Всё случилось в августе сорок седьмого,
он тогда в Одессе много денег задолжал,
зарабатывал как мог, слыл за вора городского,
изменилась жизнь, когда Марину повстречал.
Уклоняясь от возврата долга старого, он жил
с нею в тишине, в ладу, как в начале всех начал,
но недолго песенка играла, их Титаник не доплыл.
Шли они с весёлой дискотеки поздно вечером домой,
тень чужая всё скользила рядом, чуяла кровинушку,
что в любимой на прохладе летней согревал герой.
Финочкой Мариночку враг ударил в спинушку,
свой хотел спасти, да не сумел до дома довести.
И в глазах повисло тело, окровавленный кинжал,
он остался без неё, не успел сказать "прости".
Зов последний словно стон, когда смирно провожал,
вырвался из тёмной и сырой, как клеть, груди.
С неба сквозь завесу хлынул дождь, пролился свет,
он не знал, не выбирал, что там будет впереди,
отмщенья жаждал, не давало прошлое допеть куплет.
Расквитались с ним по-честному, по-воровскому,
не оставив ничего, кроме боли и страданья,
ни надежды, ни желанья - нету с прошлым расставанья,
если связан с общаком, не бывает по-другому.
Так гранит покрывается наледью,
и стоят на земле холода, -
этот город, покрывшийся памятью,
я покинуть хочу навсегда.
Будет теплое пиво вокзальное,
будет облако над головой,
будет музыка очень печальная -
я навеки прощаюсь с тобой.
Больше неба, тепла, человечности.
Больше черного горя, поэт.
Ни к чему разговоры о вечности,
а точнее, о том, чего нет.
Это было над Камой крылатою,
сине-черною, именно там,
где беззубую песню бесплатную
пушкинистам кричал Мандельштам.
Уркаган, разбушлатившись, в тамбуре
выбивает окно кулаком
(как Григорьев, гуляющий в таборе)
и на стеклах стоит босиком.
Долго по полу кровь разливается.
Долго капает кровь с кулака.
А в отверстие небо врывается,
и лежат на башке облака.
Я родился - доселе не верится -
в лабиринте фабричных дворов
в той стране голубиной, что делится
тыщу лет на ментов и воров.
Потому уменьшительных суффиксов
не люблю, и когда постучат
и попросят с улыбкою уксуса,
я исполню желанье ребят.
Отвращенье домашние кофточки,
полки книжные, фото отца
вызывают у тех, кто, на корточки
сев, умеет сидеть до конца.
Свалка памяти: разное, разное.
Как сказал тот, кто умер уже,
безобразное - это прекрасное,
что не может вместиться в душе.
Слишком много всего не вмещается.
На вокзале стоят поезда -
ну, пора. Мальчик с мамой прощается.
Знать, забрили болезного. "Да
ты пиши хоть, сынуль, мы волнуемся".
На прощанье страшнее рассвет,
чем закат. Ну, давай поцелуемся!
Больше черного горя, поэт.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
