Да. Я сейчас встану, но не резко. Спокойно опущу ноги на коврик и встану. Немного посижу и медленно подтяну тулово к плечам. Или задницу до уровня поясницы. Чтобы не искрило в раскачку от резкого движения. Лучше перевалить через край матраса и опустить ноги, а уж потом подтаскивать и ставить на них тело. Даже настольную лампу включать не буду. Она экономичная, пока проморгается до ровного белого сияния – глаза опухнут. Ресницы мои склеились еще с вечера от чтения.
Сейчас приноровлюсь к новому дню, включу компъютер, напишу письмо – так мол, и так… разэтак! Очень рад ну и… чего там, полагается в таких торжественных случаях. Надо форму заполнить в интернете. Только выбрать с цветами или кошечками. Или вот – с лирой, музыкальным инструментом. Наверняка гитара в каких-то завитках найдется. Вообще в тему!
Может стихи какие-нибудь. Любые, но хорошие. К месту только, чтобы. Да он книжки всё равно не читает. Надеется на мощь собственного интеллекта. Можно любые и подписать Лермонтов, даже – Пушкин. Замахнуться!
Сейчас вздохну глубоко. Получилось очень глубоко. Компрессорно и шумно. Голова всё таки отплыла. Слегка притошнило. Что же я к ночи-то надумал? Да! Письмецо накатать к юбилею известного барда. Он уже давно известен как бард. Может быть не так широко и массово, как глубоко и пронзительно.
В смысле песен. В узких кругах очень известен. И гордится. Есть чему гордиться, наверное. Я не музыковед. Когда-то я был редактором информации на радио. Певцом эфира. Привели пьяненького паренька. Кудрявого ужасно. И с перегаром. Оказалась «химия» у него на голове. Перегар устойчивый, давно завелся.
В кабаке прирабатывал он тогда. Пару песен было хороших. Афган, суровая романтика. С элементами мелодрамы. Потом еще несколько написалось. Репертуар. Мне даже нравились одно время. Стоишь в кулисах, пыль клубится в свете прожектора – в зал, столы ломаные, плакаты грустные, волнуешься, как пройдет, чтобы голос не сорвал. Слегка занавес отодвинешь, в зал подглядишь. Темно, тихо, слушают зрители. Лиц не видно, только глаз вдруг чей-то блеснёт…
Нет, не из-за заработка, а так – волнуешься по-человечески.
Стал давать его в эфир. У меня тогда был широкий доступ в эфир. Он мне как-то и говорит, а давай ездить и деньги зарабатывать. Концерты устраивать. Деньги пополам. Паритет. Ну и ты – импрессарио! Директор, то есть. Чего директор? Он – да я!
Но я согласился. Он тогда бросил пить по моей просьбе. Года три не пил. Но «химию» всё таки долго наводил. Практично, говорил, особенно вдали от дома, а мне как-то странно.
Ввел его в разные кабинеты, он стал мелькать на каналах. Тогда еще слово «неформат» не знали. Просто попсу сливали каналы. Мочеиспускательные прямо – каналы.
Пока пели для шахтеров, каски нам дарили,
стулья на мебельной фабрике, пилотки солдатские, цветы – изредка. Где выступаем, то и получаем.
Жаль доильную установку не вручили на заводе. Мы там тоже концертировали. Я бы её вдул за полцены. С концертов навар невеликий. Песни патетические, революционные. Одно плохо –слушателей маловато. Лирика приутихла. Тока –«алые розы, белые розы, беззащитны шипы»… Со всех сторон. Уши беззащитные пухли. Ушищипательные шлягеры!
И уж где мы только не пели! К Уралу, практически подобрались. И всё – в отрыве от семьи.
Так три года отъездили в разные Переплюйски и Мухосрански. Сумки, узлы, а в них – весь кочевой сервис. И смена белья и парадный костюм для выхода на сцену, объявлять, и кратко вводить в курс дела про пиллигримов, менестрелей и бардов, естественно. Пока зрители рассаживаются в зале, утихают.
И афиши, и кипятильник, и кубики бульонные. Гитара в футляре – кормилица. И мы два страдальца, навьюченные всем этим. Гостинички убогонькие пахнут хлоркой, котлетами из хлеба, выгребными ямами. Тоски – не было. Грела перспектива будущей известности, раскрученности, популярности.
«Тяжела и неказиста – жизнь эстрадного артиста»!
И вот он уехал от своей жены к чужой. В Москву. Из нашей провинции сонной. Купил красную розу, стоял в тамбуре, курил и уезжал. А я – остался.
Стал он давать интервью как шел по улице, увидел вывеску «Телестудия Останкино». Зашел, спел и стал знаменитым исполнителем собственных песен. Человек-легенда.
Мыкался там по съемным углам. Женился несколько раз. И так приживал с гражданками. Но – это его личное!
Надолго мы разбежались. Только слухи долетали – сильно пьёт, бедствует, но как-то крутится. Москва!
А вот надо же – полтинник ему приспел! Фото – замелькали, в обнимку с гитарой.
Без «химии» уже, улыбается, мол всё хорошо и не верю, говорит, что песни от плохой жизни пишутся!
Поди уж года два, наверное, как ни одной не написал. Но я всё равно рад за него. Всё таки успел сколько-то песен насочинять, на хлеб видно – хватает.
Что там – за окном? Снег разлёгся, как пьяный в луже. Противный, ненужный, но не отмахнешься, ничего с ним не поделать – терпи. Пока сам не исчезнет. Надо ждать, подлаживаться с одёжкой под капризы весны.
А вроде недавно так хотелось запаха, белизны. Именно запаха снега. До головокружения. Снег кружится и голова вместе с ним уносится куда-то, тает снег и что-то отпускает внутри, не так жмет. Смеешься стоишь! Потом задумчивым становишься и молчишь. Общее настроение есть, а мыслей особенных – нет. Молчишь и никто не отвлекает.
На радостях засрали снег, перемесили с дерьмом и мусором. Конечно! Столько желающих.
Не скоро опять захочется.
Голое все, сиротливое, одинокое. В тишине одиночество скорее достает. Стою, тюль за спиной и слышу, как пыль падает на пол, уши щекочет, на плечи, на подоконник.
Физически ощущаю – шуршат, тревожат, пригибают.
Стоянка. Под машинами проталины, асфальт снизу темный, по бокам опасные брустверы наледей. Дверцу трудно приоткрыть, втиснуться. И авто, как в корытах стоят на четырех копытах. Грязные, не умытые – чушки разноцветные из железа.
Вот сюда он примчался, бард. На арендованной машине. Месяца три тому – уже как. На три дня заскочил в наш сонный городишко. Созванивались долго, какие-то дела. И зеркала сняли, во дворе, на стоянке, возле дома его детства, а машина в аренду взята. Пока уладил формальности, заплатил. Дорого получилось, печалился он тогда очень, просто плевался, про ворьё рассказывал возмущенно. Будто с Луны прилетел, а не из города – Москва.
Опять давай созваниваться. Так все три дня.
На другой день уезжать ему. На поезде. Я бздобу купил, надеялся чаю попить, пыльцу серенькую кое-где смахнул из пределов визуальной видимости, с экрана телика. Липкая она там, цепкая. Запыхался даже. Сильно не готовился, но все же.
Он подниматься не стал ко мне на седьмой этаж. Пришлось мне спускаться. Иду, как Гагарин по ковру – шнурки хлюпают не завязанные, куртку накинул, налегке.
Они все вышли из машины: сын, уже взрослый, с девушкой своей, родственник жены от того же брака, что и сын. Он сам вышел. Бледность такая в лице. Одет неброско, прилично, очки, черты лица тонкие, интеллигентно – бард. Жена по последнему браку. Маленькая женщина с железной хваткой.
Обнялись все, расцеловались, ручкаемся, громко интересуемся друг про друга. Лыбимся во всю, глаза отводим.
Вечер, восемь, будний день. Девятиэтажки вокруг обступили. Бесплатное кино, все в кухонные окна выперлись. Нависли тётки корпулентные над нами, зырют строго, ничего не упустят, ничего не простят! Вороны чего-то заполошили. Чего им опять – не так? Всё – умничают!
И неестественные у нас улыбки получились тогда, похлопывания по спине и плечам, приталивание руками собеседников.
Хорошо фотоаппарат на столе оставил.
Правда свернули массовку очень быстро. И они – за поворот, скрылись. Как и не было. Перед этим пригласил он меня на юбилейный концерт, в Кремлевский концертный зал. Так и сказал, торжественно, с пафосом, мол, считай, что это –официальное приглашение! Жду! Ну пока – старик!
Даже Кобзон песни исполнит. Обещал Мэтр исполнить песни барда. Обе – две.
Много других там звезд и искорок от звезд. Шоу!
И давай снова – обниматься, по спине хлопать друг друга.
Вернулся тогда домой и навалилось как-то сразу… пустота.
Странно даже, немного. Мы же оба этого хотели – тогда, в начале. Что случилось потом? Помог на старте и отошел. Три первых, может быть самых трудных – года. Дальше он один бился, без меня. И достиг желаемого, но без меня. И пригласил порадоваться вместе. Чего ты ждал? Золоченую карету возле подъезда, которая отвезет тебя в ВИП-ложу? Вот это – зря!
Прийти кстати - наука, а уйти вовремя – искусство. Из спорта, с работы, из гостей, а уж – из жизни и того сложней!
Почему так грустно? Вершина пройдена и за этим начнется спуск? Что больше удручает – моё Я, или его успех? Просто – грустно и всё.
ПрОпасть, ущелье, до соседней многоэтажки, как до дальней горы крутого перевала. Понял –вдруг сразу и именно – тогда.
Стоял у окна, думал, пылинки ловил в ладошку.
Дело даже и не в Кобзоне Иосифе Давыдовиче. Хотя он тоже примелькался изрядно. Но – кому, что – нравится.
Что-то вот в тот самый миг окончательно отщелкнуло меня от этой долгой истории закулисья, спрыгнул с лямок, освободился и больше на стропах не зависаю. Оказывается столько лет из головы не выходило, где-то рядом присутствовало всегда.
Ну и потом – виза, дорога в оба конца, спать где-то надо. Кушать. Умыться. С чего? С пенсии? А как – отдавать?
Вороны шумят на крыше напротив. Серые сюртуки, черные ермолки нахлобучили. Ходят, крылья распустили, жарко им, орут. Одна вертит головой, хвост распустила, машет им, как веером, пытается удержаться, наклоняется к кабелю, прислушивается к виртуальным тайнам. Почти над моей головой. Запомнить что-то хочет, или узнать самое важное, потом гадалок шантажировать. Глазки хитрющие поблескивают! Нострадамус!
Вороны, врАны, вруны. Скликают, тревожат-будоражат, пророчат.
Кого там черт принес на мобильный телефон? Вздрогнул. Волнуюсь даже, а… вдруг! Вы не передумали? Тьфу-ты! Даже вздрогнул. Это из больницы. Нет, что, вы. Да, я узнал. К часу в понедельник? Да, помню, корпус пятнадцать. Кардиограмму не забудьте, наркоз будет общий. Слабенький, такой, в вену, но общий. Уснёте, а потом проснетесь и уже всё позади! И грубую пищу не ешьте с обеда в воскресенье. Соки, вода. Если стошнит, знаете. Понятно. Я помню, да в прошлый раз. И за руль потом не садитесь. Нет, руля у меня нет. Желательно, чтобы вы с кем-то пришли, не один, чтобы. Ничего, я сам – один, да. Ну и день – к тому же рабочий. Ну, ничего, полежите здесь, да. Отойдёте. Слово – тревожное, подумалось. Хорошо, полежу. Мне некуда спешить. Не забудьте. Ну, что, вы! Всего хорошего, угу и вам, да.
Звонят, волнуются. Четыре часа. Суббота. Теперь уже и на ракете не долечу до Кремлевского зала. Не поспею к семи. И до Москвы без малого тыща кэмэ будет. Без самой мелочи.
Как там? Переживают участники - уже наверняка в зале. Аппаратура, микрофоны…раз-раз-раз…раз-два-три – даю настройку! Как пройдет? Там же Кобзон и другие, тоже – уважаемые артисты. Даже есть официально заслуженные. В авторитете!
Мне-то что? Он уехал, барин, три месяца – как один день. Даже с днем рождения не поздравил… с Новым Годом. Занят! Конечно, такое – шоу… соорудить! Ни хрен – собачий! Исполнителей собрать, зрителей завлечь, приятно работать когда битковый аншлаг и денег небось полный чемодан на всё это необходим. полный. Алюминевый, легкий и надежный, как самолет, ручки крепкие, охранник наручником прикован, чтобы не выдернули. Серъезно всё, без улыбок. Улыбаться потом – когда шоу начнется. Браво! Бис!
Да, по ящику покажут! Чего – уж. Даже лучше. Тахта-тапочки-телевизор! Поболеем за –ТТТ. Что еще делать в палате.
Снег, молоком разбодяженным водой до синевы. Сосед припарковался, ругается, вляпался, не может отскоблиться. Ожесточенно счищает с ботинка, орет, ногу выворачивает, стервенеет, собачится, ну не домой же нести эту вонь… пластилин говенный! Исходит весь на это дерьмо собачье…
Даже ворОн перекрикривает, такая страсть обуяла.
Что же я думал с утреца-то сделать?
В понедельник Виталий Сергеевич Стешин умер на операционном столе, не приходя в сознание.
