Нас пишут – и мы пишем. Блуждаем в потёмках, ворочаемся беспокойно, словно в утробе матери. Скользко, темно, неясно. Наружу хочется. К свету. А не преждевременно ли мы туда вознамерились? Пиши себе о понятных вещах. Взрослей. Матерей. Может, к концу – забрезжит путь. Встанешь потом на полное своё собрание сочинений, глядишь, и рукой дотянешься пощупать, что там было то, наверху. Что тебе всю жизнь покоя не давало. Что за отголоски ты слышал и записывал как умел. Где там этот чёртов самописец скрывается, что жизнь твою по два целковых за лист строчил и роздыха не знал.
Ты строчил – и о тебе строчили. А ты как думал? Хорошо ли, плохо ли. Графоман над тобой поработал, или гений руку приложил – это и есть судьба. И никуда от неё не деться. За исключением одного особого случая. Взять, и родиться заново.
Уникальная вещь! Страшная. Опасная. Горькая. А может быть наоборот: Прекрасная! Но именно, для одного человека на миллион вещь, абсолютно необходимая и единственно верная.
К чему это я?
Знаю одного такого человека. Мало того – читал дневниковые записи об этом невероятном событии. Всё там, конечно же зашифровано, да ещё и в стихах. Но сути это не меняет.
Вот они – роды преждевременные:
…Для пятинедельных нет могил.
Я б тебя, как сына, полюбил.
Ты канализацией ушел.
Там тебе теперя хорошо…
Хорошо ли тебе девица?
Хорошо ли тебе ясная?.
Процесс запущен и необратим. Канализацией, батенька, канализацией. А ты как хотел? В белом фраке с гвоздичкой на лацкане – за то что смелый такой оказался. А вот этого не хочешь?:
…Кресло. Сталь. Кровянка. Тазик. Обморок.
Встань, иди. Оденься потеплей.
Помолись собаке или облаку
за грядущих Божьих Матерей…
Очнулся? Протёрли тебе глазёнки? Спала кровавая пелена? Назад не хочется? Знаю, что хочется. Не то ты ожидал увидеть в прозрении своём творческом.
Где фанфары, где литавры? Где великие темы раскрытые тебе по пунктам? Где пружинящая сила, толкающая на великие свершения? А пуповина перерезана. Всё что было – в прошлом. Теперь только где ползком, где мелкими корявыми шажочками, но только вперёд:
Я твой сыночек, ты моя третья мама.
"Если нет выхода - иди прямо".
Иду прямо в рай твоего чрева,
в нерожденных небо апостолом по водам...
Видишь, снимает плоть, как платьице на ночь, Ева,
возвращаясь ребром в клетку твою, Адам.
И теперь ты ползёшь, ковыляешь, бежишь – в чрево другое. Чрево познания. Ничего пока не соображаешь. Ни о чём не думаешь. Но уже что-то примечаешь. Лишь бы дойти. Страшно. Одиноко. Жизнь царапает – бока в кровь обдирает. И холодно и голодно, а ты всё наверх поглядываешь:
Свет пень пнем стоит городовым
на пути к садам дородовым.
Слишком стал для входа я огромен,
как верблюд, зазубрен и бездомен.
И вроде казалось дошёл уже. Стоишь в предвкушении великих открытий. А таинство сквозь тебя как нож сквозь масло проходит. Бежал, карабкался, полз – всё зря. На месте ты топтался. Ничего тебе нового не открылось:
Выяснилось: дело не в зарядах,
электроны просто любят ядра.
И не гравитация в объятьях
держит хороводы звезд, планет...
Никакого новенького платья
у познанья - не было и нет.
Ведь всё это было. Знакомо. Незначимо. А незначимое и оказалось самой жизнью. Самой её сутью. Неуловимо трепещущей. Обманчивой – для тех кто так хотел обмануться! Вот же она – жизнь! Лови её – руками, сачком, пером ухватывай. Только это фантом. На кончике пера – ложь изречённая. В голове гудит – бу-бу-бу, размер что ли? Бежать надо. К классике. К столпам. К основам:
…Слуга почтительно-лукавый
пустил вдоль воздуха крыла
назад, чтоб не схватить руками
пунцовый воздух - так лгала,
так пудрила самозабвенно
кругом все рисовой мукой
жизнь-госпожа - но розовела
то нежным ухом, то щекой!
Потому что не было никакого перерождения. И быть не могло. Тебя обманули. Ты сам себя обманул. Ты умер вчера, когда уснул, а утром родился. Твоя мама – день сегодняшний. И несть им числа. И каждая – родная, любимая, добрая, хорошая. И ты прижимаешься к этому дню как в детстве к мамочке. Пытаешься обхватить этот день ручоночками своими неловкими, смотришь доверчиво и ясно – и опять понимаешь – обман!
…Автор погиб с помпой,
пытаясь, в числе других, местный залить вулкан.
Предположительно, изображенье Бога.
Материал: пепел, обсидиан.
Се сукин сын. Больше сказать не в силах,
экскурсовод в спазмах бежит к ведру...
Город заснул, хлопьями слов засыпан,
листья страниц корчатся на ветру.
И тогда ты совершаешь свою первую попытку разоблачения. Прежде всего себя. А вместе с собой и бытия этого ненастоящего. Иллюзорного, непознаваемого себя – можно ощупать, можно даже в этом странном пространстве определить – но нельзя узнать. Вперёд, мой друг. Мы отправляемся обратно:
…Письмецом в почтовый ящик
сыгрануть хотел, как ящер,
но себя назад в конверте
получил нежданно он;
"Изменился адрес смерти", -
поясняет почтальон…
Этого и следовало ожидать. Как же я раньше не догадался. Невозможно уничтожить того – чего нет. Что же делать? Прикинуться китайским болванчиком? Жить как все? Создавать видимость нормальности всего происходящего? Бороться?
…Мужику шарахаться от судьбы зазорно,
улыбнусь навстречу ей, выйду на перрон:
нежная алхимия не свинец, но золото
вплавила в единственный наш с тобой патрон.
Живёшь, якобы. Стараешься, правда, свести своё существование в этом абсурде к минимуму. А вот именно когда совсем не ждёшь – что приходит? Любовь… Такая же иллюзия?
…Люби мене, как я тебе,
до гробовой доски,
до фотокарточки в избе,
до холмика тоски.
Я видел Любящих вчера:
они светились, как
сполохом твоего бедра
пересеченный мрак!...
…Блясьн, синэ яратам, матурам!
Же тэм, Дюймовочка, андэрстэнд?!
Мостик, что жердочка - на смех курам.
Но мы стоим на одной доске…
Если это и иллюзия – то самая великая иллюзия в мире! Чистая – как горный хрусталь. Шаткая и колеблющаяся – как досочка кенара. Невозможно в иллюзорном мире жить без иллюзии любви. Или не так: только иллюзия любви делает этот мир для нас настоящим. Вот то великое открытие и рождение сделанное путником!
…Хоть бы ты мне позвонила,
детка, дурочка, душа -
сердце мира ты разбила
грифелем карандаша.
Целы в гранях древа дверцы,
живы буквы, но внутри,
хрустнув, грифельное сердце
пропадает, посмотри...
И тогда приходят слова. Они рождаются сами по себе. Они сами по себе всё могут. Животворящие строки целительны даже тогда когда мы терзаем себя любовью.
…Полунеструна над вишневым адом
глаз твоих, над раем, где и Адам
не успел взгрешнуть - отравился ядом
от анчаров, мчащихся по садам.
Мчатся по груди янычары текста,
вырывая в ночь на скаку ребром
недоношенных до любви младенцев
нестихов, звенящих под топором.
И так будет всегда, когда звучит Поэзия. Поэзия будущего. В стихах Тимура оно уже наступило.
За Москва-рекой в полуподвале
Жил высокого роста блондин.
Мы б его помянули едва ли,
Кабы только не случай один.
Он вставал удивительно поздно.
Кое-как расставался со сном.
Батарея хрипела гриппозно.
Белый день грохотал за окном.
Выпив чашку холодного чаю,
Съев арахиса полную горсть,
Он повязывал шарф, напевая,
Брал с крюка стариковскую трость.
Был он молод. С лохматой собакой
Выходил в переулки Москвы.
Каждый вправе героя гулякой
Окрестить. Так и было, увы.
Раз, когда он осеннею ночью
Интересную книгу читал,
Некто белый, незримый воочью,
Знак смятенья над ним начертал.
С той поры временами гуляка
Различал под бесплотным перстом
По веленью незримого знака
Два-три звука в порядке простом.
Две-три ноты, но сколько свободы!
Как кружилась его голова!
А погода сменяла погоду,
Снег ложился, вставала трава.
Белый день грохотал неустанно,
Заставая его в неглиже.
Наш герой различал фортепьяно
На высоком одном этаже.
И бедняга в догадках терялся:
Кто проклятье его разгадал?
А мотив между тем повторялся,
Кто-то сверху ночами играл.
Он дознался. Под кровлей покатой
Жили врозь от людей вдалеке
Злой старик с шевелюрой косматой,
Рядом - девушка в сером платке.
Он внушил себе (разве представишь?
И откуда надежды взялись?),
Что напевы медлительных клавиш
Под руками ее родились.
В день веселой женитьбы героя
От души веселился народ.
Ели первое, ели второе,
А на третье сварили компот.
Славный праздник слегка омрачался,
Хотя "Горько" летело окрест, -
Злой старик в одночасье скончался,
И гудел похоронный оркестр.
Геликоны, литавры, тромбоны.
Спал герой, захмелев за столом.
Вновь литавры, опять геликоны -
Две-три ноты в порядке простом.
Вот он спит. По январскому полю
На громадном летит скакуне.
Видит маленький город, дотоле
Он такого не видел во сне.
Видит ратушу, круг циферблата,
Трех овчарок в глубоком снегу.
И к нему подбегают ребята
Взапуски, хохоча на бегу.
Сзади псы, утопая в кюветах,
Притащили дары для него:
Три письма в разноцветных конвертах -
Вот вам слезы с лица моего!
А под небом заснеженных кровель,
Привнося глубину в эту высь,
С циферблатом на ратуше вровень
Две-три птицы цепочкой.
Проснись!
Он проснулся. Открытая книга.
Ночь осенняя. Сырость с небес.
В полутемной каморке - ни сдвига.
Слышно только от мига до мига:
Ре-ре-соль-ре-соль-ре-до-диез.
1977
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
