...Впервые.
И никто не поверит, что мир можно перевернуть с ног на голову, что он вдруг подпрыгнул, как мяч на детской площадке, покатился по тропинке к озеру, упал в откос- и потерялся.
Мир, надежный и прочный, оказался чертовски хрупким на ощупь, даже не верится.
И всего лишь одна вспышка на телеэкране и герой уже , нелепо взмахнув руками, сползает по капоту машины, бесцельно и совсем по- настоящему цепляясь руками за куски серого льда у самых колес.
И ему все еще хочется жить, ему все- таки страшно, ему все еще очень надо завершить какие- то дела, расцеловать, может быть, невесту или жену, встретить детей из школы, но режиссер смазал все его будни только одной вспышкой.
И попал. ..
Хотя бывает и наоборот. Как будто из другого мира , написанное специально для нас , когда мальчишка- сосед бросает тебе под ноги самодельные и совершенно безобидные бомбочки, а потом , спустя лет эдак десять, неловко сжимает твою руку в темном зале кинотеатра, нашептывая какие- то наивные слова.
Поток недетского сознания- школа для дураков, полуслепых, полуглухих монстров, на которых оглядываются в троллейбусе, показывают пальцем на улице. Интернатских дурачков, у которых суперадаптированная программа, другая школьная форма, другие учебники и неразборчивый почерк.
И мой отец сердито толкает меня в бок, когда мы идем через интернатский двор, а я весело машу рукой в окно:
- Не смотри на них! Не смотри, а то родишь дебила.
А я бегала к ним в класс, чтобы помочь разукрасить декорации в первомайским праздникам, шила им кукол для представлений, клеила маски.
Ведь у них был кукольный театр.
Они каждый год репетировали одну и ту же сказку .
И я даже там играла зайчика: вертела на руке тряпичную длинноухую куклу и говорила писклявым, совсем не заячьим голосом :
- Колобок, Колобок, я тебя съем!
И ребята в зале одобрительно хлопали в ладоши, визжали и смеялись, чтобы в конце так же трогательно разреветься , почти навзрыд, закрыв лицо руками.
Школа для дураков.
А я водила их летом на озеро, и мы наперегонки плавали на другой берег, а там , отдышавшись, шли в лес и ели землянику прямо с кустов, и лежали потом на траве у самой воды, и я рассказывала какие- то страшные истории, от которых у самой шли мурашки по телу, а они смеялись и все просили:
- Еще, Настя, еще!
Я даже писала девчонкам какие- то смешные стишки в заветные тетрадочки и учила вышивать крестиком, и вязала им всем шарфы на Новый год , и незаметно прятала свои самодельные кулечки в мешок Деда Мороза, и потом вместе же удивлялась и этим шарфикам, и бумажным кулечкам , и шоколадкам, и серебристым ангелам на ветках новогодней ели.
И только отец все сердито толкал меня в бок, когда они гурьбой высыпали во двор, чтобы проводить меня до ворот.
- Ты родишь дебила. Вот увидишь, у тебя родится дебил!
Но совсем неожиданно появился Сашка.
Он просто присел рядом на скамейку в парке перед интернатом, заглянул в конспекты по философии, лежащие у меня на коленях, и проговорил зачем- то:
- Мухаммед был не пророком, а поэтом.
Я глянула удивленно:
- Ты что еврей?
- Нет,- он пожал плечами. – Немец.
- Как?
- Просто. Отец у меня немец, а мать местная. Я не чистокровный ариец, а так – смесь.
И засмеялся.
А я повела его на новоселье...
На новоселье под чердачную лестницу, куда- то в тесную каморку, где не было отопления, и зимой я спала в двух теплых свитерах и шерстяных носках, чтоб не замерзнуть,а мыться бегала к девчонкам в общежитие, и отогревалась под горячим душем, и пила с девчонками душистый липовый чай, и в автобусе потом клевала носом, и вечно выходила не на той остановке.
- И как ты живешь тут? – удивлялись.
- Обыкновенно, - улыбалась.
И совсем неожиданно тут уже у меня появлялись вещи, какие- то совершенно бредовые идеи и даже камин, который я таскала за собой по комнате.
Ведь на каникулы из интерната ко мне отпускали Пашу.
Я приходила за ним еще с утра, писала заявление у директора, расставляла все нужные подписи и дожидалась его в коридоре. А после звонка вела за собой полутемными интернатскими коридорами, крепко сжимая его руку, перекинув за плечо его рюкзак с вещами.
- Они все завидуют мне, - сказал как- то.
- Почему?
- Потому что ты берешь меня к себе!
- Просто тебе не к кому ехать на каникулы, а у них папы- мамы есть.
- У меня тоже есть,- пробурчал. – Просто они не едут. Вот дед приехал бы...
И в автобусе он все прятал руки в карманы тоненькой , совсем не по погоде, курточки, натягивал шапку на самые глаза.
- И зачем? – я сжимала его костлявый кулачок .
- А зачем , чтоб все видели! – и хмурился.
- Прекрати водить сюда этого идиота,- отец почти нависал над моей спиной, и я сидела за столом, сгорбившись, уставившись на его большую, грозную тень, которая расползалась по тетрадным листам
- Он не идиот,- произношу тихо. – Просто руки.
- Руки, ноги..! Ты считала его пальцы? Шестипалый пацан сидит за столом вместе со всеми. Я боюсь после него ложку взять.
- Он не виноват. Это мутация. Его мать лекарства принимала. Не хотела, чтобы он родился.
- Ты просто дождешься, что он нас обворует. Лизке по ночам кошмары снятся . Сестру пожалей! И что ты сюсюкаешь с этими дебилами? Тебе нормальных людей мало? Заразит еще чем- нибудь..
...И тогда мы нашли эту каморку.
- Как у папы Карло,- смеялся Пашка. – Я помню твою сказку. Холста только нет и нарисованного очага.
- Я нарисую как- нибудь.
- А я тебе мебель сделаю. Хочешь?
- У него дед мастер был. Золотые руки,- сказала воспитательница однажды. – Пашка с ним рос, всему научился. Помогал деду. Они вместе жили. Но уже три года, как никто к Пашке не ездит. Видимо, умер дед. А отцу Пашка не нужен.
И именно это невыносимое чувство ненужности всегда пряталось в его глазах. Под длинными, как у девчонки, ресницами, где- то в самом зрачке. Темное и жуткое , мне почему- то казалось, что со щупальцами, липкое и скользкое- чувство ненужности, которое делилось на двое и билось вместе с сердцем, растекалось по венам и замирало где- то в уголках рта, когда он усмехался, разглядывая свои руки.
Ненужность....
Но я водила Пашку в кинотеатры и на концерты, а зимой- на каток. И учила его стоять на коньках, а у него разъезжались ноги и он неуклюже шлепался на лед.
И тогда не стеснялся больше своих шестипалых рук, не прятал их за спину или в карманы, если нечаянно терял варежку, не отталкивал меня , когда я пыталась помочь ему встать, не боялся, что вздрогну, когда он невзначай коснется меня рукой.
А Сашка почти не помещался в нашей каморке. А когда садился на на наши самодельные табуретки, вечно хохотал:
- Я тут как Гулливер. Это точно.
- Тесно? – спрашивала , садясь рядом.
- Нет, я бы сказал... оригинально что ли... ,- он засмеялся.
И тут же обнимал за плечи, прижимал к себе, целовал куда- то в шею, и дышал тепло и нежно в самое ухо, что становилось щекотно, и я отмахивалась, а он приподнимался и тут же ударялся головой о потолок.
- Черт,- шептал, потирая ушибленное место, и садился уже ближе к новому камину, вытягивал ноги к пластиковому огню.
- И все- таки уютно,- добавлял уже громче. – Потому что с тобой!
Но в первый раз спросил все- таки, удивленно глядя на спящего Пашку:
- Это твой сын? Такой взрослый? Или брат?
- Брат.
- А почему он с родителями не живет?
- Не захотел. Тут ему лучше.
- Лучше? Беспризорничать. А с руками у него что?
- Мутация.
И не расспрашивал больше никогда. Приносил Пашке инструменты, и они долго пилили и стругали что- то во дворе, топтались по стружкам и опилкам, даже смеялись оба над чем- то, хихикали, поглядывая на меня.
И кричали в один голос:
- Настя, чаю сделай, а!
И я заваривала им чай, мазала бутерброды, стелила скатерть прямо на пол, расставляла чашки и тарелки.
И мы сидели потом втроем на полу по- турецки, точно дети, которые решили поиграть « в гости» и обязательно опробовать новое блюдо, испеченное мамой.
- Она хорошая, правда? – слышала я с улицы голос Пашки.
- Отличная,- говорил Сашка.
И мне казалось, что именно тогда исчезала из детских глаз страшная и жуткая ненужность, исчезали ее скользкие и липкие щупальца, и усмешки тоже не было, была лишь улыбка. Улыбка во весь рот, и глаза блестели по- другому.
- Я хочу в училище учиться,- сказал Пашка вечером. – В специальном, где профессию получают. Сашка сказал, что есть специальное место, где учат работе с деревом. Мой дед тоже говорил, что мне надо там учиться.
- А школа?
- Если ты расскажешь об этом училище, мне разрешат.
- А родители? Надо , чтобы родители согласились, Паш.
- Родители? – он замолчал на минуту. – Тогда мне ничего не светит.
- Почему?
- Потому что моему отцу на меня плевать.
Он поднялся с табуретки, походил по комнате- длинноногий и худой- опять сел, глянул уже исподлобья.
- Тогда и хотеть нечего, - проговорил хрипло. – Зря все это. Все зря... Ничего не получится.
Ночью, просунув руку ему под голову, неожиданно прижалась , вдохнула запах его волос, потерлась щекой о кусачий ворот его свитера.
- Все образуется, Паш, - сказала тихо.
- Да нет ведь никакого Рио де Жанейро, Настя,- он обернулся. – Я помню, как ты говорила. Нет такого города. Просто ты всегда хотела, чтоб был...Я не дурак, Настя! Просто мутант... Да и забудь ты про это училище. Не выгорит ничего. Рио де Жанейро не существует.
А рано утром я уже вырисовывала романтизм на изгибе накрахмаленной простыни . Склеивала его нескладные синтагматические ряды, размешивала на белом палитру разноцветных красок, чтобы выбрать только красный.
Тот, который всегда кровавый.
Когда кровавые пятна на полу, на подушке, на пододеяльнике, на кружевах майки, на потолке, среди приторных ангелов. Везде.
И « Ariel» пахнет на весь коридор, а я срываюсь на хохот, кутаюсь в Сашкино одеяло, смеюсь, надрываясь, брызгая слюной, а Сашка выходит из ванной, вытирая мокрые( все в пене) руки о фартук.
- Ты что?
И я уже, конечно, рисую нежность на щеках, рисую длинные капли слез на напудренных щеках, оборачиваюсь в этой пудре и , нахлобучив парик, спрашиваю:
- Нравится?
Я уже знаю, как дарят ласку, слизывая усталость с потного лба, выгибаясь по – кошачьи, знаю, как вскрикивать, чтобы спрятать неточность всех отношений.
- Как Пьеро, - Сашка садится рядом.
- Неужели? ...
А Пашка встречает меня уже на лестнице, стягивает с моей головы вязаную шапочку.
- Ты что с волосами сделала? Подстриглась? – и несмело проводит рукой по короткому ежику. - Точно обалдела. И это из- за него что ли?
И, не дожидаясь ответа, выдохнул:
- Девчонка! Что сказать..
А я веду его в китайский ресторан и, посмеиваясь, учу есть палочками просто необыкновенно сладкую курицу, и мне улыбается старик- китаец в смешной шапочке с кисточкой из- за соседнего столика .
И потом уже, садясь за наш столик, читает певучие китайские стихи, а Пашка слушает, разинув рот, так и не выпуская палочек из рук..
А на улице наступает зима.
И мы идем домой по первому снегу, считаем следы на нашей дорожке, разглядываем звездное небо и даже что- то напеваем себе под нос.
Ведь это зима! ..
А потом, когда Пашка уже засыпает, улегшись поперек нашей кровати, пишу письмо его отцу, покусывая кончик карандаша, перечеркивая написанное и начиная заново, путаясь в запятых...
Чтобы прижаться утром к холодной щеке только что вошедшего Сашки.
Обнять за шею, положить голову на плечо. Вздрогнуть от его ладони на затылке, зимнего поцелуя в губы, выговорить :
- Погаси свет !
Стоять в предрассветной тишине долго- долго и молчать.....
Просто потому, что не было ни дней, ни ночей, только утро. Каких- то полчаса на двоих. Как пуля, выпущенная наугад, тоже на двоих. Одна.
А мне всегда надо было, чтоб вместе. И чтобы солнце било в окно и слепило глаза, и чтобы изящно пройтись по облакам, разглядывая под ногами осеннюю тропинку к дому, и чтобы звезды сыпались ковром у самого дома, и что рожок месяца торчал из- под снега у крыльца.
И чтобы ездить каждый год в Ниццу, и любоваться закатом, и есть мороженое, не считая порций, и пить вино из изящных бокалов.
Просто. Как это утро, полчаса на то, чтобы загадать желания, и целая вечность на их исполнение.
- Ведь он тебе не брат, да?
- Да.
- Тогда почему?
- Потому что он никому не нужен.
- Настя..!
- Я хочу, чтобы он всегда помнил, что был нужен мне, Саша! Я хочу, чтобы он знал, что всегда был нужен мне. Всегда. И тогда, когда мы ходили по парку и шуршали листьями, и когда в десять лет он разбил голову, упав с качелей, и я держала его за руку, когда ему накладывали швы, а он сжимал мою руку так, что на запястье остались синяки. И когда он впервые разболтал мне о девочке Кате, которая прибегала к нему тайком целоваться. И тогда, когда один воспитатель ударил его из- за потерянного мяча на баскетбольной площадке. Я хочу, чтобы он знал, что всегда был мне нужен. Понимаешь? .И еще потому, что у меня тоже никогда никого не было рядом, а я так хотела.... И плакала я всегда только во сне. Как и он...
Ведь нам даже сны снились одинаковые.
Белый олень входил в комнату, протягивая на рогах целый букет белых ромашек.
Белый олень из какой- то книги, как Серебряное копытце, касался нас холодным носом, и мы по очереди вдыхали запах его шерсти, теплый и уютный. Протягивали руки к цветам и почему- то не решались взять ни одного, а только стояли и смотрели, пока олень не сбрасывал их нам на колени.
- Держите же, дураки,- смеялся он. – Вам же это!
И я просыпалась, садилась в постели, укрывала потеплее Пашку, гладила его по отросшим волосам , тихонько брала за руку и со страхом смотрела на сросшиеся пальцы, на шершавые перепонки между пальцами, как у лягушки, на мелкие порезы , а потом прижимала эту руку к щеке и плакала.
А Пашка ворочался, вытягивал руку, поворачивался и удивленно, сонно, бурчал:
- Да спи ты! Чего не спишь? Вот рева- корова , а!
Пыхтел, отодвигался на самый край, натягивал свое одеяло до подбородка и опять ворчал:
- Хоть бы у Сашки своего ночевала что ли.. Спать не дает.. Ревет каждую ночь. Спи давай!
И засыпал мгновенно, просто проваливался в сон, изредка лишь вздрагивая, точно пугаясь чего- то.
А я молча курила у уже холодного камина, допивала холодный кофе, молча смотрела в окно на рождественский город, утопающий в разноцветных огнях.
И верила в волшебство и в Белого оленя, и в добрую фею, и в Деда Мороза, и хотела, чтобы Пашка тоже верил. Так же, как я.....
- Там Пашкин отец приехал, - крикнули мне с порога.
Кто- то из мальчишек, вцепившись мне в руку, повел меня в спальный корпус, в комнаты, где они жили, рассказывая на ходу про огромную елку в зале и про новые яркие игрушки, купленные вчера в супермаркете.
- Мы ее все наряжали. Такая красивая елка. Настя, ты сходишь посмотреть?
- Конечно. Куда же я денусь.
- А еще цирк приехал, и звери будут. Ты видела палатку у входа?
- Видела , конечно. Вот повезло вам.
- А то! – глаза мальчишки блестели. – Я знаешь, как люблю животных. У меня дома собака была. Булька....
С отцом Пашки я столкнулась уже у самых дверей, в фойе .
Мужчина в длинном сером пальто прошел мимо, к лестнице, нечаянно задев меня плечом, оглянулся только у ступенек и глянул серыми Пашкиными глазами.
- Извините! – крикнула. – Извините!
И бросилась в нему, забыв про мальчишку, про собаку Бульку, про цирк во дворе, про зверей в палатке.
- Извините! Я Настя! Помните меня? Я писала вам о Паше в начале декабря. Помните? Он хочет в училище учиться . Помните?
Мужчина растерянно оглянулся еще раз, но не подошел, а только как- то дернул плечом, точно сбрасывал мою руку.
- Настя? Да не знаю я никакой Насти... И вообще, девушка, занимайтесь своими делами.
- Как? – я стояла совсем рядом, смотрела в его( Пашкины) глаза, даже чувствовала запах его одеколона .
- Девушка, занимайтесь своими делами,- хмуро повторил он и стал спускаться по лестнице, не оглядываясь больше. – Занимайтесь своими делами.
Уже в окно я видела, как он сел в машину , как к нему потянулась женщина , сидящая позади, как он поцеловал ее и улыбнулся девочке на ее коленях. Я видела ее кудрявые косички, и красные бантики, видела маленькие ручонки, обхватившие его сзади за шею, и невольно сосчитала:
- Раз, два, три, четыре, пять...
У нее было пять пальцев....
А Пашка не пришел ночевать.
И его опять искали, звонили в полицию, и опять выслушивали насмешки дежурных о неумении следить за своими дебилами, и ночная няня утешала меня, гладила по спине, наливала чай.
- Да что ты , девонька, найдется он. Он и раньше бегал. Ты разве не знала? Он же « бегуном» числился. Тут много таких, у которых в голове кнопка такая, « бежать» называется. И Пашка бегал. Ты вот только , как стала его к себе забирать, он бегать перестал. Он даже мечтать про училище какое- то стал. Говорил, резчиком по дереву будет. ...
И ночью мне снилось, что Пашка сидит в маленькой классной комнате над толстой тетрадью с вопросами, а строчки прыгают и пляшут перед его глазами.
Он сидит, положив локти на стол и уткнувшись головой в ладони, такой худой, высокий, и лопатки выпирают из- под свитера.
А на школьной парте большими и размашистыми буквами выведено: « Я люблю отвертки и ключи».
Пашка улыбается и пишет рядом малюсенькими буковками, как всегда совсем неразборчиво: « А я люблю Настю, реву- корову!».
И, наконец, смеется......
Здесь жил Швейгольц, зарезавший свою
любовницу – из чистой показухи.
Он произнес: «Теперь она в Раю».
Тогда о нем курсировали слухи,
что сам он находился на краю
безумия. Вранье! Я восстаю.
Он был позер и даже для старухи -
мамаши – я был вхож в его семью -
не делал исключения.
Она
скитается теперь по адвокатам,
в худом пальто, в платке из полотна.
А те за дверью проклинают матом
ее акцент и что она бедна.
Несчастная, она его одна
на свете не считает виноватым.
Она бредет к троллейбусу. Со дна
сознания всплывает мальчик, ласки
стыдившийся, любивший молоко,
болевший, перечитывавший сказки...
И все, помимо этого, мелко!
Сойти б сейчас... Но ехать далеко.
Троллейбус полн. Смеющиеся маски.
Грузин кричит над ухом «Сулико».
И только смерть одна ее спасет
от горя, нищеты и остального.
Настанет май, май тыща девятьсот
сего от Р. Х., шестьдесят седьмого.
Фигура в белом «рак» произнесет.
Она ее за ангела, с высот
сошедшего, сочтет или земного.
И отлетит от пересохших сот
пчела, ее столь жалившая.
Дни
пойдут, как бы не ведая о раке.
Взирая на больничные огни,
мы как-то и не думаем о мраке.
Естественная смерть ее сродни
окажется насильственной: они -
дни – движутся. И сын ее в бараке
считает их, Господь его храни.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
