-да, валенки-и, ой да не подшиты, стареньки!»
Кто все-таки лучше поет эту песню – Мордасова или Русланова? А, может, Стрельченко? «Суди, люди, суди, Бог, как его любила: по морозу босиком к милому ходииила»… Валенки-то были не роскошью, а спасением от лютых холодов, и подшивали их для крепости подошвы. А у меня есть от холодов перчатки – кожаные, мягкие, пахучие – они пахнут беззаботностью дам, которые могут обтягивать ими свои лелейные пальчики, выхоленные в дорогих салонах, с разрисованными коготками. Я иногда украдкой любовалась этими произведениями миниатюристов, пряча в кулак свои обкусанные ногти, смазанные лаком по-быстренькому…
И эти перчатки – мои. Мой возлюбленный подарил их на память о себе. Я не смею их даже примерить, все принюхиваясь и оглаживая непозволительную роскошь, эту шелковистость черной кожи, небольшой глянец которой сейчас же гаснет, стоит только чуть-чуть повернуть перчатку. А внутри светится золотом кругленькая бирочка с английским словом «quаlity» и цифрой 6.
Этот год не задался с самого начала: мой друг, милый-милый друг, сам добровольно напросился в длительную командировку, ссылаясь на производственную необходимость –
но я-то знала, что он просто от меня устал! Его душа жаждала перемен, а я… Что – я?
Любящая и растворяющаяся в любви, готовая на все ради него – кошка, не сводящая глаз со своего хозяина…Брыснет – притихну, поманит – буду облизывать…Умные женщины строят интриги, ловко расставляют сети, вылавливая мужиков, как мух, и – к ногтю их, к ногтю, а я, стало быть, дура, раз меня мой мужик стряхнул и улетел в Японию на год. Теперь вот, читаю про Японию, рэнга составляю сама с собой.
Стройные ветви
на Окинаве в цвету-
снежно в Хоккайдо.
Снежно в Хоккайдо
солнечно в Беэр Шеве,
мне одиноко...
Год без права переписки. Жди, пока сам позвонит! Полгода жду, привязанная к телефону, боясь на минуту отлучиться.
Я тешу себя надеждой: раз милый-милый-милый подарил мне эти лучшие в мире перчатки, значит и я ему дорога? И снова аккуратно складываю – пальчик к пальчику – в пакет, пакет в шкатулку, шкатулку на тумбочку рядом с кроватью. И ложусь.
Вот, сижу дома, только что выписавшись из больницы. Денег нет, милого нет, работы… – а какая работа с таким здоровьем?
Нет… Денег нет не потому, что милый меня содержал – этого не было никогда, а потому, что я сразу, как только узнала о его намерение уехать – немедленно уволилась, чтобы каждую минуту дышать с ним общим воздухом, развешивать его плащ, когда он приходит с работы, резать ему овощи, прикасаясь к ним руками и кормить…
Милый уехал, а я, с сильнейшей аллергией на весь мир, наконец, попала в больницу. Раньше меня ни тополиный пух, ни амброзия не беспокоили… Врачи так и сказали: это от нервов. Да какая разница – от чего болезнь и инвалидность? Смерть без причины не бывает…
Наступили холода. Не то, что прямо сибирские, но ростовские ветреные морозы при минус три пробирают куда злее. Пройдешь за хлебом в ближайшую булочную, а через четверть часа мороз уже кусает за нос, пробирается через швы пальто, втекает в раструбы рукавов и уже не только мурашки, а целые табуны мурах бегают по спине и пояснице. Кутаясь в поднятый воротник, прижимая к себе еще горячую булку, я прибегаю в свой неприветливый дом, спасая свое тело.
Вот и сегодня , едва проснувшись, я выглянула в окно, покрытое каплями дождя: по двору пробегают зонты с ножками, а вдалеке они сливаются с темнотой раннего ноябрьского утра. Тоска…
Пойти в кино, что ли?.. На утренний, самый дешевый сеанс? Вот так, взять, одеться и – резко пойти в непогоду, ввинчиваясь в холодное утро, вмещая свою жизнь в общее кипение города? А?... Не взирая…
Холодно… Прямо в кровати почувствовалась неприязненность сырого ноября.
Я вынимаю перчатки из шкатулки, привычно нюхаю их и с обреченностью неудачницы снова кладу назад, откинувшись на подушку. А – что?... Я их не буду надевать – я выйду, держа в руках – пусть все видят, что у меня есть такие дорогущие перчатки! А что не надеты, так мне и не холодно вовсе... С такими-то перчатками! …
Так, уговаривая себя и не вынимая их из пакета, я кладу перчатки в сумку, стыдясь своего предательства по отношению к счастливому прошлому и малодушия по поводу настоящего.
Лифт долго не вызывается, и я бегу вниз, повинуясь чувству инстинкта самосохранения –надо выживать, бегая в кино, в булочную, куда-нибудь туда, где клубятся люди, присматриваясь к причинам их маленьких радостей. Скоро сеанс, надо успеть исполнить свою намеченную маленькую революцию, пока не передумала, взять билет, отыскать свое место, оглядеться…
Не то – накатится снова депресняк, и тогда не только кино – жить не захочешь. Я уже предчувствовала его неуловимые, но знакомые признаки…
На улице, подхваченная порывом ветра, сдобренного ледяным дождем, пересыпанным мелкой крупкой, я от неожиданности задыхаюсь. Зима в Ростове начинается, как всегда, внезапно и жестоко. Сказывалась и палатная духота, и месячное лежание под капельницей, и внутренняя неготовность ко всякого рода борьбе. От холода стягивает скулы, я мужественно беру перчатки в руку, вынув их из кулечка, и ясно ощущаю перед глазами их теплое вязанное нутро, состоящее из кашлатого белого ворса. Мысль о доступной возможности засунуть туда, в эту не продуваемую перчаточную утробу, свои застывшие руки согревает уже сама по себе.
Так я и добегаю до кинотеатра, быстренько скользя и перебирая рыбью кожу оледеневших тротуаров еще неокрепшими ногами. Плачу в кассу, забирая негнущимися пальцами мелочь, положенную сверху на бумажную сдачу. Рассыпаю. С трудом отковыривая плоские монетки от каменного пола, чувствую, как некрасиво наливается лицо кровью, как усиливается шум в ушах, как нелепо выглядит моя поза большого четвероногого друга посреди фойе…
Но деньги были распоследние, и черт его знает, на что я надеюсь, стараясь не думать о делах грядущих, но сегодня, именно сегодня, я так хочу изменить сумрачную полосу моей никчемушной жизни, зацепившись за что-нибудь – за кино, например… Упасть в кинозал, как в спасительную нирвану, раствориться в темноте, потеряться арбузом на бахче единоликих зрителей, уйти мозгами в чужие экранные проблемы, которые закончатся, как только вспыхнет свет. Я никогда себя не сравниваю с героинями, хотя бы по причине недосягаемости их материального уровня, но та серьезность, с которой они лишают себя жизни из-за пустяков, по сравнению с моими проблемами, может дать успокоение.
Зал был наполовину заполнен – сказывалась дороговизна билетов, и появился клан расчетливых пенсионеров и прочей бедноты, находившейся, как и я, во взвешенном состоянии. Я усаживаюсь, положив перчатки рядом с собой на кресло, не раздеваясь, придерживая рукой сумку. Последний раз я была в кино семь месяцев назад с моим милым. Я держала его под руку и замирала, когда он о чем-то спрашивал меня, шепча в ухо. Я огляделась: на утренних сеансах пар не было, одинокие, как свечки, люди реденько заполнили зал. Свет погас. Господи, ничего так не лечит страдающую русскую душу, как индийское кино! Я забываю обо всем на свете, рыдая и сморкаясь, благо, что соседей по ряду у меня не было! Сколько горя и потерь – разве можно их сравнить с моими? Да я – самая счастливая на свете, у меня есть квартира, Родина, нет детей и будет, если захотеть, работа…С такими счастливыми мыслями я снова выхожу под ледяной ветер полуденного ноября, уверенная, что с сегодняшнего дня я начинаю новую жизнь. И даже надену перчатки! Перчатки!!! Холод сковал мое сердце о мысли, что я встала, покинув сиденье, на котором они лежали… Опрометью я бегу назад, в кинотеатр, всхлипывая контролерше «пожалуйста…, ну, миленькая…. забыла…», доползла до моего ряда, где уже сидела ранняя парочка, оглядывая слева и справа мое место, не помня его номера, а ориентируясь зрительно, пока, наконец, не спрашиваю отчаянно: «простите… вы не видели здесь перчаток?» Зал был практически пуст, новые зрители неторопливо заходили, рассаживаясь в отдалении, и только эта парочка была здесь, этом квадрате поиска. Я пристально всматриваюсь в их лица, рассчитывая, желая, мечтая, надеясь…
Женщина смятенно втянула в себя глаза, как бы прислушиваясь, потом, не веря себе, взглянула на своего спутника, пытаясь что-то сказать – тот не дал, перебил, багровея от гнева, смявшись лицом и забубнил, почти выкрикивая: «Ничего нет! Нет ничего! Чего? Чего требуешь? Иди отсюда!...»
Я шла, не видя земли, среди бела дня выливая слезами и криком все, что накопилось у меня за эти полгода, не замечая, как люди оборачивались и смотрели мне вслед. Домой я пришла опустошенная, но какая-то новая, лишенная примет прошлого, и к вечеру мне стало немного жаль этих людей. Я поняла, что им, вот именно им, гораздо хуже, чем мне. Что такой мужик ни за что не подарит своей женщине таких перчаток, разве что по случаю сворует, и в кино он ее повел не на вечерний сеанс, и не любит она его вовсе – просто не встретила другого, настоящего. А я… Мне тепло. От любви – тепло! У меня все еще будет – осталось всего полгода, бабы в войну и по четыре ждали. И дождались. А я что, хуже, что ли?
«Суди люди, суди Бог, как его любила – по морозу босиком к милому ходила»…
Лучше всех, по-моему, эту песню поет все-таки Русланова.
Страницу и огонь, зерно и жернова,
секиры острие и усеченный волос -
Бог сохраняет все; особенно - слова
прощенья и любви, как собственный свой голос.
В них бьется рваный пульс, в них слышен костный хруст,
и заступ в них стучит; ровны и глуховаты,
затем что жизнь - одна, они из смертных уст
звучат отчетливей, чем из надмирной ваты.
Великая душа, поклон через моря
за то, что их нашла, - тебе и части тленной,
что спит в родной земле, тебе благодаря
обретшей речи дар в глухонемой вселенной.
июль 1989
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
