У подножья Арнефьелля,
разделённые рекою,
две раскинулись деревни —
Гутлугдаль и Аристранд.
Реку режет мост — и утром
на него ступает Сага,
в Аристранд из Гутлугдаля
направляясь. Ей навстречу
в Гутлугдаль выходит Сверр.
Мостик узкий — Сага смотрит
под ноги, не оступиться б!
Сверр с неё не сводит взгляда —
до чего же хороша!
Но сказать не в силах слова,
Сверр смеётся так, что Сага
в удивленье поднимает
на него глаза — и оба
замирают на мосту.
День за днём глядят друг в друга
и молчат. Однажды Сага
понесла — и подурнела,
прежде ясные глаза
затянуло поволокой,
веки вспухли. Испугался
Сверр такого превращенья —
взгляд отвёл от Саги. Больше
Сверр на мост не приходил.
...В срок, положенный природой,
хлынули у Саги слёзы —
и с последнею слезою
выливается дитя
в руки матери ослепшей.
Сага с плеч платок снимает —
привязав к себе младенца,
ходит Сага, ищет Сверра
по дворам, по деревням.
Смех её везде встречает:
— Поглядите на уродца!
— Эй, красавица, откуда
у тебя такой малец?
— Кажется, отец был зверем
или духом, и тебя он
обманул безлунной ночью?
Но молчит слепая Сага,
прочь несёт своё дитя.
— Если я не вижу Сверра,
он меня увидеть сможет,
он расскажет мне, что сын мой
всех прекраснее!
И вот,
пробираясь через хохот,
топот, свист, вдруг слышит Сага
напряжённое дыханье —
хриплый вдох и резкий выдох.
Сага тянет руки: — Сверр!
Люди смолкли в ожиданье...
Сверр бросается на землю,
Сверр рычит, смеётся, лает,
Сверр катается в пыли,
воет до изнеможенья!
Уловив дыханье зверя,
Сага обратилась в бегство.
Задыхаясь, лезет в гору —
и растёт под ней гора.
— Спрячу я дитя в пещере,
волки и лесные духи
не дадут пропасть собрату,
мой же вышел срок!
Но тотчас
спотыкается о камень
и дитя роняет оземь.
— Господи! — взмолилась Сага,
— Дай мне зренье на минуту! —
и прозрела. Перед ней,
в смерти светел и прекрасен,
сын лежал. Окаменела
мать несчастная.
...Ту гору
люди Сагою зовут.
Сага, в каменном молчанье,
видит: у её подножья
рыщет, воет и смеётся
волк со взором человечьим —
беспокойный, дикий Сверр.
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.
Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока еще,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над черной речкой
резанул
человечий
крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно —
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,
мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как
на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет",— стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.
1963
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
