Фани, двадцать семь лет, без определенного места жительства и рода деятельности. Я...
- Какая у вас чудесная девочка! - пропел тонкий голосок молоденькой воспитательницы начальной школы - я думаю что у нас ей понравиться. Как ее зовут? Фани? Чудесное имя! Меня зовут Кристель - сказала она, протянув мне руку для знакомства.
- Я твой новый учитель. Пойдем со мной, Фани, я тебе покажу где ты будешь играть и познакомлю тебя с твоими будущими друзьями. Ты во что любишь играть? Наверное, как все девочки, в Барби?
- Нет, я люблю в доктора - сказала я тихонечко, пытаясь спрятаться за ногу своей мамы.
- Хорошо! У нас есть все что для этого нужно, пойдем я тебе покажу.
Я вцепилась в мамину ногу и с умоляющим взглядом и дрожью в голосе тихо пролепетала:
- Мамочка, не оставляй меня тут!
Этот день я игралась в садике с мамой и с новыми подружками, и когда мама ушла "в магазин", я пообещала что дождусь ее и не буду плакать. Я сдержала слово. Даже когда заплакал и забился в истерике светловолосый мальчик Жан, и у меня навернулись слезы на глазах и хотелось закричать: " Мама, где ты?!" - я выдержала. Я взяла за руку, уже полюбившуюся мне куклу, прижала ее к себе и сказала ей: " Не плачь, я сделаю тебе укольчик, это будет не больно, как укус комарика." На безмятежном лице куклы сияла улыбка. Я тоже улыбнулась и вытерла накатившуюся слезу.
Мне было пять лет. Как быстро пролетело время.
Медленно иду по улице Конфедерации , бессмысленно глядя по сторонам. В голове плавают картинки, то сталкиваясь друг с другом и разбиваясь в мелкие осколки, то переплетаясь и превращаясь в пестрый клубок воспоминаний.
Сижу на контрольной по медицине. Инфекционные болезни. Скоро выпускные экзамены. Нужно постараться написать ее хорошо, ведь результат пойдет в зачет. Коэффициент четыре! Тайком поглядываю на Эрика на первой парте.
- Какой он красивый! И как я раньше не замечала его? Высокий. Плечистый. С ним никогда не скучно. Ну да конечно, за ним пол группы девчонок бегает. А я? Чем я лучше остальных? Не дурнушка. Но и не секс-символ. Черт, вот у Мари, все при всем: блондинка, голубые глаза, светлые, слегка завивающиеся волосы(интересно, она делает завивку или от природы так?), пышная грудь(не чета моему 85В) и длинные до неестественности ноги. Да, я бы тоже на шпильках ходила и с коротенькой юбочкой всю зиму. У нее мама полька - эх наследственность! А у меня? Нет, у меня замечательные родители! Оба коренные швейцарцы, что уже редкость. Папа, родом из Женевы - профессор истории в академии искусств. Мама - из Неона, врач кардиолог в госпитале. Ой, о чем это я? Я же про наследственность... Да, ноги у меня не как у Адрианы Карамбу, но стройные и мускулистые, а еще красивые(мне уже два парня говорили про это) темные, с медным отливом волосы и глубокие зеленовато-карие глаза. Глаза мне достались от папы - спасибо папуля! Иногда говорят что они сражают наповал! Врут конечно. но все равно приятно. А Фабрис, бывший ухажер, мне как-то сказал что в моих глазах прячутся чертовщинки. Было смешно это слышать. Наверное он прав, я замечала у папы такие. Спасибо тебе папуля за наследственность!
Так вот - Эрик. Все получилось странно. Он встречался с Мари и все знали об этом. Завидовали. Я? Не знаю. Наверное нет. Но однажды, на вечеринке организованной в универе, мы столкнулись в буфете и разболтались. Он сыпал комплиментами, а я улыбалась и таяла. Потом заиграла музыка и я даже не успела опомниться как Эрик взял меня за руку и закружил в танце. Я была на вершине счастья. Он прикасался к моей щеке губами, шепча на ушко разные нежности. Мне казалось что я летела по залу не касаясь паркета. Его низкий и сочный голос действовал магически. Он уносил на небеса. Хотелось слушать до бесконечности его необычную и немного резковатую, как рваные удары смычка по струнам, мелодию. Как вдруг, буквально из-под земли, между нами выросла Мари. И Эрик, весело мне подмигнув, унесся прочь, кружа Мари в вальсе с той же ослепительной и немного озорной улыбкой. А я, как последняя дура, стояла одна посреди огромного зала и никак не могла прийти в себя. Я проревела всю ночь. Ждала что завтра дурной сон рассеется и он снова подойдет ко мне и приветливо улыбнувшись, предложит встретиться. Он улыбался. Он улыбался все время и всем. Но ко мне так и не подошел. Ни завтра ни... никогда.
Мой взгляд скользнул по остановке "Набережная" и сердце бешено застучало в груди. Хоть и произошло это три года назад, но как-будто вчера.
Я сижу на остановке ем мороженое и жду своего трамвая, витая мысленно в далеких и загадочных странах. Как вдруг, чьи-то зубы жадно впиваются в мое мороженное и карие, пронзительные глаза заглядывают в мои. Да так что озноб пробивает мое тело от волос до кончиков пальцев.
- Как вкусно! - произнес низкий, с мягким бархатным отливом, голос. Он абсолютно не вязался с худощавой, немного угловатой и в то же время необыкновенно пластичной фигурой, его владельца.
Мое эго возмутилось от невиданной наглости, а глаза как завороженные не могли оторваться от его улыбающихся с хитринкой глаз.
- Мне кажется, у хозяйки столь вкусного мороженного должно быть такое же вкусное имя - произнес он - а этого нахального парня(ведь именно так ты сейчас думаешь?)зовут Винсент.
Я на каком-то подсознательном уровне назвала свое имя. И услышала его только тогда когда оно прозвучало нараспев, уже околдовавшим меня, голосом
- Фаа-нии... Как мило звучит - и лицо его засияло от улыбки.
Потом. Мы ходили по городу никого не замечая. Я смеялась и наверное несла всякую чушь. Он тоже смеялся, обволакивая меня своим мягким и нежным баритоном. Его горячая ладонь крепко сжимала мою ладошку и его тепло растекалось всеми жилками во мне, обволакивая меня непроницаемым коконом счастья. Очнулась я под утро. Моя голова лежала и него на коленях а его руки, такие невероятно нежные, что хотелось стонать от каждого прикосновения, гладили мои спутавшиеся за день волосы. Он не спал. Глаза его, немного усталые все так же светились мягким светом улыбки. Я улыбнулась в ответ. Мне казалось что я нахожусь на другой планете. Вокруг нет ничего кроме его рук, голоса, губ... Они целовали мое лицо так бережно и ласково, изучая каждую его деталь, что казалось что это сказочный сон. И хотелось только одного чтобы этот сон никогда не кончался.
Он уехал через два дня. Контракт - гуманитарная миссия. В Конго. А я? Я не находила себе места в казавшемся пустом, родительском доме. Я чувствовала себя одиноко на работе, в таком дорогом мне и дружном коллективе. Для меня было как озарение что жизнь до его появления, лишь навязанный мне несуразный сон. Сон с запрограммированным стремлением стать "Кем-то". Сделать карьеру! Добиться! Доказать! Взять! Стать кем-то, но не собой. И именно с ним, я поняла кто я. Поняла что хочу ему дарить себя. Дарить ему свою нежность, ласку... любовь... Поняла что не могу и секунды прожить чтобы не думать о нем. Я засыпала и просыпалась с мыслями о нем. Его редкие письма и скудные звонки на две-три минуты были столь дороги что словами этого не высказать. Он всегда подтрунивал в письмах то надо мной, то над собой, он шутил о том в каких условиях им приходиться работать. Но за этими шутками просматривалась какая-то глубокая грусть, о которой я боялась даже заикнуться, понимая как трудно ему там, в далекой и чужой стране. И вот он приехал и я увидела его глаза. И поняла все. Без слов. Он похудел и в милых и до боли родных глазах, сквозь искорки любви проглядывала усталость и какая-то безысходность. И слезы. Первые мужские слезы в моей жизни. Я не знала что делать. Просто обняла его и он уткнувшись в мое плечо, долго не мог поднять глаз. Его тело содрогалось а футболка предательски промокла. Меня колотил озноб. Я знала что мне нельзя сорваться, особенно сейчас. В этот миг я была для него Всем, за что цеплялся его хрупкий мир. Мне было больно и в то же время радостно от этого. Мне хотелось защитить его, укрыть от всех невзгод, и я прижалась к нему еще крепче и прошептала ему на ушко: Милый, как долго я тебя ждала... Я люблю тебя...
И он стал сильнее. Он ожил. К нему пришел его прежний азарт и жажда жизни. Теперь он знал, что жить так как раньше не сможет. Знала это и я. Мы поняли что изменить что-либо вокруг себя невозможно если не изменишь себя и свое отношение к окружающему нас миру. Поняли что многие наши цели иллюзорны и стремление к ним не имеет смысла. Что самое ценное в жизни это наша любовь. Мы бросили все и уехали. В горы.
Я иду по улице а во мне, в недрах моего уже хорошо вырисовывающегося животика, копошится взбрыкивая то ножкой, то ручкой, наш малыш. Я улыбаюсь. Я несу бывшим коллегам по работе их любимый шоколадный тортик, запеченный в настоящей печи, а мысленно я с моим Винсентом. Помогаю ему латать кровлю(наверное он сейчас именно этим занят) изрядно обветшалого домика дедушки Жуля, подавая нужные ему инструменты. А дедушка уже суетиться на кухне, готовя простенький ужин, аромат которого разносится по всему маленькому домику.
А потом мы сядем за стол(я обязательно должна успеть на вечерний поезд!) и будут долгие и задушевные разговоры...
И будет жизнь, без телевизора-интернета-телефона... Без фактур, налогов, правительств и войн...
Жизнь с утренним поцелуем любимого и его теплой пронизывающей все тело улыбкой. Жизнь в которой наши сердца стучат в унисон и поет душа.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
