Скелетик играет на флейте.
Набросьте же снега, согрейте!
Ведь белые хрупкие пальцы
от холода могут сломаться!
И некому станет таиться
в бессонных глазящих сквозницах.
Никто не возьмёт на поруки
гоморру прошедшие звуки.
Никто этих звуков не слышит.
А только роднее и ближе
скрипят водосточные трубы
губами побитой Гекубы.
*
*
*
Это произошло на улице Ульяновской. Я спешила на работу, чтобы подменить, потому что перед этим подменили меня... На крыльце музея из-за полуоткрытой створки двери выглянул мужчина в клетчатой рубашке без верхней одежды.
И неожиданно обратился ко мне:
- Пойдёмте в музей. Послушаете концерт. Бесплатный. У нас сейчас концерт начинается. Домра. Всего 45 минут.
Я развела руками - в жизни так всегда. Полно какого-то неполноценного времени, а когда вдруг оказываешься где-то нужным - нет и 45 минут.
- Сожалею, работа...
- Но ведь может подождать! - безнадёжно ответил мне он уже вслед.
А я шла уже по улице Чапаева с разведёнными руками. Там было много встречных людей, не как на Ульяновской. Там были хозяйственные мужчины и бестолковые женщины, бабушки с тележками и девчонки с наушниками, были вышедшие из ломбарда и зашедшие за обувью, зелёные и жёлтые разносчики еды и жующие шаурму коричневые индийский студенты. Даже один дедушка с банным веником. Все они торопились. Тут вам не Ульяновская, тут все торопятся по-настоящему, с выражением. А мне хотелось соединить разведённые руки, схватить их в охапку и запихать пинками на концерт домры. Всего на 45 минут. Но если я сама не иду туда, то какое имею право командовать? Люди неслись дальше по своим прямым делам, а за углом при остром дефиците слушателей играла домра. И я у неё в долгу.
*
*
*
Прогноз оправдался - температура достигла нуля.
Ощущается, как пульс утопленника.
Слепая ярость, вышедшая из онлайн,
карать идёт чёрно-белых хроников.
Тсс, футуристка! Прячься, имажинист!
В плащ-распашонку вязких крупозных строчек.
Нас не допросят, как бесполезно жить,
просто в одно мгновение обесточат.
Чтобы разжечь на улице праздничные огни.
Ощущается как День Всех Ненужных.
Где-то за кадром прячется пианист.
В нише под инструментом хранит оружие.
Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, -
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная -
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.
Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.
Я родился - доселе не верится -
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.
Свалка памяти: разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное - это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда -
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. "Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся".
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
