Основано на событиях, которые, конечно, могли бы не произойти...
Имена и фамилии – реальные.
Совпадения – закономерны.
Жила-была женщина. Настоящая сука. Хоть и звали ее Кэрол.
Была она нраву исключительно мерзкого, но не так, чтобы это имело какие-то криминальные последствия.
Нет, она не умывалась кровью девственниц и не ела детей. Просто Кэрол говорила обо всем и обо всех только плохие вещи, и не было на свете ничего такого, о чем бы она когда-либо сказала хорошо. Была эта Кэрол не очень красива, ни сильно умна, ни безобразно богата, а так себе, просто учительница в обычной школе... но строила из себя черти что, и английская королева, доведись им встретиться, охренела бы от этого апломба.
И, как это обычно бывает, попался этой суке в мужья очень хороший и довольно состоятельный человек... видно, было все же в ней что-то хорошее, раз хороший человек любил ее так безмерно и угождал ей так беспреклословно, что все вокруг завидовали ей. Но даже и это все ее не радовало, столько было в ней желчи.
Так и прожила она 50 с лишним кислых лет, вечно всем недовольная, осуждая и презрительно кривя губы на все вокруг себя, потихонечку отравляя жизнь хорошего человека и тех, кто по несчастью оказывался рядом...
...До того последнего дня, когда утром она встала и, спросонку выйдя со своей спальни не в ту дверь, упала с лестницы и навсегда стала калекой.
И что бы там ни говорили о том, что жить можно без рук, без ног и без чего угодно, только для Кэрол это была смерть. Потому что невозможно быть кичливой заносчивой сукой в инвалидной коляске.
Она не смогла больше надеть ни одно из тех шикарных платьев, обуть ни одни из тех 100 пар дорогущих туфель, которыми были забиты все шкафы в ее трехэтажном доме, не смогла больше сесть за руль своего Линкольна с откидным верхом и укатить на вечеринку, чтобы там, с презрительной миной хлебая свой дринк, говорить и говорить гадости о людях, о вещах, о фильмах, о ресторанах, о круизах...
Она много чего больше не смогла делать... ни спать в своей королевской постели, ни самой мыться в своей шикарной ванной... да что там... она ни покушать, ни пописать больше не могла без чужой помощи. И это была СМЕРТЬ. Потому что невозможно ждать помощи, будучи кичливой и заносчивой сукой.
Но муж у Кэрол был действительно хорошим человеком. Как ни убеждали его в том, что ее следует сплавить в дом престарелых, где о ней будут заботиться профессиональные сиделки и где ей будет хорошо, он оставил ее дома. И остался рядом с ней. Он-то знал лучше, чем кто-либо, что никто на свете не сможет вытерпеть эту мерзкую бабу и что нигде никогда ей не будет хорошо.
Он построил в доме лифт, чтобы она могла спать в своей любимой спальне (однако королевскую постель пришлось заменить на больничную кровать, о которую она молотила кулаками, воя по-звериному), он нанимал ей самых хороших нянечек, которых она сводила с ума и выживала одну за другой, он и дальше возил ее по ресторанам и по гостям, откуда она возвращалась вся в злых слезах, расшвыривая вещи и плюясь проклятиями...
Словом, притворяться, что жизнь продолжается, не получалось.
И вот однажды, после того, как очередная нянечка была выжита, в их доме появилась я.
____________
...Я, конечно, не нянечка, но что только ни соврешь ради денег...
Мне было двадцать с лишним, и мои желания не отличались оригинальностью - мне хотелось красиво одеваться и мазаться хорошей косметикой, покупать изысканные вещи и дорогие книги, кататься в красивой машине...
Все остальное, как мне казалось, у меня было.
Чужие трагедии были мне совершенно ни к чему. Мне были нужны только деньги. А изобразить участие - не велика хитрость.
Когда я появилась в их доме, Кэрол была уже полумумифицированной старухой с серыми свалявшимися волосами, с артритом во всех суставах и с уже нескрываемой злобой в крисиных глазах. Ее уже никуда не возили и никому не показывали. Она сидела в обитой темным деревом гостинной, среди пуфиков вдвое старше меня, среди своих некрасивых молодых портретов на стенах и безвкусно разрисованного фарфора в нелепых черных шкафах - и от нее пахло старым гробом... и от всего вокруг нее тоже пахло гробом, запылившимся на чердаке в ожидании своего мертвеца.
Единственное, о чем орал инстинкт самосохранения при виде всего этого – бежать немедленно.
Но я сказала себе: "Спокойно. Ты еще успеешь пожить. И ничего тебе не сделается, если ты повкалываешь пару месяцев".
Если бы кто-то известил меня тогда, что выйду я из этого склепа только через два года, я бы расплакалась навзрыд.
________________
Первым делом я затащила ее в ванную. Она весила совсем ничего, не больше 50 кило, но, как оказалось, если таскать эти кило на руках, то это не так уж и мало...
Она пыталась мыть себя этими скрюченными артритом лапками – и у нее ничего не получалось... за годы в коляске на этом теле не осталось ни одного мускула. Когда я просила ее обхватить мою шею руками, чтобы мне легче было ее переносить, она не могла помочь мне даже этим... ванная закончилась злыми слезами и расшвыриванием мочалок...
Но мне было плевать – я намазала ее всю пахучим кремом, уложила волосы с высокую прическу, как она любила, судя по портретам, сделала ей маникюр и педикюр, замотала в свежий халат... и она, взглянув на себя в зеркало, поджала губы в подобии улыбки. Напоследок я щедро полила ее парфюмом – так Кэрол перестала вонять трухой.
Затем мы поменяли все постели в доме, выстирали все в двойных дозах порошка, пропылесосили все на свете и обильно попрыскали освежителем... я говорю "мы", потому что она всюду каталась за мной в своем креселке, с недоверием наблюдая...
С горем пополам удалось убедить ее открывать окна в не очень жаркие дни... ей даже понравилось, как пахнет извне свежестриженная трава...
Хорошему человеку Чаку все это понравилось – и он совершенно не по-американски предложил мне обмануть агентство.
Чак был юморным немецким иммигрантом в третьем поколении, питавшим мало уважения к американским ценностям, поскольку всю жизнь проработал в страховом бизнесе, в связи с чем у него не осталось ничего святого, кроме пива, ребрышек на гриле и гольфа. Ему было уже далеко за 70, но он с удовольствием ухаживал за домом, чинил, красил и налаживал все собственноручно, никогда не вызывая никаких мастеров. Больше всего он любил стричь траву на лужайке, поэтому трава у него даже не успевала вырасти. Никаким занудным патриотизмом и прочими фанатически-законопослушными маразмами он не страдал.
- Знаю, как это у вас там делается, - сказал он. - Ты ведь должна заплатить им двухнедельным зароботком за то, что они нашли тебе работу, правильно? Так я скажу им, что ты нам не подошла, и откажусь от их услуг. Все деньги твои.
Я оценила жест и с дуру взялась за работу с двойным усердием.
Уже через неделю я застала Кэрол увольняющей по телефону свою домработницу - уборка трех этажей дома, смена постелей и стирка стали вдруг моей обязанностью.
Ванная трижды в неделю с укладкой волос каким-то образом тоже стали нормой, не смотря на то, что уже через месяц у меня начала клинить спина...
За два месяца массажей Кэрол опять смогла держать карандаш и заполнять свои любимые кроссворды. Но когда я пыталась показать ей простейшие упражнения для рук, которые она вполне могла делать сама, поскольку и так ни хрена не делала, она отказалась.
Я научилась пересаживать ее с кресла в машину и стала возить ее в салон, который она посещала всю жизнь, а после - на завтрак в "Артемиду", чтобы она хотя бы иногда развеялась и поглядела не людей... но смотреть на здоровых людей Кэрол было противно, она бесилась и плевалась, срываясь на мне. Тем ни менее поездки эти взбредали ей в голову все чаще.
Попросив меня как-то приготовить ужин для гостей и обнаружив, что все удалось, Кэрол стала устраивать ужины периодически, и, помимо всего, я стала еще и париться с готовкой...
Но когда однажды, сгибаясь пополам от месячных болей, я сообщила, что не смогу сегодня убраться, она поджала губы и, помедлив, вдруг столкнула чашку с кофе на ковер...
Она орала мое имя на весь дом, поднимая меня по десять раз за ночь, а когда я приходила к ней, она просила поправить штору или переспрашивала, помню ли я, что завтра на обед...
И мне стало сниться, что она меня зовет. Я вскидывалась в полной тишине и сидела, прислушиваясь, в ожидании, что она заорет опять...
Благо, что чеки мне выписывала не Кэрол, а хороший человек Чак. С недели в неделю он прибавлял мне доллар-два за каждый час работы - я стала грести такие деньги, как, наверно, ни одна самозванная нянечка во всей Америке...
Только уже через полгода я еле вставала с постели по утрам и, сцепив зубы, давила в себе вой от болей в спине каждый раз, когда приходилось перетаскивать это тщедушное тело с места на место...
Через год без единого выходного, уже совершенно охренев от тоски и недосыпа, с отвращением глядя в зеркало на неухоженное злобное чудовище, в которое привратилась, я сказала "хватит" и сообщила Чаку, что ухожу. Он накинул мне еще сотню в неделю и... я осталась... и все опять покатилось своим чередом...
"Успокойся, тебе на все плевать, - уговаривала я себя, мечась между ее таблетками и кастрюлями. - Ты молода и еще поживешь... потом... а сечас ты зарабатываешь, как первоклассный спец, потративший годы и тысячи на обучение. Так что успокойся и сиди смирно. Людям за деньги приходится убивать. А тебе просто надо тихо сидеть. Тебе ведь не за работу платят... то, что ты делаешь, может делать любой... Тебе платят за терпение. Вот и терпи. А за такие деньги можно даже и постараться от души".
Но даже зарабатывание хороших денег не мотивирует человека моего типа. Таким придурковатым, как я, всегда нужна цель повыше. И я ее себе нашла. Раз уж я остаюсь, то пообещала себе поставить Кэрол на ноги.
В нете я нашла кое-что по иппотерапии и убедила Чака попробовать. Ничего хитрого – парализованных просто катают на лошадях. Передвижение в пространстве для человека, годами пребывавшего в инвалидном кресле, это стресс, призванный вернуть ему бессознательную жажду движения, при этом ощущение движений животного восстанавливает у больных память о моторных функциях... и тд и тп...
И я стала возить Кэрол на ипподром... однажды по дороге домой мы заехали в реабилитационный центр, где я набрала проспектов... Чак опять дался уговориться - мы заказали пару протезов и опору на колесиках... и через пару месяцев моя Кэрол уже сначала стояла, а после начала ходить...
Часами... часами мы бродили с ней сначала по комнате, потом по всему этажу... она плакала и материлась... но я на все плевала...
Конечно, это был сурогат движения. Она по-прежнему не чувствовала тела ниже поясницы, ее ноги были схвачены ремнями и заключены в железные протезы. Она передвигалась, разворотом всего тела выбрасывая вперед негнущуюся конечность, одну, потом другую, и катила перед собой опору на колесах...
Но я надеялась лишь на то, что даже если нервные связи никогда не восстановятся, то по крайней мере каждодневные упражнения не дадут ее телу окончательно потерять мышечную массу и память о движении...
А когда во время массажа я слишком сильно сжала ее стопу, и она вдруг вскрикнула, я поняла, что все совсем не зря...
Еще через полгода ежедневных катаний на лошадях и занятий в реабилитационном центре я впервые вывела ее на улицу...
Мы вышли из гаража на подъезную дорожку перед домом и стояли под огромным деревом, наблюдая, как в нескольких шагах кролик лакомился первой весенней травой, до которой еще не добралась беспощадная газонокосилка Чака... и то лишь благодаря тому, что он был в недельном отъезде в Калифорнии, куда его, не смотря на то, что он уже много лет сидел на пенсии, время от времени приглашали провернуть какое-нибудь страховое дело...
- Гляди, ты стоишь и ходишь, - сказала я ей. - Мы с тобой одного роста и ты больше не смотришь на меня со своего кресла снизу вверх... ты даже можешь обнять меня одной рукой и мы пройдемся до дороги, а потом - обратно... хочешь?
- Как же ты меня мучаешь... если б только ты знала, как ты мне надоела, - ответила она и... я ничего не успела сделать... она со всей силой оттолкнула от себя опору и стала падать навзничь...
Кэрол больше не хотела ходить.
И поскольку протезы были защелкнуты в коленях, падала она совершенно как доска. Она разбила голову и локти, опять повредила позвоночник и сломала ногу в бедре... но это мы узнали уже в комнате скорой помощи... а лежа там, на дорожке, она глядела на меня, склонившуюся над ней, и... нет, это была не гримаса боли... клянусь, она почему-то улыбалась.
_____________
В Иллинойсе не бывает весны. Обледеневший снег тает на жаре за пару часов, и лето наступает в один день, словно по щелчку включателя... Всё бросатся цвести... и жить ему – меньше недели... а дальше – только млеть в раскаленных парах Мичигана... до такого же внезапного первого обледенения...
Кэрол сделала мне неоценимый подарок – загремела в больницу именно в эти пару дней...
Я сидела в ее Линкольне с откидным верхом на парковочной площадке перед госпиталем Ролинг Мэдоуз, обсаженной цветущими сливами... и курила... медленно, одну за одной... и если дано человеку живьем ощутить блаженство, то это оно и было – никто меня не звал, не орал и ничего от меня не хотел...
Сволочную бабу залили в гипс и швырнули отдыхать на больничную койку... я больше ничего не могла для нее сделать... я была ей больше не нужна... нирвана!
Больше всего на свете хотелось упасть и спать без просыпу, сутками, до страшного суда... но на то, чтобы "пожить" у меня было всего пару дней... и проспать их было непозволительно.
Беспокоить Чака в Калифорнии было бы издевательством – пошто портить человеку пару несчастных дней отпуска из ада...
Порывшись в бардачке, я нашла косынку и солнечные очки Кэрол... повязав голову яркой тряпкой, чтобы волосы не мешали при езде, нацепив очки и став похожей на пин-ап леди из комикса 60-х, я дала такого газу с той парковки, что на выезде от меня шарахнулся охранник...
Сто дорог перед тобой! - так у меня дома обходительно говорили о неуправляемых придурках... голова у меня шла кругом от свободы...
Сперва я вдоволь нагасалась по хай-вейм, задыхаясь от сознания, что вдруг могу ехать, куда только хочу, и свернуть, где мне угодно... в Мэйсис я накупила свечей, в Джуэле - вишен, которые сожрала еще по дороге к кассе, а в русском магазине на Данди и Милуоки - бородинского хлеба, настоящую седелку и пять бутылок водки... Чак возвращался через пять дней...
Вернувшись уже затемна, я аккуратно запарковала Линкольн, затащила в дом трофеи дня и села в черной гостинной, не зажигая свет... первый раз я была в этом доме одна... первый раз за 700 дней я была сама с собой наедине...
За широким окном в сумраке зеленоватым янтарем светилось поле для гольфа, а за ним – огоньки одиноких домов... и разлапистые огромные платаны по его окружности... и плакучие глицинии, окунающие во мрак бело-сиреневые кисти... все плыло в фонтанах мелких капель воды из распылителей, преобразующейся в полосы белесого тумана...
Я залила в себя тройную мужскую порцию водки из горла, взяла пакет со свечами и, поднимаясь по этажам, зажигала их, оставляя на лестнице, на тумбах и шкафах... дойдя до верхнего, в ванной Кэрол я выбрала из гардероба с вечерним платье с черными розами у шеи и красные туфли на убийственном каблуке... оделась, обулась, подняла волосы заколкой... и медленно прошлась по этажу... по ее комнатам с куклами и печальными клоунами... я шла и распахивала все двери и дверцы... шкафы, шкафы... с тряпками, шляпками, перчатками, с туфлями, шарфиками и сумочками... лестница, узорные поручни... другая ванная, ковры, опять поручни... опять шкафы... я осторожно легла на ее королевскую кровать в спальне... поглядела в окно... на то, что видела она, засыпая и просыпаясь... вышла и присела на лестнице... там, откуда она упала...
Ступеньки катились вниз, озаренные светом живых огней...
Не странно ли, что тут, вот прямо тут закончилась чья-то жизнь... ее, эту жизнь, не закололи шпагой от злости, не перерезали ей горло из ревности, мести или из-за денег... она просто бессмысленно кубарем слетела по этим ступеням и больше не поднялась... и люстры, ковры, платья и ожерелья, кредитки и депозитные ячейки в банках, машины, яхты, путешествия, еда, жесты, запахи, прикосновения - ВСЕ СТАЛО НЕ БЫТЬ..........
Как же страшно ее, эту жизнь, наказали, заставив влачиться дальше... среди всего этого... аппетитного, чертовски вкусного... которое и дальше можно есть... но уже только с убогой тарелки на полу...
Со мной никогда ТАК не будет. Меня не за что ТАК наказывать, я никому ничего не должна. Я молода и прекрасна. У меня много денег, которыми я никому не обязана. Я свободна. Я сильная и могу перенести что угодно. Я умна и вырасту в хорошего человека... сто дорог передо мной...
...Я вскочила и сбежала вниз по леснице до первого этажа, сбросила туфли в кухне, хлебнула еще водки и, распахнув дверь на лужайку, понеслась в темноте по янтарному полю под брызгами фонтанов... я каталась по мокрой траве в ее вечернем платье, лежала лицом в небо и пела, бродила босиком и обнимала деревья... если бы меня изловила полиция, то непременно отправила бы к психам. Но как-то по-другому упиваться свободой я не умела...
Пять ночей я была хозяйкой трехэтажного дома. К концу срока я убрала все в шкафы и по тумбам, вынесла с мусором бутылки. Утром пятого дня я поехала к Кэрол в госпиталь... можно было и не ездить – глыба гипса была безответно нема и ни в чем не нуждалась. Встретив Чака, я усадила его в гостинной и наконец рассказала о новом горе – он был спокоен. И даже поблагодарил за то, что я не сказала ему обо всем раньше.
Я думала, он тут же поедет в госпиталь, но он ушел спать и, поднявшись только утром следующего дня, неспешно выпил кофе, позвонил по нескольким номерам... посидел под зонтом на лужайке с утренней газетой... почему-то поднялся на третий этаж... обошел все комнаты... я застала его сидящим на той же первой ступеньке лестницы...
- Что ты хочешь делать? - спросила я.
- Я-не-зна-ю, - проговорил он и, глядя мимо меня, протянул мне чек.
- Ты меня увольняешь?
- Нет. Ты будешь еще нужна.
Когда Чак уехал, я спустилась в подвал к морозильнику и долго разглядывала его внутренности, придумывая, что бы приготовить нам поесть... когда вдруг заметила, что он не запер дверь в свой кабинет...
Я еще ни разу там не была. Чак никогда не звал меня, когда сидел в своем кабинете. Если был мне нужен, то выходил навстречу, и у меня не было надобности туда входить. А в свое отсутствие всегда его запирал. А может и не запирал - я просто никогда не пробовала туда попасть...
Приоткрыла дверь – обычный подвал, оборудованный под рабочее помещение: крохотные оконца под низким потолком, бюро, допотопный компьютер, стертый половичок перед диванчиком... сумки с клюшками для гольфа... и фотографии...
...Десятки и десятки фото в рамках на стенах... навешанные так густо, что оставалось только удивляться, как эти стены выдерживали такое количество гвоздей...
Кэрол... Кэрол с Чаком... с обезьнкой... Кэрол в нелепом платье в горошек... в фате... в бикини... без бикини... на велосипеде... на палубе... под пальмами... на скалах... Я шла вдоль этой галереи, приглядываясь и отказываясь верить глазам... невообразимые... немыслимые фото... совсем не такая, как там, наверху, на своих чопорных, выхолощенных портретах, где она так удачно казалась той, кем хотела быть... и кем в конце концов стала...
На всех этих фото Кэрол улыбалась. Она умела смеяться!
Не ртом – а глазами, лицом, всем телом... тощая, плоскогрудая и нескладная... но вдруг... невероятно красивая в своем откровенно распахнутом настоящем счастье...
...И тут боковым зрением я задела что-то большое-темное в углу... сейф... обычный среднего роста бронированный шкаф... как-то нехорошо открытый нараспашку... стопка папок в его чреве... старомодные, картонные, с тесемками... пара ювелирных коробок от Тиффани... и ядовито-зеленая аптечная склянка с глубоко загнанной вовнутрь почерневшей пробкой... пожалуй, слишком глубоко...
Меня вдруг что-то развернуло и стремительно унесло наверх, так что я даже не успела сообразить, зачем вообще спускалась в подвал. Вернулась... аккуратно притворила дверь кабинета... схватила из морозильника первое попавшееся что-то и ушла париться над плитой...
Ускоренно закончив с обедом, села за комп, прошерстила страницу объявлений по съему жилья на Сraigslist, позвонила всего по одному номеру и, закинув в свой Ниссан сумку с вещами, поехала смотреть квартиру.
Впрочем, смотреть там было нечего – обычная студия, каких миллион: за одним окном – пруд с утками, кричащими, словно свиньи, другое – прямиком на мусорники... фанерные антресоли в кухне, подтекающий, судя по разводам на линолеуме, холодильник и сломанный душ. Но мне было плевать – тут же внесла задаток и оплатила первый месяц, подписала лиз и получила ключи.
На станции аренды грузовиков взяла на пару часов небольшой трачок и погнала в мебельный Эшли... побродив там с два часа по гектару магазинной площади, я наконец ее увидела – кровать моей мечты. С кованной плетеной спинкой, снежно-белым матрацем... и золотыми нитями вышитая лейба на его торце – Royal Serenity... я влюбленно повалилась на нее лицом и, даже раскинув руки, не смогла обнять...
Но эти сволочи сказали мне, что именно этот матрац с именно этой спинкой не продаются, а доставку надо ждать два дня или ехать на склад... я оформила покупку и помчалась на склад... повторив попытку обнимания с идентичным матрацем, я осталась довольна его необъятностью... и два мексиканца за пару шуток и развратную улыбку погрузили мне мою Royal Serenity в фургон... в озадачивающе разобранном виде.
Потерев лоб и почесав нос, я дала им по десятке, загнала обоих в фургон, и мы поехали... за 15 минут парни поставили мне кровать посреди комнаты...
"Та-дам" - сказал Родриго с приглашающим на перины жестом, когда был заверчен последний шуруп - и я реально увидела, как над ней воссияла радуга...
Закинув ребят обратно на склад и отогнав трак на станцию, я наконец заползла в свой Ниссан, выползла в Джувеле, загребла бутылку вермута, пакет льда и два бокала (поштучно не продавали), и, уже по-собачьи замотанная, покатила ДОМОЙ.
Нарядившись в пижаму, налив вермута в два бокала и торжественно воссев на кровати в полулотосе, я сделала ими тонкий протяжный "дзынь" и мелкими глоточками выпила оба – за новоселье... и за новоселье...
- Чак... я не приеду сегодня, - мямлила я, уже свернувшись калачиком, лежа ухом на трубке.
- Где ты остаешься?
- У себя дома.
- У кого дома?
- У СЕБЯ.
Помолчали.
- Чак. Я уволилась.
- Я тебя понимаю.
- Пока Кэрол выпишут, ты еще сто раз найдешь другую нянечку. Прости.
- Я могу платить тебе за каждый день, пока ее не выпишут, если только ты вернешься.
- Я не вернусь.
- Я понимаю...
________________
И потом я уже только спала... просыпалась от холода... шаря в темноте, искала одеяло, искала подушку... и засыпала обратно, сжавшись комком, обнимая свои плечи – ни одеяла, ни подушки у меня не было... просыпалась от утреннего света... и опять засыпала... мне снилась мама... у нее были длинные волосы... она выходила замуж... и я плакала во сне... от того, что не могла вспомнить, где я была все это время, пока у нее выросли такие красивые волосы... и опять открывала глаза в темноте – и тут же закрывала... ко мне со стен сходила Кэрол с протянутыми руками... "У меня никогда не было такой маленькой девочки" - тихо говорила она и гладила мое плечо... и укрывала меня своим халатом... "Я бы так хотела такую девочку"... "Я понимаю... - отвечал Чак. - Я тебя понимаю..." и дальше они шептались уже между собой... и я уже ничего не могла разобрать...
_____________
Он позвонил мне месяца через четыре.
- Она хочет, чтобы я спилил дерево, - сказал он сразу после пары приветственных слов, как будто это было именно то, зачем он звонил.
Я молчала, слушая его рваное дыхание, ни черта не понимая...
- Ну так спили, - "нашлась" я наконец.
- Да при чем тут дерево... спилю – она еще к чему-то привяжется... - трубка заматерилась по-немецки и... вдруг беспомощно вхлипнула мне в ухо.
Меня скрутило одновременно от жалости и какого-то доселе неведомого мне отвращения.
- Ок. Я заскочу – посижу с вами, - выдохнула я, бросила трубку и вся зачесалась, словно от псих-аллергии.
Он встречал меня у поднятых дверей гаража. Его жилистые старческие руки висели из коротких рукавов летней рубашки так жалко, что я, наспех парканувшись на дорожке, быстрым шагом пошла к нему и, обхватив за плечи, прижала к себе. Он ничего не сказал. Только приласкал мою голову. Его ладонь закрыла мне ухо – и мне осталось только слушать другим то, что у него внутри.
Мы молча сели у стеклянного столика и смотрели на пустую, млеющую от жары улицу. Я закурила... он, закусив губы, всяко вертел и переворачивал пачку моих сигарет на столике... то ставя ее напопа, то щелчком укладывая лежать... и вдруг уверенно вынул одну. Протянул руку, прося зажигалку.
- Чак, ты бросил полвека назад.
- Я могу платить тебе больше, - сказал он, и его рука висела в воздухе.
- Почему бы тебе просто не сделать, как делают все в этой стране...
- В больнице ее терпели месяц... В доме для пенсионеров выдержали еще полтора – привезли три недели назад. Позавчера ушла вторая сиделка. Уже два дня она ноет, чтобы я спилил дерево... если ты вернешься, я буду тебе платить...
Я крепко зажмурилась и закрыла уши руками... ее гортанный голос, орущий мое имя в глухой ночи, взорвался у меня в голове... Замельтешили завтраки-таблетки-обеды-массажи-ужины... сумасшедше смеющиеся ее фото всплыли перед глазами... и я замотала головой... Бросила сигарету, вынула сигарету у Чака изо рта.
- А давай я ее повидаю, и потом мы вместе поедим пиццу, ладно?...
Она сидела в своем креселке с замусоленной шиной на шее и пялилась в окно – на ненавистное дерево...
- Привет, Кэрол.
Скосила на меня глаза и устало отвела взгляд всторону...
- Приехала вот к вам... покушать. Давай чего-нибудь по-быстрому разогреем, а?
Ее ноздри дрогнули при вдохе...
- Ты вкусно пахнешь... табаком. Жаль, что нельзя курить... подыши еще... - и она рукой поманила меня склониться к ней. Я нагнулась и демонстративно громко подышала...
И вдруг она, вцепившись в горловину моей кофты, притянула меня к себе:
- Пришла убить?
Я легко разжала ее слабый кулак и, высвободившись, отошла на безопасное расстояние...
- Погляжу-ка я, чем у вас тут можно поживиться, - насилу ей улыбнувшись, развернулась и пошла прочь...
Чак стоял в кухне, наблюдая за нами...
- Есть чего внизу? - кинула я ему на ходу, заворачивая на лестницу в подвал.
И вот опять я так же стояла, засунув голову в морозильник, изучая его содержимое... и точно так же дверь кабинета была приотворена... я достала коробку с пиццей и было направилась обратно... и что-то, сродни тому, что погнало меня тогда наверх, теперь тащило меня к приоткрытой двери... и тот же стол, и комп... и диван с половиком... и распахнутая дверца сейфа... только стены... стены были пустые... и голые гвозди торчали из них, словно шуба дикобраза...
Все тело как-то свело на несколько мгновений... и исчезло сознание его в пространстве. Через миг все вернулось. И я быстро пошла к сейфу, схватила зеленую склянку... сунув под мышку, взбежала наверх... в кухне кинула коробку с пиццей на стол, браво зажгла духовку и, выдвинув ящик с приборами, стала доставать ножи и вилки, между делом опустив склянку в ящик...
Чак прикатил креселко в черную гостинную, и мы компанейски погрызли сухой перепеченной пиццы, перекидываясь остроумными до нуди комментариями по поводу картинок в телевизоре... после чего Кэрол сказала то, чего я ждала:
- Сделай мне холодного чаю. Только размешай хорошо, а то он вечно с комками...
И я, усердно ВСЕ размешав, подала ей чаю... она стала противно потягивать его через трубочку...
На гольф-корте включились распылители... мы еще поглядели на фонтаны в сумраке... и она, склонив голову на шину, устало заплетая языком, сказала, что ей пора спать... я отвезла ее на лифте в спальню, переодела в ночнушку и пластом уложила на железную кровать.
- Тебе оставить свет?
Она молчала.
- Кэрол?
Она, не мигая, смотрела в окно сквозь полупрозрачную сатиновую штору... и вдруг повернула ко мне голову.
- Нет, погаси. При свете ничего не видно.
- Хорошо, - я погасила ночники и направилась из спальни.
- Раз уж все так, то хоть побудь со мной.
И накатила такая волна ужаса, словно меня бросили в бассейн с ледяной колой – она все понимала.
Я куда-то бессмысленно побрела на негнущихся ногах и, насилу притащив себе стул, села рядом. Она смотрела на меня. Просто смотрела. Ничего не выражающим взглядом. Потом легко, без всякого усилия погладила меня по плечу. И опять отвернулась к окну. И ужаса больше не было.
Я сидела и слушала ее дыхание. Пока оно не замерло. Проверила запястие и сонную артерию – тихо. Склонилась и легла лбом на ее руку, погладившую мое плечо, и сидела так еще долго-долго... и везде было тихо...
Спустившись по темной лестнице и побродив по дому, я нашла Чака только на дорожке у гаража... с мочалкой и ведром пенной воды... он мыл мою машину.
- Покури еще. Пусть подсохнет. А то тут же запылится.
Я села на траве под тем огромным деревом и послушно закурила. Он, крякнув, присел на корточки рядом.
- Почему новую не купишь?
- Люблю эту. Две аварии вместе – уже родные.
- Это да.
- Чак. Она умерла.
- Да. Бывает.
Он вложил мне в руку ключи от машины.
- Я там внутри пропылесосил.
- Спасибо.
Опять крякнув, поднялся и ушел... опустил за собой дверь гаража. И стало совсем темно.
Плюхнувшись на сидение, вдруг почувствовала, что села на что-то жесткое... пошарила рукой... и похолодела... и уже наощупь знала, что это...
Зеленая склянка.
Зажав ее в кулаке, завела мотор... и сказав "Мне плевать", швырнула ее на заднее сидение.
Я сменила номер телефона, машину, штат и имя.
А кто-то нашел в стареньком Ниссане зеленую склянку с черной пробкой... и в ней – колечко с камушком на пару тысяч... потому что Чак Веттерлинг и правда был хорошим человеком.
