Свирепея, бьются ветры, на развалинах гудя,
Раскачали грузный город в ледяной петле дождя.
Мать идёт, держась за сердце, средь пылающих машин.
Страшен хруст побитых стёкол из разгромленных витрин.
Прежний ветер, гнавший ливни над воюющей толпой,
Сатанеет, негодует, ледяной сечёт крупой.
Там Петро швыряет камни, он всегда средь бунтарей.
Там в прожжённом камуфляже со щитом стоит Андрей.
От бутылки-зажигалки кто-то вспыхнул. Плачет мать.
Чёрный дым смешался с белым, брат – на брата, рать – на рать.
Всё раздельно, всё едино: город-сад и город-ад.
Перемалывает судьбы ярость новых баррикад.
Снова всё идёт по кругу. Не задался новый век.
Сапоги, кроссовки, берцы с новой кровью месят снег.
Скоро сердце станет пеплом. Пышет пламя мятежа.
Сколько там по Фаренгейту, чтобы вспыхнула душа?
Между поднятых дубинок, пролетающих камней,
Ходит мать, и в едкой гари ищет, ищет сыновей…
Мы целовались тут пять лет назад,
и пялился какой-то азиат
на нас с тобой — целующихся — тупо
и похотливо, что поделать — хам!
Прожекторы ночного дискоклуба
гуляли по зеленым облакам.
Тогда мне было восемнадцать лет,
я пьяный был, я нес изящный бред,
на фоне безупречного заката
шатался — полыхали облака —
и материл придурка азиата,
сжав кулаки в карманах пиджака.
Где ты, где азиат, где тот пиджак?
Но верю, на горе засвищет рак,
и заново былое повторится.
Я, детка, обниму тебя, и вот,
прожекторы осветят наши лица.
И снова: что ты смотришь, идиот?
А ты опять же преградишь мне путь,
ты закричишь, ты кинешься на грудь,
ты привезешь меня в свою общагу.
Смахнешь рукою крошки со стола.
Я выпью и на пять минут прилягу,
потом проснусь: ан жизнь моя прошла.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
