из цикла "По мотивам повести Л. Н. Толстого "Крейцерова соната""
Крейцерова соната. II часть. Андантэ.
«Музыка более высокое откровение, чем вся мудрость и философия. Кому открывается моя музыка, тот избавляется от всех тех бед, которые терзают души людей.»
Л.В.Бетховен
В преддверии небес
В немом посмертии, в молчании, величье.
И в трепете духовной нищеты
На каменной скамье кальцитно-млечной
В беленом льне, в лучах седин, босой
Сидел Лев Николаевич Толстой.
Под сводом призрачным, открытым для бесед
Иль встреч подлунных, одиноких бдений.
Здесь побывали раб любви и гений,
И горький пленник суетных побед.
Колонны цвета перл, слоновой кости
В просвет впускают тени. Входят гости.
И с каждым призраком своих живых творений
Он видится. Проходят чередой
И вновь уходят за порог, вовне.
И птицы легкой пенье в вышине
Сопровождает их. Его душа
Несет туда одно лишь вопрошанье,
И длится долгое немое ожиданье.
И вот грядет, спускается с небес
Издалека, подобно облачку, все ближе,
Меняясь очертаньем, возростая…
И вот уж туча, полная грозой
Надвинулась. И будто ею соткан,
Явился образ. И вошел. И сел.
И руку протянул, но в тот же миг отдернул.
Он был порывист, мрачен. Мелким дерном
Иль оспою покрытое лицо.
Глаза его – как мрак глубин подводных
Теплом и мукой источали влагу
Бездонных чувств, неукротимых нот.
Во фраке и муслиновом платке
И с дирижерской палочкой в руке,
Ушедший в мир иной, безгрешен и духовен,
Теперь сидел пред ним
Сам Людвиг Ван Бетховен.
Он помолчал и тихо произнес:
- Меня не ждали Вы? Но видят небеса
Есть место, где чужие голоса,
Минуя время, вторят в такт друг другу.
Иным бы я теперь не подал руку!
Но воля Ваша, сами виноваты:
Не взяв мотива Крейцера сонаты,
Меня б не вызвали. Я должен дать ответ.
В России музыкант или поэт,
Иль граф, иль князь – душой взыскуют Бога.
И по сему, мы вместе у порога,
И доброты я не забуду той.
Голицын, Разумовский и Толстой
Меня признали.
Мной был признан Гете.
Но в час страданий не подал руки.
Его простил давно за терпкое вино
Страданий Эгмунта. Довольно с тем.
Но вы!
Отдать на поругание толпы
Трудами сердца вызванные звуки!
Мое анданте, чистый ясный свет!
Игру созвучий, что в своем обличье
Скрывают лик возлюбленной одной –
Мелодии, неузнанной при жизни,
Влекущей нас веселою игрой,
Теплом и обещаньем вечной встречи.
Неужто не любила вас София?
Ах, да…Танеев. Он мой ученик
И Баха. Вы не любите его.
А жаль, ведь он постиг секрет той речи,
Что Духом продиктована. Пропорций,
Способных умалить озноб и жар
И подлого отчаянья пожар,
И ревности слепое помраченье.
Признаться, сам в минуты раздраженья
Испепелить иную был бы рад
За это небреженье и разврат,
Что подают под соусом заботы!
О, да, я мог возненавидеть их,
Когда моя кухарка подавала
Свой неуклюжий сатанинский суп.
Я изготовить смог бы это блюдо,
Лишь набросав нарочно, как попало
Басы, тромбоны, острых пиццикато –
У публики бы было несваренье!
Но видит Бог, я в это же мгновенье
Готов бы был принять смертельный яд
С ладони юной Джулии Гвиччарди.
Но вы – художник слова. Смысла ради
Заметил между прочим я – Любовь
Есть имя женское. Помыслите, едва ль
Иное чувству подобает имя.
И речь двоих…Как скрипка и рояль…
Постойте, что за тема! –
Он вскочил,
Разрезал воздух дирижерским жестом
И заметался в муках родовых,
Мотивы фуги громко распевая.
Разверзлось небо. Туча грозовая
Исторгла вспышку света. Сжав кулак,
Он погрозил ей. Лев перекрестился.
Он мирен был и тих. В душе молился.
Тень Позднышева выросла, дрожа,
Завидев гостя, встала у порога
И вновь исчезла.
Людвиг продолжал:
- Бывало, что и я страдал напрасно.
Фальшивый тон, нестройная игра.
Случайных душ случайное созвучье.
Но подносили важно доктора
Мне адские смертельные примочки.
Их извиняет разве тот лишь случай,
Что вверено им тело. Не душа!
И, ею жив, ищу вторую часть ,
Без устали внимая мерным тонам,
И бесконечно чуток к тишине,
Я знаю, что звучит она во мне
Касаньем трепетным, как дуновеньем ветра
И трелями подлунными цикад
Влечет к себе. Я ей безмерно рад.
И музыка дошла. Отмерив такты,
Бетховен вышел. Отзвуки сонаты
Слезою чистой с нотного листа
Струились.
И естественна, проста
К ногам босым приникла Красота.
Душе – врата небесные открылись.
А. Чегодаев, коротышка, врун.
Язык, к очкам подвешенный. Гримаса
сомнения. Мыслитель. Обожал
касаться самых задушевных струн
в сердцах преподавателей – вне класса.
Чем покупал. Искал и обнажал
пороки наши с помощью стенной
с фрейдистским сладострастием (границу
меж собственным и общим не провесть).
Родители, блистая сединой,
доили знаменитую таблицу.
Муж дочери создателя и тесть
в гостиной красовались на стене
и взапуски курировали детство
то бачками, то патлами брады.
Шли дни, и мальчик впитывал вполне
полярное величье, чье соседство
в итоге принесло свои плоды.
Но странные. А впрочем, борода
верх одержала (бледный исцелитель
курсисток русских отступил во тьму):
им овладела раз и навсегда
романтика больших газетных литер.
Он подал в Исторический. Ему
не повезло. Он спасся от сетей,
расставленных везде военкоматом,
забился в угол. И в его мозгу
замельтешила масса областей
познания: Бионика и Атом,
проблемы Астрофизики. В кругу
своих друзей, таких же мудрецов,
он размышлял о каждом варианте:
какой из них эффектнее с лица.
Он подал в Горный. Но в конце концов
нырнул в Автодорожный, и в дисканте
внезапно зазвучала хрипотца:
"Дороги есть основа... Такова
их роль в цивилизации... Не боги,
а люди их... Нам следует расти..."
Слов больше, чем предметов, и слова
найдутся для всего. И для дороги.
И он спешил их все произнести.
Один, при росте в метр шестьдесят,
без личной жизни, в сутолоке парной
чем мог бы он внимание привлечь?
Он дал обет, предания гласят,
безбрачия – на всякий, на пожарный.
Однако покровительница встреч
Венера поджидала за углом
в своей миниатюрной ипостаси -
звезда, не отличающая ночь
от полудня. Женитьба и диплом.
Распределенье. В очереди к кассе
объятья новых родственников: дочь!
Бескрайние таджикские холмы.
Машины роют землю. Чегодаев
рукой с неповзрослевшего лица
стирает пот оттенка сулемы,
честит каких-то смуглых негодяев.
Слова ушли. Проникнуть до конца
в их сущность он – и выбраться по ту
их сторону – не смог. Застрял по эту.
Шоссе ушло в коричневую мглу
обоими концами. Весь в поту,
он бродит ночью голый по паркету
не в собственной квартире, а в углу
большой земли, которая – кругла,
с неясной мыслью о зеленых листьях.
Жена храпит... о Господи, хоть плачь...
Идет к столу и, свесясь из угла,
скрипя в душе и хорохорясь в письмах,
ткет паутину. Одинокий ткач.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
