Здесь каждый встречает полдень, стоя в дверях —
солнце скользит, как по льду, от порога к порогу.
Люди щурятся, запирают наглухо двери — благодаря
столь дерзкому способу люди попробовали
обмануть бег времени. Получилось. В этом селе
все бодры и румяны — мужчинам всегда по сорок,
женщинам — по тридцать пять бесконечных лет,
ночь тиха и длинна, словно смерть, день проворен и короток.
Если стойкое "здесь" не смыкает глаз в задремавшем "сейчас",
если время становится жалким заложником места,
прорастает и зреет "однажды" — ядом сочась,
выжигает землю. Однажды садовник Темперс,
вырезая побеги омелы из яблоневых ветвей, —
и откуда нынче в наших краях птичье нашествие? —
позабыл о времени и у своих дверей
оказался минутой позже полудня. Шестеро
братьев Темперс дышали за шторой — и ни гугу!
Теряя перчатки и ножницы на бегу,
садовник стучит что есть силы в соседские двери.
Пастор шепчет в замочную скважину: — Сын мой, я верю...
Темперс плюёт на крыльцо, бежит напролом
через грядки святого отца, топчет клубнику.
Хлопает булочник дверью, шипит: — Поделом! —
прячет ключ. Портниха заходится в крике,
сапожник смеётся, аптекарь, сжав зубы, молчит,
учительша уши прикрыла ладонями белыми.
Садовник, седой как лунь, упал в наступившей ночи —
и умер. Наутро воскрес исполинским деревом.
Солнце встало в зените в положенный час,
заскользило привычным путём, зацепилось за ветки —
и уснуло. Всё погрузилось во тьму. При свечах
сельчане метались между трухлявыми вехами.
Двери хрипели, визжали и лаяли. Шло напрямик
освобождённое время, шатаясь спросонок.
В крайнем западном доме умер первый старик,
в крайнем восточном — родился последний ребёнок.
