Какая бы неприятность не случилась, всегда найдётся тот, кто знал, что так оно и будет.
МЕРФОЛОГИЯ
ЗАКОН ЭВАНСА И БЬЁРНА
Босиком по снегу деревянными, забывшими отдых и тепло, ногами, выйти за стену, за бревенчатые башни и избы, не чуя гари и вони, с трудом разнимая ороговевшие губы и власы не отводя негнущимися пальцами, шагать навстречу рати московской и царю-Грозному пред нею - я отведу, я спасу Псков, больше некому, некому больше пренебречь телом и духом живым в теле. А не спасу я – мир обрушится, ибо всю свою жизнь я ненавидел людей любовью яростной и непреклонной, за грехи их и робость их, и видел грехи эти ежечасно, поелику наг был и голоден, и превзошёл и сытость, и тепло, и дом с домочадцами превзошёл, и понял, дивным небесным понятием понял, что им нужен вместо совести, что, не будь меня, совесть пришла бы к людям и они не осилили бы тоскливой этой работы - мук совести. Только я один из всего города этого могу крикнуть правду царю - и значит я больше Пскова и больше царя. Я один несу то, что нести долженствовало им всем, и потому они - дети, а я отец им. И нищета одежд моих да будет пред ними царскими ризами, и глад мой да будет им знаком.
- Остановись, царь! - скажу я Грозному-царю - и молния ударит, царь остановится!
Надо, чтобы кто-то написал ИСТОРИЮ ПАТРИАРХА, пока не забыли его вовсе. Поучительней этой истории вряд ли что может случиться на нашем веку. Разве что напишет кто настоящую ИСТОРИЮ ПРОВИНЦИАЛА. Но кто возьмётся теперь за это? Не знаю. Умельцев не думать так, как должно в ОБЩЕСТВЕ, да ещё излагать внятно думанье своё, и так-то было - наперечёт, а вскоре не останется здесь и вовсе - люди мало-помалу приобщаются к самым разнообразным делишкам, всё более лавошного свойства, свойства прибыльного, - а гонорар за то, что думаешь на самом деле, платить некому. И останется ненаписанной почти библейская история гордыни человеческой, настоящей гордыни, той, из тьмы, с АРХИПЕЛАГА.
...историю человека, с отрочества решившего стать писателем, что уже означает в России тайное желание власти, желание быть несущим в других ТО, ЧТО ВЛОЖИЛ В ТЕБЯ ГОСПОДЬ. Историю человека честно воевавшего и подло посаженного вдруг, как бы из пустяка, а на самом деле за то, что вообразил он себя в двадцатом веке, да не где-нибудь, а в Европе. Историю человека, проглоченного ДРАКОНОМ, а ещё лучше - ЕДИНЫМ МЕХАНИЗМОМ последней дохристианской Империи с великою культурою не уступающей, пожалуй, ни шумерской великой культуре, ни персидской.
А затем человек тот, отбарабанивший своё где-то на АРХИПЕЛАГЕ, и не потерявший облика своего (что уже вызывает почтительное уважение к силе духа его), но обретший ненависть и взгляд поверх, и, главное, вполне готовый уже к принятию пророческого посоха в руки свои, очутился как раз в том месте, где образуется на мгновение и назло Единому Механизму тот самый СЛУЧАЙ, который порадовал бы математика исполнением теории, но писателя могущий совершенно свести с ума - чтобы вот так, да со мной? Он должен был заведомо умереть – и один из многих тысяч подобных обречённых выжил. И объявил это ЗНАКОМ. Молча объявил поначалу. Но от того - не менее убеждённо. Он понял вдруг, что ему повстречался Шестикрылый, и великое упрямство его (граничащее с великим мужеством, возможно), и обида его великая на траектории рычагов Единого Механизма довершили создание шедевра - родился Спаситель, Ланселот, Воитель С Драконом, никому не известный пока, и никем пока не различимый, кроме некоего высшего существа, равнодушно глядящего на всех нас, грешных, с полуденного своего и пыльного зенита небесного.
Патриарх знал то, чего не знало большинство народу здесь - он знал АРХИПЕЛАГ, и он вдруг понял, что знает ВСЁ. Ещё раз придётся уточнить - он был не математиком, а писателем, то есть человеком, умеющим думать, что ему дано собрать те малости, по которым узнаваем весь мир, и он знал то, что знали немногие. К тому же ненависть его была праведна. К тому же он полагал, что система образует людей, а не из людей складывается только то, что единственно может из них из всех сложиться. И он совершенно не был виноват в ограниченности своей - сообразить это можно было только очень издалека и очень со стороны. Виноват он был в одном - в исступлённости, в язычестве, признающем месть праведным чувством, а себя - исполнителем воли Божьей. Виноват он был в своей гордыне. Хотя обратное может и быть истолковано, как слабость. Да многие слабые именно так и истолковывали себя.
...к тому же доказать, что он, Патриарх, не знает вовсе МАТЕРИКА было некому. Равные ему по искусству убеждения тоже ведь жили на ОСТРОВКАХ, остальные же, не владевшие мастерством высказывания, не знали, что ЗНАЮТ МАТЕРИК. Они не знали, что это - тоже знание. Такое же ценное, как и знание АРХИПЕЛАГА.
Например, планируя войну свою аж с СИСТЕМОЙ, он не знал, что того народа, который известен ему был по учёбе и войне, уже нет. И, разумеется, он понятия не имел, и иметь не мог, отвлёкшись от ПРОСТОЙ жизни, где хранится интеллект народа, а где осуществляется в работу его энергия. Да, собственно, и куда направлен вектор нравственного изменения народа его, ему тоже узнать было неоткуда - он знал только то, что хотел знать: хозяйку дома, где жил, да политкаторжан, да великую ненависть их к Империи.
Но зато он написал ЛЕТОПИСЬ с обозначенными границами достоверности, и я помню СВОЮ ненависть к этой летописи, и по ненависти своей воздаю Патриарху - он написал правду. Во всяком случае - это очень вероятно. Я сужу по СВОЕЙ ненависти к этому труду.
...Он не знал, например, что Орда уже обложила Империю по пределам её, что уже произошло кардинальное переименование в стране его: вместо ремённого слова УКРАЛ пошло уже по весям любезное слово ДОСТАЛ. Пошло, ухмыляясь и разрушая посты и завалы. Он не понимал, так же как не понимал и негодник Чернышевский, на чьей стороне он воюет против СИСТЕМЫ.
...что Чернышевский, которого мы ранее договорились не любить, столь же сильно и столь же праведно ненавидел ПРОГНИВШИЙ РЕЖИМ, и столь же упорно полагал задачей каждого, отмеченного высшим озарением, долбать стены общего дома. Очень плохого дома. В котором делом чести считалось ругать плохие дороги, но ПРОСТО ДЕЛАТЬ эти самые дороги граничило с пошлостью. В котором работать на РЕЖИМ считалось недостойным. И довольно часто из обыкновенного нежелания ПРОСТО РАБОТАТЬ.
...что мстительное умиление его Россией ДОРЕВОЛЮЦИОННОЙ не несёт никакого нравственного смысла - как умиление перед картинкой из «Нивы», на которой не различить выглядывающей хари Орды.
Я не изучал архивов и не рылся в статистике, но, зная результат истории российской и одно непреложнейшее правило: НИЧТО НЕ СЛУЧАЕТСЯ ВДРУГ, могу судить отсюда и его, и Толстого, и весь бездарно прожитый Россией девятнадцатый век, - имею на это право, любой человек в любые времена обязан сохранять рассудок свой!
Как и всякий интеллигент, он глубинно, подкожно ненавидел большевиков даже не за всеобщую грамотность и отмену СПЕЦИАЛЬНОЙ ОДЕЖДЫ для простого народа (хотя это уже стоило ненависти), даже не за рабфаковскую уверенность в правоте ВСЕОБЩЕГО РАСЧЁТА (хотя и это уже стоило того), даже не за чадные фабрики по всей стране, задвинувшие на некоторое время духовность и дачные страсти за шкафы вековые, - а за равенство, хотя бы оно и было РАВЕНСТВОМ ПОД САТРАПОМ или даже - РАВЕНСТВОМ ПЕРЕД РАССТРЕЛОМ. Я подумал вдруг: а не примирился бы он с РЕЖИМОМ, если бы ОНЫЙ ввёл бы для ТВОРЧЕСКИХ ЛИЧНОСТЕЙ казни по особому ранжиру.
...просто винтиками стали ВСЕ, не исключая добродушнейшего из вождей, просто словесный лабиринт империи усадебной вывернулся изнанкою своей - инструкциями и очередями империи солдатской. Слова, наконец-то, стали доступны всем.
Как и всякий член ТАЙНОГО ОБЩЕСТВА он полагал, что знает и чувствует глубже и равенства не принимал категорически - ВСЁ ОСТАЛЬНОЕ обязано было быть таким, каким его видел он и его учителя. И если ему не нравился РЕЖИМ, то его надо было ломать. Потому что ХУЖЕ БЫТЬ НЕ МОГЛО.
Поди докажи ПОТОМ, что стало хуже!
«Что-то я не видел, чтобы на улицах умирали от голода!»
Но Патриарх написал замечательную повесть и ещё - замечательный рассказ, который привёл в божий вид замечательный редактор, и однажды Патриарх проснулся знаменитым. Все вокруг сообразили, что он - ПИСАТЕЛЬ, настоящий, гонимый, с тайной и со знанием УЖАСНОГО и ПОДЛИННОГО. Отныне он не должен был здесь ничего доказывать - он должен был только открывать.
Если бы он был ленив и трусоват, он, возможно, не решился бы сесть за главный свой труд, не ушёл бы в подполье, не убил бы время на замечательную драку с Империей, и у нас не было бы новой сказки о Дон-Кихоте, прекрасной и достоверной. Возможно даже, он не заелся бы в спецсанаториях на спецпайках, но помаленьку начал бы узнавать МАТЕРИК, да и лишаться бы начал уверенности в праве своём на войну с механизмом, который на взгляд проезжающего героя имеет вид отдельных негодяев и дурных списков, и машет, машет неутомимо и угрожающе своими лапами с пригорков. Но Патриарх сразу стал ВЕЛИКИМ ПИСАТЕЛЕМ СОВРЕМЕННОСТИ, он стал ТЕМ, КТО ВИДИТ ДАЛЬШЕ, перед кем становятся на четвереньки.
Он увидал толпу великанов и, как истинный герой, кинулся на неё с копьём наперевес.
И, что крайне интересно, - он победил! Он заставил Механизм отрыгнуть его, а не проглотить, он доказал ещё раз, что любой Механизм - не совсем уж, чтобы механизм, - там (доказал он) прячутся люди, много людей с шестами и верёвками. Он перехитрил, а точнее - оказался мужественнее Системы (чёрт его знает, может ли система иметь мужество). А может быть Система просто хотела сохранить свои мельницы, которые конечно были негодными мельницами - но что-то всё-таки мололи. Иные мельницы, как выясняется сейчас, мелют и того гаже.
Впрочем, - дело, конечно, не в мельницах, а в ПЛОХОМ НАРОДЕ.
Он видел чудовищные государственные искажения Империи, он примечал множество глупостей и гадостей в лакейских и на дворне, но совершенно не приметил, как начал народ обживаться, отъедаться, детей рожать и учить после кровавых сумерек, да войн, да растерянности верховной. Мимо него прошло невъимчиво начало привыкания российского к немудрящим самым утехам цивилизации, к тем самым бачкам булгаковским привыкания. Он не приметил, как пошли уже первые сигналы стыда за дерьмословие, пьяную блевотину и экскременты на улицах. Что люди потихоньку готовились к отторжению Орды. Что люди сами, без помощи Патриарха и прочей братии пишущей, начали чувствовать уважение к той части себя, которая помаленьку становилась человеком.
Он не заметил МАЛЕНЬКИХ ШАГОВ ИСТОРИИ.
За борьбою своею великою не заметил он, как интеллигенция, то самое ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО, к которому безусловно он принадлежал и готовился в вожди которого, почуяв неладное, тут же ввела в утончённую моду образованных людей матерщину, как потянули благородные барды детишек от духоты имперской, да профессиональной достаточности в таёжный туризм и в Политехнический на спевки новых поэтов, как моментально придумала интеллигенция НОВУЮ ЛОЖЬ. Как заскучалось тот час духовным людям, затревожилось: забудет народ мечтать, в делишки уйдёт, в благополучие, проспит царствие небесное!
...я помню, с какой ненавистью захлопнул я в первый раз его ЛЕТОПИСЬ. Я не хотел в это верить. И очень многие рядом со мной не хотели, и ненавидели автора совершенно искренне. Да ведь, по сути, вся страна, если не лукавить, конечно, не хотела этого знать, хотя и тянулась к запретному необычайно, но - к заголовкам тянулась, к полиграфии, к весёлым пакостям иных аргументов, к необходимой, как витамины, анекдотичности и перевёртышам осточертевшей ЛИТЕРАТУРЫ. И не верила ему страна, а, несмотря ни на что, верила хорошим фильмам и хорошим пьесам, делавшим из протеста карнавал, а из скуки - поединок. Страна пережила это и не хотела это вспоминать.
Это было замешано на вранье, конечно, на трусости, на обывательской боязни вытащить какой-нибудь важный кирпичик из стены, оно ведь - всегда стена на четырёх связках держится - поди угадай!
(Но потом поверить заставили. Личный престиж в России располагался в области идей, а коли руку перестанут подавать, то куда тут денешься - поверишь!)
(Не тот преступник, кто врал. Да и не было его одного. Все врали. Самое чудовищное - все верили. Во всяком случае - все воспринимали всерьёз, и были те, кто всерьёз не верил.
Преступник тот, кто целый народ сделал идиотом, кто научил людей всерьёз относится к книгам. Можно было предавать и молчать - это обсчитывалось историей и экономикой, эти прорехи заделывались природой. Нельзя было верить. Преступник тот, кто научил целый народ верить в СЛОВО. ...в ТО слово или в ЭТО слово.)
А верили ему те, кто прошёл хотя бы КРУГ, - и их знание было подлинно.
Но ещё ему верили те, кто скучал без революций. И те ещё, которым надо было отличаться от ВСЕХ ОСТАЛЬНЫХ. Если бы страна ему поверила тогда – не поверили бы ни за что они. И ещё верили те, кому нужна была свобода под пальмами - они знали, что за праведную ненависть им могут хорошо заплатить.
Но и те, которые были подлинны в знании своём, не хотели со знанием этим РАБОТАТЬ. Они не хотели понять толком - ПОЧЕМУ ТАК? Они хотели только отомстить.
Озлобление моё на Патриарха не должно возмутить ни одной растревоженной души - я только гляжу в зеркало, только. Поэтому и нет фамилии у Патриарха, а тот, кто ходил по дорожкам негласного его имения российского, неведом мне, и, скорее всего, не будет ведом уже никогда. И он был подлинен - вот, что невероятно, подлинен! Каким-то косвенным, просёлочным кругом достают сознание мельчайшие и достовернейшие факты, доказывающие явное его существование. Во всяком случае - его долги царь, даже из бывших управдомов, оплачивать не будет. Он существует, как существуют на самом деле Тимуровец и Приватизатор, как существуют Благополучный Режиссёр с пышными усами, умеющий с трибуны заглянуть в глаза президиуму, и Режиссёр Неблагополучный, тот, который снял первый, самый почтительный и самый беспощадный фильм о суетливом старике, никак не могущем избавиться от ненависти к какому-то капитану КГБ.
Солдатская Империя не могла не превратиться в Империю евнухов - у её начала стояли Великие Артисты и Великая Духовность. Это сейчас мы договорились считать их негодяями - а они хотели Высшей Справедливости. Она, Империя, была самой грандиозной пьесой, она была удачной, а если быть точным, - гениально удачной попыткой написать РОМАН НА САМОМ ДЕЛЕ, на самом деле перевоспитать под себя ВЕСЬ народ, даже не умеющий читать... Откажите ей в гениальности, пиесе этой, попробуйте, ничего не выйдет!
Но артист отказывается от пола своего - он должен играть то, что видит режиссер. Актёры бреют бороды.
(«Но, ведь это - в игре же! - простонет оппонент - Игра же!..»
«Поэзия выше нравственности! - вернём мы ему негодование его. - Во всяком случае, она - нечто иное.» - Добавим победно. Не мешайте художнику в обретении новых форм!)
Половое чувство отвлекает. Мужское начало - начало самостоятельности, а всякую самостоятельность определили воровством верховные режиссёры. Это не было актёрской пьесой, это было пьесой режиссёрской - и мужчин истребили в Империи евнухов. Как класс, как понятие. А следом стали исчезать и женщины. Впрочем, женское начало ещё дальше стоит от идей и духовности - женщина должна любить мужчину, в крайнем случае, всех мужчин, но никак не человечество.
Но истребить самое человеческое, подспудное самое чувство не успели в Великой Пьесе - алчность победила всех режиссёров. Когда наступило время третьему действию, Дню Третьему романа - Империю сожрали лакеи, дай бог им здоровья во веки веков!
Пожалуй, пожалуй, что эта Смута может оказаться последней в истории нашей - настолько уже некуда развиваться Великой Культуре.
А ведь у неё был ещё шанс!
Подумать страшно, о том, что случилось бы, будь Патриарх настоящим юродом, настоящим артистом, не заведи он себе усадебку, не обживись там, среди улыбчивых сыновей! Что было бы с нами, когда не тешил бы он себя эпопеями, а прикладывал бы ладони к земле, когда бы вибрация ненависти и безумья отдавалась бы ясностью и болью в душе того, кто уже не слышит голода и не понимает смены времён? Что было бы, когда пришёл бы он в Россию босой и в рубище, а не приехал бы в шутовском наркомовском вагоне, когда бы вошёл в палаты царские к пирующим холопам и указал бы посохом?
Смешно вспоминать, но ненавидели и обожали тогда достаточно неистово, чтобы принять его, как ВЕРХОВНОГО, спаси нас Господи от нового Вавилона! Неотвязное благополучие миров полунощных спасло нас здесь от НОВОГО ТЕКСТА, в перенасыщенный раствор бухнули ведро воды... А ведь чуть поболее ярости, да бескорыстия - и достались бы нам новые семьдесят лет. В нужный момент, да ради идеи - и САМОГО бы отправили НА ПОКОЙ, как не соответствующего!
Патриарх не замечал мелочей всю свою праведную и лукавую жизнь - он не замечал здравого смысла. Возможно ещё и поэтому он - выдающаяся личность. Возможно, ещё и поэтому он обращен к высоким категориям.
Хотя я обязан воздать ему и за свою ненависть к его Летописи, и за сдержанную ненависть к нему, как таковому, нынешней ЭЛИТЫ. Эти зря ненавидеть не будут.
«Вся возвращённая мне жизнь с тех пор - не моя в полном смысле, она имеет вложенную цель.» - писал Патриарх в своём «Телёнке». Цель, разумеется, вложена Богом, и дети-американцы Патриарха, улыбаясь, отводят глаза - у них на родине под такие слова дадут денег. Имение Патриарха под Кавендишем отдекорировано под отдалённо-рязанскую Русь и подчёркнуто нероскошно. Одного из детей зовут Ермолай, другого - Игнатий, именами невозможными в России, внучка его не знает по-русски. В тот самый, единственный, безумный, бредом уже заходящий год, когда приезд его мог бы хоть что-то изменить, войдя в путаницу образующихся хромосом связующим атомом, некоей, дающей направление взгляду, крупицею смысла - его ведь побаивалась ещё тогдашняя неразжиревшая шпана и голос его различали тогдашние безумцы, он, Патриарх, сосредоточенно строчил летописи неведомого ему времени, распутывал узлы той истории, которой уже никогда не будет, старательно подставляя спину неуверенным взглядам недоумевающих обожателей...
...старательно выговаривал конструкцию возможно случившейся когда-то жизни, которую теперь нет смысла читать, поскольку составлена она была по художественному принципу - отбор в ней производился негодующим чувством, а не жесточайшей матрицей равнодушия.
Патриарх самым традиционным образом не захотел разбираться с сегодняшним днём, где работа составлена из множества ошибок и осмысления результатов этих ошибок, Патриарх, вслед за остальными, начал разбираться с литературной историей, где доказать можно всё, что угодно, а стало быть и работать с ошибками своими можно понарошку.
Он не захотел сделать того, чего никогда не хотели, и теперь не хотят и не делают литераторы тутошние – проверить пророчества свои собственной жизнью там, где они пророчествуют.
Впрочем, я сужу его из будущего, и он там, в прошлом, бесстрашен перед судом моим - он ходил рядом с воронкой судьбы, пещера Мойр едва не втянула его в себя, и я нечестен, ибо знаю уже РЕЗУЛЬТАТ и его, в том числе, трудов, - я увидел уже рептилий, квадратноголовых эмбрионов будущего, стремительных и смердящих, я услышал уже попискивание и шорох интеллектуалов, стремительно удирающих через самые невозможные щели, я увидел повально спивающихся работников и молодёжь, повально уходящую от профессий, я побывал уже в распадающемся пространстве.
Был такой момент в самом начале этой Смуты, когда надо было вцепиться в нравственность... не в свободу, не в торговлю, не в цвет флага - а в обыкновенную житейскую нравственность, в здравый рассудок, в стыд... и держаться до посинения пальцев, до судорог шейных мышц, до помертвения... как бы не упражнялись вокруг в насмешливых обличеньях доморощенные наши европейцы!..
Был один такой момент, когда это имело смысл.
Патриарх прост, некрасив, ошибается почти во всём (ну, естественно!..), но - велик, скорее даже огромен, когда подпрыгаешь к нему недопустимо близко. Это - не человек, конечно, это - фантом, надежда на мужество, мечта о достоинстве. Но гравитация планеты ухватывает тяжестью видимого великана и складывает всё на плечи невидимого человека, старика и литератора. Патриарху тяжелее ходить по земле, ну, например, чем мне - тяжелее. Я прыгаю пока, перелетаю, негодуя, свища и ухмыляясь. Говоря медленно (несмотря на захлёбывающуюся свою скороговорку) и вычурно (можно даже хихикнуть – так вычурно!) он вдруг, мимоходом, одну за другой перекинет несколько глыбин, под которыми покорный ваш слуга усердно рылся, пыхтел, перемазался, как свинья, - и напрасно! Ну, разумеется, Патриарх перекинул их не так вовсе, как следовало, и не туда совсем, куда любой умный провинциал уложил бы их!.. но - знаете! Единый нерукотворный организм души народной - это просто хамство с его стороны, ей-богу!
Впрочем, Россия у каждого своя, и пишу я только о себе, только о той истории мира, что во мне, что расселась в моих клетках округлыми инстинктами и прерывисто-ущербными сетками неведомых сумм и отрывочных текстов. И хотя Патриарх хватанул-таки моего мира в скитаниях своих, сам я пишу только дневник, только географию своего Острова.
И, отойдя от ступней его подальше, перебежав за холм, через реку, уходя, уходя торопливо, - оглядываешься, видишь, его безмолвно говорящего в пустоте и одновременно неподвижного, и киваешь самому себе удовлетворённо: «Вот-вот... Теперь - виднее. Не умный старик. Вздорный... И вовсе даже не огромный: на вытянутой руке - с палец!»
Но странную мизерность обретает постепенно, по исчерпанию времени, идея его о земстве, о замечательном земстве, где самоуправляются лучшие из купечества и крестьянства, дворянства и непьющих фабричных. Может быть потому, что получили мы его уже, это самое ЗЕМСТВО, в виде ОРГАНОВ САМОУПРАВЛЕНИЯ, куда совершенно свободно выбрали чёрт знает кого, те, кто решил всё-таки сходить и выбрать.
Он всё-таки американец, Патриарх! Он всё-таки - русский, мечтающий американец. Было бы купечество, а не прямокишечные коммерсанты номенклатурные, было бы дворянство, а не суетливые литераторы, были бы крестьяне, да непьющие фабричные, да ещё полиция, взятки берущая с умеренностью, да безусловный царь над жаждущей сволочью канцелярской, именуемой ныне СРЕДНИМ КЛАССОМ, да в лапти обуть основной массив населения в целях равновесия структур - оно и Советом можно назвать земство это, всё едино земством будет. Был бы девятнадцатый век - оно бы и вышло, глядишь. Он, Патриарх, так и не понял, пройдя свой КРУГ, и пройдя вслед МЕДНЫЕ ТРУБЫ, того, что есть на земле этой - СРЕДНЕВЕКОВЬЯ. Что раз оно есть, то его уже никуда не деть. Что там, где люди не накопили ещё разума совместной жизни, там живут они перебежками, залегая и хоронясь, чуть заслыша в отдалении уверенный топот правящих и алчущих. И там ни земств, ни даже Советов трудящихся не бывает, там бывает ложь и мгновенное подчинение, как условие относительной сытости. Он не понял того, что надо ждать. Что то, за что боролся он всю свою жизнь, называется столь ненавистным ему словом РЕВОЛЮЦИЯ, сиречь - ВОЗВРАЩЕНИЕ.
Он до самых последних минут своих, возможно, полагал, что Россия - это то, о чём писали Достоевский и Григорович, что Орда была побеждена Дмитрием Донским.
Патриарха поначалу, поуспокоившись от царского его проезда по России, вышвырнут с телевидения деловитые реформаторы, вполне справедливо подозревая, что способен он спроста бухнуть посреди народу что-нибудь СОВЕРШЕННО НЕПОДХОДЯЩЕЕ, и постараются забыть, закидать листьями и насмешками – упрямый старик, юрод, что он понимает! Так, на всякий случай, если бухнет. И только, когда совсем уж освинеет в России народу, вспомнят поспешно, хлопотливо отсалютуют юбилей и вытащат на свет божий доспехи Ланселота, сняв три подряд фильма, где основным ракурсом съёмки будет положение «с четверенек», и начнут подыскивать новое имя ему - позвонче, и не найдут, а, не найдя, начнут соваться вокруг горестно и глубокомысленно - туда-сюда, да обратно, да вбок, да с пониманием ноши и неторопливостью во взоре ищущем, да с суетливостью в ногах и проглядках (некогда же - юбилей!) - юрод, последний пророк России!
И чёрт бы с ними - пусть бы себе хлопочут, да суются! Главное-то как раз то, что и сам Патриарх во всё это, кажется, поверил.
Настоящий художник пишет только свою жизнь, он пишет всегда один сюжет - то, что сейчас. А память его и чужие чьи-то имена, а статистика и формулы, а леса и города, коих нет у него перед глазами, это всё изобразительные средства только, только способы для выражения того, что сейчас на душе у него. Потому что он - художник. И если он не слепец, то окружающее его и даёт ему краски. И если не глухой он, то говорит он с теми, кто - вокруг. Потому что память – это библиотека, а не душа, и место рождения - темперамент, а не образ жизни. Живущий у моря будет писать только море, даже если слова его будут о песчаных барханах. Просто потому, что и днём и ночью рядом с ним шумят волны. Живущий в лесу будет писать только лес, даже если говорит он о тысячах людей – вокруг него лесная глушь. Живущий в Париже будет писать только Париж, даже если все думают, что пишет он о ДВОРЯНСКОМ ГНЕЗДЕ, где-нибудь на варварской его родине.
Просто потому, что в Париже приятно помечтать. А ещё потому, что если бы он впрямую писал о Париже, он написал бы ужасную вещь. Настоящая жизнь, рассказанная ПРОСТО ТАК, не вызовет ничего, кроме физиологического отвращения, каждый человек - это ещё и убожество въявь, и тёмная область непознаваемого по условию, да и много чего иного, странного.
От напасти этой избавлены профессионалы, детективщики, сочинители мыльных опер, те, которые сейчас в чести и которых за людей не считают в высокой культуре. И правильно делают, между прочим. И правильно делают. Ну, какие они писатели?! Они - токари, игрушечники, не зависящие ни от души своей, сопревшей от перегрузок, ни от места нахождения своего компьютера. А любая игрушка сработана из давно уже придуманных узлов и колёсиков, любая игрушка рассчитана на определённый возраст и по мере взросления надоедает. Надо правильно называть. Надо не путать понятия. И Бродский становится действительно поэтом, если назвать его правильно - американский поэт. Тогда это хороший Голливуд, приличный перевод на русский. Тогда это - интересно. И Патриарха можно читать тогда. Все эти КРАСНЫЕ КОЛЁСА - это авангард на просёлке, это лес под Кавендишем, тишина вокруг бушующей старческой души воинственного оратора и хладнокровного хитреца.
Патриарх умер, и чего-то лишились мы все. У нас был герой. Настоящий, хитрый, бесстрашный и глупый герой. Он один не побоялся жить громко в России. Не побоялся выставить всего себя на ОБОЗРЕНИЕ. А сказать древним словом, так – на ПОЗОР. Кто ещё?
Верная жена его пытается издавать его скушные книжки, делает из них ДЕТСКОЕ ЧТЕНИЕ – всё это смешно, если вдуматься. Не смешна только сама жизнь его. Жизнь того, кого Шаламов назвал «хладнокровным хитрецом», а мы ещё знаем, как наивного философа и неудавшегося юрода. Жизнь героя.
Он ушёл, как и все мы уйдём. Но он ушёл туда, где ответы его тоскующему разумению всё же были, всё-таки там у него, в мире гармонического неблагополучия, можно было выть от великой печали по уничтожаемой жизни, по съеденной и растащенной истории, по самой красивой и продолжительной сказке о необъятной стране сильных и простых людей, некрасивых некрасотою труда и терпения, сказке о родителях, об отце и матери, угнанных в Орду.
