вот странные люди
зададут вопрос на который за всю жизнь не нашли ответа и ждут
хитрецы и лентяи
вы хотите чтобы я потратила свои два часа на ваши поиски?
с другой стороны где еще научишься выбираться из больших проблем за два часа
сама читаю если хорошее
в хорошем интервью человек сразу переходит к анекдотам
бомбу обычно прячут где-нибудь в середине чемодана
между бельем и Библией
Холодное эхо
Ну да, у времени в плену…
А тут, как на допросе,
Пытают истину одну –
Вот-вот дойдет и спросим.
Я вытащу свое «зачем?»,
Когда найду в кармане.
Найду и руки перед тем,
Когда и рук не станет.
«И у кого ее пытать
Собрался, пингвин глупый?» –
В утесах эхо будет ржать,
Отскакивать и хлюпать.
Скажи, что голос незнаком,
Что боженька смеется…
Не то что врется тут с трудом,
Но потрохам – не врется.
И вот стоишь ты как Смольной
И как кулак матроса,
И пропускаешь по одной
Без всякого допроса.
Господа комиссары
Отпущены. Скалятся суки свободы.
Не держат небес ни штыки, ни калики.
От черного года до крестного хода
Кровавые рты у химеры безликой.
Куда же теперь нам, ни с кем не идущим,
О чем же, не воющим в общую глотку?
Надел бы пилотку – да в чертовы кущи
Продали патрон, и ружье, и пилотку.
Да как-то по-русски мы все запрягали,
Жалели коня или корма жалели.
Не мнился бы Сталин, но нефтью и сталью
Кормили бы лошадь – страны бы не съели.
Да, все это было, и все это будет,
Хоть мне не светила звезда Соломона,
Но вижу, как с черного – рабские люди,
Как с крестного – суки с наганом и шмоном.
И вот оно как, господа комиссары,
Давайте, конечно, плодиться и кушать.
Но я еще помню, как рдеют пожары,
Как в окна выходят согретые души.
И что там осталось – весло или дева,
На вечную память, на два поколенья…
Да я и листочек, и фигу на древо
Гвоздями прибью! Только выруби зренье.
Море в ладонях
Вот миллионы нас на берегу,
А тишина, как море, наступает.
Я поклялась бы, только не могу
Сказать, кто здесь единственно живая.
Я набираю пальцами песок –
Ты одинок, полночный собеседник,
И оттого вернее одинок,
Что бездна нас, песочных и соседних.
Ты слышишь этот ветер за спиной? –
Его не кожа слышит, но изнанка.
Так тишина проходит сквозь прибой.
Так мы стоим, как брошенные танки.
Здесь некому подняться на ура,
Кричавший рот засыпан и безмолвен.
Так чувствуешь ладонями – пора
Вобрать прибой и раствориться в волнах.
Не собака
Этот маленький котенок:
Черный хвостик, глазки бездны,
Приручи его с пеленок –
С подоконника не слез бы.
Жил бы в небе, где, по слухам,
В жилу ангельское млеко.
Пил бы дух, питался духом,
Не смотрел на человека.
Так и было. Или всяко,
Поручиться не могу.
Только вырос, несобака,
И готовится к прыжку.
Помнит, помнит подоконник,
Любит ласку и собак.
Любит все, что в реках горних
Не изводится никак.
И глядит оно на мясо,
Глазки-зубы-когти-хвост…
Вот когда доточим лясы,
Встанем на фиг в полный рост.
Дура
Вот же дура человек –
Думает, ломается,
А с бабаху в белый снег
С дыркой опускается.
Так нашло бы и прошло
Умопомрачение,
Размахнулось бы весло –
И в муму учения.
Из слез, дистиллированных зрачком,
гортань мне омывающих, наружу
не пущенных и там, под мозжечком,
образовавших ледяную лужу,
из ночи, перепачканной трубой,
превосходящей мужеский капризнак,
из крови, столь испорченной тобой,
- и тем верней - я создаю твой призрак,
и мне, как псу, не оторвать глаза
от перекрестка, где многоголосо
остервенело лают тормоза,
когда в толпу сбиваются колеса
троллейбусов, когда на красный свет
бежит твой призрак, страх перед которым
присущ скорее глохнущим моторам,
чем шоферам. И если это бред,
ночной мой бред, тогда - сожми виски.
Но тяжкий бред ночной непрерываем
будильником, грохочущим трамваем,
огромный город рвущим на куски,
как белый лист, где сказано "прощай".
Но уничтожив адрес на конверте,
ты входишь в дом, чьи комнаты лишай
забвения стрижет, и мысль о смерти
приюта ищет в меркнущем уме
на ощупь, как случайный обитатель
чужой квартиры пальцами во тьме
по стенам шарит в страхе выключатель.
1969
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
