|
Водка белая, но красит нос и чернит репутацию (Антон Чехов)
Поэзия
Все произведения Избранное - Серебро Избранное - ЗолотоК списку произведений
СПАСЕНИЕ НА ВОДАХ | Случается так, что язык случившихся историй
утрачивается вместе с самими историями.
Но иногда замыкается круг —
так вулканическая порода, обкатанная морем,
опускается на дно,
цементируется давлением воды,
снова поднимается на поверхность
и снова обкатывается морем.
… Тебе было 34, мне — 18.
Мы обладали общей молодостью,
общим солнцем, общим морем —
и разными языками.
Но он был не нужен — общий язык слов,
ведь у нас был язык любви.
Ты преподавал древнегреческий —
мёртвый язык,
а я не читала «Илиаду» даже в переводе.
Ты смеялся надо мной:
— Юлья, —
о, это было сложно для тебя, выговорить моё имя! —
прочти-ка мне на своём варварском наречии
перечень кораблей! Да-да, вот отсюда —
«Мчися, обманчивый Сон, к кораблям быстроходным ахеян…»
(в университетской библиотеке ты нашёл для меня
томик Гомера в переводе Гнедича.)
— Антоний, —
катала я на языке тёплый камешек твоего имени, —
я прочту эту книгу целиком к Новому году,
а список кораблей выучу наизусть.
— Конечно, прочтёшь, конечно, выучишь, —
отвечал ты, —
о чём же ещё можно думать в новогоднюю ночь, как не о Гомере!
Ты ведь прилетишь? Скажи сейчас, ты прилетишь?..
Конечно же, я не прочла и не выучила.
Конечно же, я прилетела.
Новый год мы встретили в компании твоих коллег по университету,
а вечером 1 января вдвоём уехали на побережье.
2 января 1994 года запомнилось шквалистым ветром —
и, как потом рассказывали люди,
шестибалльным штормом.
Было холодно.
Я куталась в лефкарийскую шаль твоей бабушки —
твой подарок,
пила подогретое вино —
и наотрез отказалась от прогулки к морю.
— Юлья, но ты никогда не видела зимнего моря!
— Зато я вижу зимнего тебя,
иди, я подожду дома.
…Больше я никогда не приезжала к тебе зимой.
Только летом.
За 25 лет я спасла двух человек —
так мало, но всё же! —
русскую девушку,
у которой свело ноги судорогой в километре от берега,
и английскую старушку —
она упала на колени на линии прибоя,
в спину ей ударяли волны,
старая леди под собственным весом погружалась глубже в песок
и никак не могла подняться.
Зимнее море — смерть.
Летнее море — надежда на жизнь.
Я спасала их молча.
У спасения нет языка.
Спасению не нужен язык.
Трижды в день я выходила в море —
два километра от берега,
два километра к берегу.
Трижды в день я приходила к тебе —
но приходилось ждать.
К тебе шли и шли новоприбывшие туристы,
рассматривали твоё лицо,
шевелили губами,
пытаясь прочесть твоё имя —
и я не могла укрыть тебя от полуденного солнца,
впрочем, оно было для тебя привычным.
Но когда стояло ненастье
и брызги волн долетали до тебя,
я утирала ладонями эти слёзы моря с твоего лица.
Ночью же я просто сидела рядом
и говорила, говорила, говорила
на своём варварском наречии с тобой, Антоний,
смотрела в твои близорукие глаза,
аккуратно трогала кончиками пальцев шапку твоих кудрявых волос
на овальном портрете,
а в десяти шагах от твоей могилы
бормотало никогда не спящее море.
Я не могла заставить себя прочесть «Илиаду».
И только когда в моей жизни появился он —
поэт, выпускник литературного института
(а кто же ещё мог в ней появиться,
ведь я сама написала к тому времени две книги стихов —
и ни одного о тебе, Антоний,
ибо даже имени твоего я не могла доверить бумаге),
только тогда я взяла в руки новую,
специально купленную книгу Гомера
(ту, библиотечную,
я оставила на прикроватном столике в твоей квартире).
/ «Если бы десять имел языков я и десять гортаней,
Если б имел неслабеющий голос и медные перси…» /
Ни в десять языков, ни в десять гортаней —
я не смогла рассказать ему о тебе, Антоний.
Может быть, просто не успела,
как знать.
Я называла его Ромео —
созвучия влекли,
а книжные драмы представлялись такими безопасными!
Его девушка была моложе на 16 лет —
на те самые 16 лет, что я была младше тебя, Антоний! —
мы же с ним оказались ровесниками.
У нас не было ни моря, ни солнца,
но мы говорили на одном — электронном — языке,
помноженном на привычку рифмовать.
Ты не знаешь, Антоний, как всё изменилось за 25 лет!
Когда я пишу — «мы говорили на одном языке»,
это значит, что мы писали на одном языке.
Буквы складывались в слова,
слова в предложения,
предложения в текст —
текст написать жизнь написать текст —
и всё это на экране компьютера.
Сейчас они другие, компьютеры —
лёгкие, переносные.
Даже в телефонных аппаратах есть компьютеры,
а в них — интернет.
Написал письмо —
человек на другом конце света его тут же прочёл.
И ответил.
Или — не ответил.
Мы, Ромео и я,
успешно писали свою историю —
каждое моё утро начиналось с его приветствия,
каждый его день завершался моим пожеланием доброй ночи.
Моя вина, что я шагнула с экрана в реальный мир —
мир трёх городов,
мир ожидания коротких встреч между тремя городами.
Наша вина, что в этом реальном мире
мы не смогли говорить живыми словами,
мы умели слагать только электронные песни —
песни любви
и, как оказалось, не менее яростные песни войны.
/ «Подняли бой, и кругом зазвучали оружия ратных…» /
Но люди есть люди.
Даже подавляя в себе людей
и взращивая пишущие машины,
мы не смогли убить древние инстинкты,
в нас звучали отголоски древних языков,
в нас горели всполохи древних костров.
/ «Дай мне любви, Афродита, дай мне тех сладких желаний,
коими ты покоряешь сердца и бессмертных и смертных…» /
...Помнишь, Ромео, ту монетку с Ломоносовым,
которую тебе дали на сдачу в кофейне?
Ты подарил её мне перед своим творческим вечером,
но позабыл сказать,
что на вечер придёт и она, твоя юная подруга.
Как я бежала по холодным улицам твоего города,
размазывая по щекам то ли слёзы,
то ли тающий снег —
опять зима, опять зима!
/ «Скроем в сердца и заставим безмолвствовать горести наши…» /
Тогда ты вернул меня,
и мы — я и твоя ничего не подозревающая (?) подруга —
сидели уже в другой кофейне по разные стороны от тебя.
Я избегала твоего взгляда,
ты нервничал,
беспрестанно вертел в руках мой телефон
(полный нашими словами и фотографиями,
тобой и моей любовью к тебе).
— Мы поговорим с тобой позже, в наше время, да? —
Ромео никогда не называл меня по имени,
будто боялся его произнести.
С этим вообще были сложности – с «произнести».
У Ромео и его подруги — тоже.
— Я не знаю, как от неё теперь избавиться! —
кричал он мне в лицо спустя два месяца.
Я слушала и думала, что и я не знаю,
как избавиться от неё —
от двадцатипятилетней привычки спасать.
Да и как спасать — не знаю.
Я умела спасать тонущих,
но Ромео не заходил в воду —
он не любил — и боялся? — большой воды.
Он стоял передо мной посреди маленькой улочки
в чужом нам обоим городе на долгой реке,
и сердце моё сжималось от жалости и любви к нему.
Спасать его от неё?
Её от него?
Себя от них обоих?
… Я разделила с ним кров, стол и постель.
Те простые вещи,
которые я когда-то делила с тобой, Антоний.
Что было дальше?
/ «…тяжкая грусть поразила, грусть безотрадная…» /
Ромео решил расстаться со своей девушкой,
но сообщил мне —
глядя не в глаза, а в экран компьютера —
что у него трудный период
и строить новые отношения в реальном мире он всё же не готов.
Сухо, скупо,
будто выписал уведомление на канцелярском бланке —
уведомление из ведомства любви,
если такое существует.
Я не знаю, как рассказать тебе, Антоний, чтобы ты понял —
как два человека сломали любовь,
нажимая на клавиши компьютеров и телефонов.
/ «Нам обоим легко насказать оскорблений взаимных
столько, что тяжести их не подымет корабль стоскамейный,
гибок язык человека; речей для него изобильно
всяких; поле для слов и сюда и туда беспредельно…» /
Я не знаю, как рассказать тебе, чтобы ты понял,
ибо я сама не понимаю —
но Ромео в ответ на мою просьбу о помощи —
о спасении? —
перестал читать мои сообщения
(так сейчас называются письма, Антоний)
и замолчал сам,
а через несколько дней я увидела в интернете
фотографии его и его подруги на пикнике —
они улыбались, глядя в камеру.
Вместе.
Дождевые капли забрызгали экранчик моего телефона,
но эти слёзы я уже не утирала.
… Позвонить?
Что ты, Антоний, сегодня редко говорят по телефону,
тем более — что я могла сказать ещё сверх написанного?..
/ «…кто на душе сокрывает одно, говорит же другое…» /
Может, это и хорошо,
что люди расстаются вот так —
не видя слёз друг друга,
или не видя равнодушия на лице любимого человека.
Вроде как вообще не расстаются.
Вроде как их не было вообще — ни людей, ни любви.
Представляешь, Антоний, меня не было...
А могло ли быть иначе,
если и мы с тобой не расставались,
если и мы с тобой не прощались,
если и ты не видел слёз на лице моём?
/ «Плачем мёртвого ты не подымешь, но горе своё лишь умножишь…» /
… Монетку с Ломоносовым
(Ломоносов почти что Гомер моего варварского наречия —
«лотушание» сквозь времена)
я бросила в море за твоей, Антоний, спиной,
когда приехала к тебе за прощением — и спасением.
Примета такая —
бросить монетку, чтобы вернуться снова.
Я, конечно, вернусь —
я буду возвращаться год за годом,
сколько их мне отпущено —
здесь моё спасение,
здесь моё море,
здесь моя зима и моё лето,
здесь мой зиккурат.
Ты же никогда не вернёшься,
но никогда меня не покинешь
и никогда не солжёшь мне ни на одном языке мира,
Неофитос Антоний Пуллоу
погибший 2.01.1994 года
при спасении английского туриста во время шторма
Июнь, 2019 г.
Фамагуста, Кипр.
#переведименя | |
Ваши комментарииЧтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться |
Тихо, тихо ползи,
Улитка, по склону Фудзи,
Вверх, до самых высот!
Кобаяси Исса
 Авторизация |
|
Камертон
