Днём 22 июня я, шестилетний мальчик, бегал во дворе, и после запыхавшись вбежал в нашу комнату. Я что-то громко стал сообщать маме о дворовых событиях, но мама вдруг строго меня остановила. Она внимательно слушала радио. Из большой ,круглой ,чёрной тарелки ,слышался ровный, спокойный голос В.М.Молотова. Я конечно, уже потом узнал кто передовал это страшное сообщение. Но вместе с тем, я понял, что сообщается что-то важное, и притих. Мама обняла меня за плечи и слушала...
Так началась война.
На другой день состоялась учебная тревога. В небе летали наши крошечные самолёты, создавая нештатную боевую ситуацию. Стреляли зенитки холостыми снарядами. Было необычно и страшно. Матери не пускали детей на улицу. Тётя Нюра, наша соседка, будучи почтальоном, боялась разносить почту. В те же дни во дворах Москвы стали рыть землянные укрытия, перекрывая их деревянными настилами.
Вскоре, в небе над Москвой появились вражеские самолёты. Москву стали бомбить.
Мы жили на окраине города, в Измайлове. Во время бомбожки, местное население пряталось в подвале школьного здания, где я впоследствии учился.
Когда военная обстановка ухудшилась, женщин с детьми, и пожилых людей, вывозили трамваями к строящейся станции метро "Измайловский парк". Там мы иногда скрывались сутками. На проезжую часть уложили настилы, где мы спали. По возможности обеспечивали горячей водой и галетами. Помню, как старик кормил свою крошечную внучку: разжёвывал галету и вскарлимовал её этим мякишем. "Дедушка наверное из деревни"-подумал я.
Мужчин в бомбоубежище не пускали. Папа иногда встречал нас на выходе. Он занимал очень важную должность: коммерчиский директор всего электрозаводского комбината Мосвы. И отвечал за вывоз оборудования в тыл страны. Под его руководством из Москвы уходили эшелоны с тяжёлой техникой. На одном из них мы выехали на Урал. Это была осень 1941-го. А в 42-ом отец ушёл на фронт. Два его родных брата погибли защищая Родину.
Зверинец коммунальный вымер.
Но в семь утра на кухню в бигуди
Выходит тетя Женя и Владимир
Иванович с русалкой на груди.
Почесывая рыжие подмышки,
Вития замороченной жене
Отцеживает свысока излишки
Премудрости газетной. В стороне
Спросонья чистит мелкую картошку
Океанолог Эрик Ажажа -
Он только из Борнео.
Понемножку
Многоголосый гомон этажа
Восходит к поднебесью, чтобы через
Лет двадцать разродиться наконец,
Заполонить мне музыкою череп
И сердце озадачить.
Мой отец,
Железом завалив полкоридора,
Мне чинит двухколесный в том углу,
Где тримушки рассеянного Тёра
Шуршали всю ангину. На полу -
Ключи, колеса, гайки. Это было,
Поэтому мне мило даже мыло
С налипшим волосом...
У нас всего
В избытке: фальши, сплетен, древесины,
Разлуки, канцтоваров. Много хуже
Со счастьем, вроде проще апельсина,
Ан нет его. Есть мненье, что его
Нет вообще, ах, вот оно в чем дело.
Давай живи, смотри не умирай.
Распахнут настежь том прекрасной прозы,
Вовеки не написанной тобой.
Толпою придорожные березы
Бегут и опрокинутой толпой
Стремглав уходят в зеркало вагона.
С утра в ушах стоит галдеж ворон.
С локомотивом мокрая ворона
Тягается, и головной вагон
Теряется в неведомых пределах.
Дожить до оглавления, до белых
Мух осени. В начале букваря
Отец бежит вдоль изгороди сада
Вслед за велосипедом, чтобы чадо
Не сверзилось на гравий пустыря.
Сдается мне, я старюсь. Попугаев
И без меня хватает. Стыдно мне
Мусолить малолетство, пусть Катаев,
Засахаренный в старческой слюне,
Сюсюкает. Дались мне эти черти
С ободранных обоев или слизни
На дачном частоколе, но гудит
Там, за спиной, такая пропасть смерти,
Которая посередине жизни
Уже в глаза внимательно глядит.
1981
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
Авторизация
Камертон
