Инга – полная серьезная восьмиклассница. Полнота ее – данность. Это, как снег зимой, и жара летом. По-другому и быть не может.
А серьезность приобрелась нечаянно, в третьем классе. Тогда к Ингиной однокласснице Наташе пришла старшая сестра, и пришла она не одна, а с Вилли, маленьким черным пуделем. Вилли бегал возле девочек, деловито на них тявкал, и все смеялись – и Наташа, и ее сестра, и все третьеклассницы, и Инга.
И никто никому замечаний не делал, и был волшебно-теплый весенний день, и уже выбивались из травы желтые одуванчиковые пятна, но к Инге подошел Витька и сказал – только одной ей сказал :* А ты чего лыбишься, жирнюга?*
И день померк, и одуванчики спрятались.
А Инга для себя поняла, что громко смеяться, да и вообще радоваться не стоит, тогда никакому Витьке не придет в голову ничего такого.
Ведь если будет она молчать, то и повода не будет цепляться.
А, когда Инге было одиннадцать лет, их класс пригласили на ответственное мероприятие – на концерт, посвященный празднику 1 Мая, – мальчики и девочки должны были выбежать в зал, когда зазвучит песня * Я, ты,он, она – вместе – целая страна* , и при слове *вместе* - просто взяться за руки.
Тогда Витькин друг Сергей во время репетиций только делал вид, что берет Ингину руку, а сам в это время шептал :*Почем сосиски?*
Инга даже хотела не приходить на концерт – класс большой, какая разница, что ее рука не будет участвовать, когда *вместе*, но она подумала, что отличники не подводят людей, и пришла.
Сергей во время представления был непривычно тихим, сосиски не вспоминал, и Инга поняла, что, если не смеяться, не привлекать к себе внимания и делать то, что велено, то можно даже быть толстой – нестрашно.
А в восьмом классе у Инги появилась Тайна, об этой Тайне никто не знал, даже Ингина подруга Наташа.
Тайну звали Анжелика.
Это произошло случайно – соседи Инги уезжали, раздавали и продавали книги, и родители Инги приобрели целую кучу литературы, среди них и были
серые томики – *Анжелика – маркиза ангелов*, *Анжелика и король*, и все остальные.
Девочка еще запомнила, как мама сказала отцу, что это, конечно, не Диккенс и не Толстой, но уж больно дешево просили за Анжелику соседи, вот и купили.
Теперь в жизни Инги было два мира – один - определенный, понятный, правильный, с контрольными и домашними заданиями, а другой – мир Анжелики со страстью, большим вырезом, холмиками дерзких грудей, и съедающей маркизу любовью к Жоффрею де Пейраку.
В первом мире правильная толстая девочка выходила к доске, всегда подготовленная, всегда серьезная, озабоченная тем, чтобы не привлечь к себе лишнего внимания. В этом мире мама Инги, сама страдавшая всегда из-за полноты, говорила девочке, что на полных людей все смотрят и без того, поэтому их одежда должна быть скромной, невыделяющейся, желательно, серого цвета.
Инга соглашалась с мамой, кто же подскажет, что делать, если не родная мать, поэтому натягивала на толстые ножки серые колготки, подбирала себе невзрачные юбки за колено и бесформенные свитера.
Никто уже не смеялся над Ингой, слишком много усилий было ею приложено к тому, чтобы стать незаметной для насмешек.
Но это все было ерундой, камуфляжем, потому что истинная жизнь девочки проходила в выдуманном мире.
Уроки пролетали быстро, занятия заканчивались, Инга торопилась домой, потому что важнее всего на свете была Анжелика – смеющаяся, роскошная, гневающаяся, страдающая.
Ни один одноклассник, ни подружки, ни родители не знали, что Тайна Инги – страсть, та страсть, с которой Анжелика отдала опытному супругу девственность, еще шире открыв при этом огромные зеленые глаза, страсть, с которой ласкал обнаженную графиню французский монарх, и страсть, которую – Инга это понимала – не дано было пережить ей самой, но дано было ей прочувствовать на страницах любимых томов.
Серость Ингиной повседневности была ее убежищем, чувственность жизни дерзкой Анжелики стала для Инги гимном этой самой жизни.
Анжелика сопровождала Ингу во время учебы в библиотечном институте, и не покинула ее после свадьбы с милым и таким же полным Ленечкой, с которым познакомили Ингу ее родители, до смерти боявшиеся, что единственная дочь останется старой девой и одинокие вечера будет проводить с ними перед телевизором.
Когда вся семья собралась в Израиль, каждый килограмм багажа усердно учитывался, и Инга с легкостью отказывалась от привычных юбок и свитеров, но стояла насмерть за восемь серых Анжелик, тогда все родственники списали Ингину капризность на нелегкую беременность.
В Израиле оказалось не так уж и страшно – и скорые Ингины роды, и успешное освоение чужого языка, и то, что работать через год после приезда Инга начала у милой женщины-адвоката, которую хорошо знала двоюродная сестра дяди Ленечки. И Ленечка преподавал в школе математику, и ученики у него были, и родители Инги жили недалеко, помогая дочери с внуком.
И стало все привычным, знакомым для Инги – она была серьезным помощником адвоката, серьезной женой и хорошей матерью.
С Ленечкой все ладилось – больше всего на свете он любил математику и фигурное катание.
Математикой он занимался на работе, а фигурное катание смотрел по телевизору со стаканом чая и двумя-тремя пирожными.
Инга не роптала – муж не пьет, не курит, про баб и думать не думает. По выходным вместе убирали квартиру или ходили к родителям, разговаривали про политику.
Как и раньше, Ингины два мира существовали параллельно – один – реальный, привычный и скучный.
А другой – воспоминание о девочке, больше всего на свете любившей изумрудноглазую Анжелику.
Единственным изменением стали брюки, тоже преимущественно серые, на мягкой резинке, которые начала носить Инга, потому что в Союзе полные девочки брюки не надевали.
Вот, пожалуй, и все...
А в этот осенний день работать было тяжело – начало недели, нудный холодный дождь, да еще и ремонт в здании, где работала Инга. Бесконечная долбежка молотком как будто удлиняла Ингин и без того не очень приятный день.
Адвокат Шелли сказала Инге, что потолки в их здании не соответствуют стандарту и теперь их будут на полметра поднимать, и что работа эта сложная, долгая, потому, что надо снимать изоляцию и делать еще много чего другого, но Инга слушала вполуха, никак не связывая себя с трубами и проводами.
Целое утро долбили в другом конце коридора, поэтому окончательно оглохшая Инга толком и не услышала стук в их офис.
- Здравствуйте, геверет*. Можно попросить у вас стакан воды?
...Стоял напротив Инги молодой синеглазый русоволосый парень.
Инга налила воду в одноразовый стакан, а потом принесла в конец коридора еще воды, а через два часа спешила туда уже с кофе и булочкой.
Парень рассказал Инге, что он – палестинец, работает в Израиле по разрешению, что зовут его Ахмед, и есть у него семья – жена и семеро детей.
Общались они несколько дней, и Ахмед очень смеялся, когда услышал признание Инги в том, что он – первый *живой* палестинец, с которым Инга разговаривает, потому что до этого слышала она разговоры о политике Ленечки с родителями да видала репортажи по телевизору.
Теперь каждое утро начиналось с традиционного черного кофе, который Ахмед пил в кабинете Инги, Инга ухаживала, порхала возле Ахмеда – то варенье принесет из дома, то пирожок, то шоколадку.
Ахмед не приносил ничего, часто рассказывал о детях, показывал фотографии, никогда, правда, ни слова не говорил о жене, да и Инге почему-то тема эта была неприятна.
Потом на протяжении дня Ахмед заскакивал то попросить воды, то позвонить хозяину, а когда он был очень занят, то Инга приносила ему чай прямо в коридор.
Ахмед каждый раз благодарил, прижимал руку к сердцу, говорил, что Инга – мотэк**.
Так прошло две недели, но в очередное утро очередного осеннего дня Ахмед не пришел, и все время выскакивала Инга в коридор, не появилась ли желтая лестница, не застучит ли молоток.
Но ремонт не продолжался. В соседних мисрадах*** все шумно радовались, что хоть сегодня не будут трещать и долбать, и можно спокойно поговорить, не перекрикивая друг друга. Инга тоже сказала, что ей очень нравится тишина, ибо никогда она, теперь уже сорокалетняя, не нарушала детскую заповедь – быть, как все, и ничем не отличаться, но в душе ее было уныло – а почему – она и сама не знала.
Этот долгий рабочий день никак не мог закончиться, и клиенты были все, как на подбор, противные, и дождь лил особенно занудно.
И назавтра Инга пришла опять без настроения, Ленечка целое утро жаловался на давление, ребенок не хотел обувать сапоги, вредничал, что хочет кроссовки, и мама позвонила с жалобами, что внук отбивается от рук.
Без всякого желания Инга стояла у окна, смотрела на мелкие капли, вздрагивающие на окнах, и ловила себя на мысли, что ничего ей не мило и ничего ей не хочется, как вдруг услышала она знакомый стук в дверь.
На пороге стоял улыбающийся Ахмед, и вдруг неожиданно, непонятно и радостно застучало Ингино сердце.
- Инха, мы были на другом объекте вчера, а сегодня – тут. Ты сделаешь мне кофе?
И ритуальная чашка кофе почему-то стала для Инги радостью, и тарабанил в этот день молоток как-то особенно весело, и бурчали соседки почему-то не очень рассерженно, и возникло у Инги чувство, что этот день будет особенным.
Поэтому, когда Ахмед зашел сказать традиционное * до свиданья, Инха* и не остановился в дверях, а подошел к ней очень близко и взял в ладони ее лицо, а потом прошептал на ухо:* Ты красивая*, и вышел, Инга даже особенно и не удивилась.
В эту минуту два ее параллельных мира соединились, и уже в реальную жизнь Инги вошла страсть из выдуманного мира, поэтому Инга совершенно спокойно разрешила вскоре себя поцеловать долго и сладко в губы, а потом Ахмед уже и не спрашивал разрешения, чтобы мучительно провести ладонью от Ингиной шеи вниз по спине, чтобы разлохматить ее короткие волосы и чтобы уже настойчиво идти дальше.
За два дня Инга узнала много о своем теле, и уже не книжная Анжелика открывала шире зеленые глаза во время акта любви, а Инга, остававшаяся после работы в кабинете, свои глаза закрывала, чтобы в тишине и в темноте чувствовать губы Ахмеда на кончиках грудей, на плечах и на животе.
Сама же она боялась быть откровенной до конца с Ахмедом, и два дня он терпел, а на третий довел Ингу до того, что она, не понимая, что происходит, исцарапала сильно, до крови, его ласкающие руки, а потом, наконец, разрешила ему дойти по этой дороге до конца...
Теперь самыми важными для бывшей книжной зануды Инги стали разговоры о косметике, диете и тряпках.
Внутри нее, как оказалось, скрывалась страстная хищница, которая вышла на тропу войны с родителями, ничего не подозревающим Ленечкой, подружками по этажу и начальницей Шелли.
Конечно, все они не могли не заметить того, что Инга грандиозно похорошела, похудела, засияла и заискрилась, но для каждого из них – не зря Инга слыла умницей - была приготовлена своя легенда.
Матери и отцу, безмятежно чтящим важность семейных оков, Инга плела ковер из сюжетов передач * Модный приговор*. Она преподносила им мучающегося из-за серых Ингиных комплектов Ленечку в виде супруга, сетующего на то, что жена не надевается нарядно.
Ленечка же узнавал от Инги, что Шелли заключила важнейшие контракты с солиднейшими людьми и настоятельно попросила Ингу взяться за свой внешний вид.
Шелли была преподнесена самая жуткая история, в которой Ленечка позабыл в один из дней свой мобильный телефон, на который пришла нежная смс от некоей Гали ( так звали Ингину морскую свинку), и нынче Инга, узнав таким образом о том, что Ленечку безостановочно домогается коллега по работе, вынуждена спасать семейный очаг, усиленно работая над своим повседневным имиджем, ибо Ленечка может невзначай заглянуть к Инге на работу и он должен быть покоренным, сразу и целиком, Ингиным внешним видом, сразу же позабыв о разлучнице-свинке Гале.
А правдой – терпкой и сладкой – были визиты Ахмеда, его торопливые слова о том, какая же Инха чудесная и как он без нее скучает.
Инга, даже теоретически не представлявшая, что такое ложь, готова была сейчас на все – только чтобы единственные в мире губы ее целовали, а самые дорогие на свете руки доказывали, как она желанна...
Самым любимым развлечением Инги была * Сорока-ворона*, и каждый раз Ахмед смеялся взахлеб, когда Инга говорила ему по-русски :* Сорока – ворона, кашу варила, деток кормила*...
И повторял он за ней:* Лока, рона*...
Два месяца шел ремонт, два месяца стучал молоток, и появлялась в коридоре желтая лестница.
Два месяца несколько раз в неделю уходила Шелли пораньше, оставляя мисрад на радивую помощницу Ингу, каждый раз вызывающуюся поработать вместо нее и в порядок привести дела.
И два месяца плакала Инга навзрыд от невыносимой радости, когда сливаются друг с другом каждая клеточка, когда открывается друг другу каждый самый тайный уголок, и когда *быть* означает *отдавать*, а *жить* означает
* отдаваться*...
...А потом ремонт закончился, Ахмед ушел, и ушла вместе с ним жизнь, Инга заледенела, снова поправилась и забросила свои нарядные тряпочки, вернувшись к прежнему серому цвету.
Все опять стало привычным и будничным, мышиным и унылым, только дождь прекратился, а стало, наоборот, жарко.
Солнце каждый день висело в желтушном облаке, трава посерела местами, местами выгорела.
Ленечка по-прежнему жаловался на высокое давление.
...Торопилась как-то Инга на работу через парк, и вдруг услышала, как аккуратненькая маленькая бабушка говорит внучке :* Сорока, ворона*, и смеется крохотуля - внучка взахлеб.
И что-то взорвалось в Инге, и закричало внутри – и придурочный третьеклассник Витька, и друг его Сергей, и бесформенные свитера, и вечно перекручивающиеся колготки – и нынешняя ее жизнь – все это немо и беспомощно зазвенело в ней, а наяву поползли по лицу серые капли то ли пота, то ли слез.
* гевЕрет ( иврит)- обращение к женщине
** мОтэк ( иврит ) - милая
*** мисрАд ( иврит) - офис
