Философия целый век бьется, напрасно отыскивая смысл в жизни, но его — тю-тю: а поэзия есть воспроизведение жизни, и потому художественное произведение, в котором есть смысл, для меня не существует
Это был декабрь, и декабрь был мёрзлым,
И сыну куртку тёплую одела Арегназ…
Она его увидела через неделю, мёртвым,
Без курточки, которая была ему как раз.
Это был декабрь. Безмолвным серым утром
Закричало эхо далеко в горах,
И за бесконечно долгую минуту
Красивый белый город превратился в прах.
Это был декабрь, и декабрь был длинным –
Семь дней, а дальше вечность для мёртвых и живых…
Кто ты, всемогущий, что скалы с места сдвинул?
Зачем ты, всемогущий, наземь бросил их?
Это было в среду. Без двадцати двенадцать
«Барев дзез» сказал мне армянский друг Андро.
Он набрал мой номер, чтоб навсегда прерваться,
Он набрал мой номер за две секунды до.
Это было в среду. Ещё вчера живые
Ещё вчера дышали, ходили по земле…
Их рты забиты пылью. Крики их – немые,
Их слышат только ангелы из ангельских полей.
Это был декабрь. Гробы на перекрёстках
Солдаты раздавали под горячий чай.
В гробах этих, как будто в похоронных лодках,
Твои, Хаястан, дети уплывали в рай.
Это был декабрь… Время не осушит
Реки слёз в морщинах серого лица…
Проклятый декабрь разорвал нам души,
Проклятый декабрь разорвал сердца.
Это был декабрь… В его седых руинах
Погребены надежды милых и родных,
Милосердных сердцем, молодых, безвинных…
Боже! Там, за пятым небом, посмотри на них!
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
