та крапива кололась и пальцы нещадно жгла, было кладбище ночью заброшено и темно. у тебя ни двора, ни осинового кола, только небо, что серой хмарью заволокло, только звонкие лебединые голоса, замирающие, теряющиеся вдали. а крапива горит. ни дёрнуться, ни сказать, молча звать их с самого края чудной земли. но найдётся в толпе опаслив и остроглаз, и подхватит за ним другой, на язык остёр, и толпа, от тебя не дождавшись смиренных фраз, из поленьев и веток сложит большой костёр. только слово от изначального отстаёт, нет в нём силы, и воздаётся ей по делам: вера в чудо, мгновенный шальной полёт, звонкость крика и белые два крыла...
Обычно мне хватает трёх ударов.
Второй всегда по пальцу, бляха-муха,
а первый и последний по гвоздю.
Я знаю жизнь. Теперь ему висеть
на этой даче до скончанья века,
коробиться от сырости, желтеть
от солнечных лучей и через год,
просроченному, сделаться причиной
неоднократных недоразумений,
смешных или печальных, с водевильным
оттенком.
Снять к чертям — и на растопку!
Но у кого поднимется рука?
А старое приспособленье для
учёта дней себя ещё покажет
и время уместит на острие
мгновения.
Какой-то здешний внук,
в летах, небритый, с сухостью во рту,
в каком-нибудь две тысячи весёлом
году придёт со спутницей в музей
(для галочки, Европа, как-никак).
Я знаю жизнь: музей с похмелья — мука,
осмотр шедевров через не могу.
И вдруг он замечает, бляха-муха,
охотников. Тех самых. На снегу.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
