Баба Таня – это прабабушка, которая жила в деревне Юрьевка. Чаще всего мы туда ездили с дедом, автобус на Михайловку ходил от Крытого рынка, до самой Юрьевки надо было ещё дойти. Автобус набивался битком шумными людьми с корзинами, узлами, петухами в коробках и мы отправлялись. В Михайловке дед заканчивал семилетку. А почему семилетку? Идём, а он мне рассказывает. Так и осталось в памяти – я и дед поднимаемся на пригорок, держась за руки, а с него уже Юрьевку видно. Постояли, посмотрели и шагаем вниз.
У бабы Тани был верхний огород и нижний огород в овраге, туда вели выдолбленные в земле ступеньки. По периметру его, на высоте, росли огромные веники вместо забора. Я думала, что если этими вениками накрыть весь огород, то получится ловушка для слонопотама. Ходить одной в нижний огород мне было запрещено, потому что там помимо действующего был ещё старый колодец, куда когда-то провалился телёнок. Когда-то у бабы Тани с её мужем было большое хозяйство, сад, овцы, свиньи, корова. Но после смерти хозяина, сад постепенно вырубили, а из живности остались одни куры. Я не помню бабы Таниного лица, только жилистые сморщенные руки. Она сидит во дворе и рубит круглым топориком-секачом в деревянном корыте, как у старухи в сказке о рыбаке и рыбке, варёную картошку для кур. Одета она всегда была одинаково – тёмная юбка до земли, рубашка с длинным рукавом и платок. Однажды, когда мы ехали на кладбище и у машины прокололось колесо, баба Таня начала молиться на моих глазах. У нас в семье никто не молился.
- Дед, а что, баба Таня верит в бога? Она что, неграмотная?
- Грамотная, но она же выросла, когда в церковь надо было обязательно ходить.
- Её одурманили попы? Ну почему же ты ей за столько времени не объяснил про космос, ты же так понятно объясняешь!
- Объяснил, объяснил. Но так уж она привыкла.
Баба Таня родилась в 1900-м году и ей было столько лет, какой сейчас год. Мне это так нравилось, что претензии к вере в бога на этом фоне быстро померкли.
Через двор от бабы Тани живёт куча ребятишек – многодетная семья. Они увидели меня и зовут с собой на речку ловить рыбу. Мне интересно, я иду за взрослой девочкой, у которой на руках малыш, а за юбку держится девчушка трёх лет. Рыбу в Латрыке бреднем ловят мальчики. Один совсем большой, другой помладше. Который помладше вдоль мелкого берега, а старший вдоль камышей, в одном месте вода поднимается ему по грудь.
-Чиво тама? Словили чиво? – кричит взрослая девочка
- На жарёху хватит – отвечает старший мальчик, выбирая рыбу из сети.
Голоса у них сиплые, будто простуженные, но громкие, гортанные. Лица чумазые, хоть они только что и из воды. Что такое жарёха?
(слово «жарёха» запомнилось и я в своём обиходе я им пользуюсь. В основном говоря про грибы – эти посолим, а эти на жарёху)
Мы идём к ним в избу. Тут я понимаю, что мне с ними не нравится – не нравятся их игры, которых я не знаю, не нравится смех – резкий, частый, по любому поводу. И ещё они смеются надо мной, что я не умею грызть семечки. Хочу уйти, но они запирают дверь. Сижу на кровати. Но тут раздаётся стук и голос: «А ну-ка откройте!» Взрослая девочка отодвигает засов. Это баба Таня пришла меня спасти! Даже она сильно пригибается, чтобы пройти в дверь. Берёт меня за руку и мы выходим.
- Они тебя не пускали что ли?
- Нет, мы играли.
На улице много людей, они вышли встречать коров. Мы тоже стоим с бабой Таней и смотрим, как стадо ещё на приличном расстоянии от деревни спускается с пригорка. Люди говорят о деревенских делах, коровы медленно приближаются. Женщины с хворостинами отгоняют их к своим дворам. Взрослая девочка тоже лупит хворостиной свою корову что есть силы.
- Как твою тёлочку зовут-то? – спрашивает баба Таня.
- Тёлка – отвечает девочка и запирает болтающиеся перекошенные ворота.
- Дед, это пульки?
Дед раскладывает на столе по кучкам блестящие металлические кругляши.
- Это дробь.
- Ух ты, тяжёленькие.
Дед заряжает ружьё и мы идём стрелять голубей к амбарам. Там этих голубей целое лежбище – всю крышу облепили и копошатся, даже летать не хотят.
Дед говорит:
- Отойди подальше и закрой уши.
- Зачем?
- Громко очень будет, испугаешься, уши заболят.
- Не будет, я не боюсь.
Что я выстрелов по телевизору не слышала в конце концов! Дед прицеливается и стреляет. У меня чуть голову не оторвало, ничего себе телевизор. Всё врут.
- Ну как, сильно напугалась? – спрашивает дед.
- Нет, ни капельки.
Дед опять прицеливается, а я уже бегу подальше задом наперёд, заткнув уши. Задом наперёд – это чтобы если он оглянется, увидеть и сразу остановиться, будто я просто так тут гуляю. Но он не оборачивается, а только подглядывает из-под руки и ухмыляется.
Домой мы идём с добычей. Баба Таня лихо потрошит голубей, варит и мы садимся за стол. Тут меня постигает разочарование – у жирных амбарных голубей нет куриных ножек!
Баба Таня никогда не делает картофельное пюре, выясняю, что она даже не знает слова «пюре», только «тюря». Она всегда делает тюрю – наломает варёную картошку кое-как, зальёт молоком и говорит - хлебай. Я молоко терпеть не могу, а она макает туда хлеб к тому же. И омлет она не знает, только просто яйца как пожарить или сварить. Делаю вывод, что готовить баба Таня не умеет.
В горнице у бабы Тани стоит высокая кровать за пологом, а над старым телевизором – большая фотография, на которой две девочки, обе короткостриженные с атласными бантиками. Наверное, были и другие фото, но я их не помню, только девочек. Мне сказали, что я их не знаю. Я разглядываю незнакомых девочек и замечаю, что у одной платье в тонкую полосочку и ленточка такая же. Мне очень нравится, как лежат атласные ленточки, я себе потом тоже такие покупала, хоть они и развязывались постоянно, потому что скользкие.
Время от времени к бабе Тане понаезжала куча народу, взрослые собирали смородину, копали картошку, а мы играли с Олегом, моим троюродным братом, внуком дедовой старшей сестры бабы Нюры. Мы ровесники и нам всегда есть, чем заняться.
- Мы ушли на сеновал играть в пьяницу!
- Дождик моросит, Олежа, одень башлык!
Что такое башлык?
За большим столом все вместе садимся играть в лото. Бабушки, дедушки, барабанные палочки, топорики, лебеди, двульнички, трюльнички, копеечки.
- Ссыпай своё богатство в гомонок.
Что такое гомонок?
Вдруг в окно стучит цыганка. Баба Таня машет руками и гонит её, но та не уходит. Баба Таня идёт «разбираться», вскоре возвращается, но мы не можем играть дальше – Олег пропал. Но тут он, озираясь, показывается из-под стола.
- Ушла? – спрашивает он, боясь полностью вылезти из-под защитной скатерти с бахромой.
Он страшно боялся, что его своруют цыгане.
Олег спит со своей бабушкой на кровати под пологом, а я на диванчике под лоскутным одеялом. Меня всегда восхищало это одеяло – разноцветное и разномастное, просто фантастическое. Хочу такое же одеяло. Узнаю, что таких не продают. Засыпаю, рассматривая лоскутики. Просыпаюсь от того, что Олег сидит на кровати, раскачивает бабушку и хнычет:
- Баб, ну не храпи! Баб, ну не храпиии!
Моя мама дружила с мамой Олега и периодически мы встречались – в гостях, на турбазе. Правда, иногда до меня долетало, что «Танька опять сорвалась». Когда нам было лет по четырнадцать, у нас дома Олег пересёкся с моим дедом и тот подарил ему 10 рублей на день рождения. Олег забежал ко мне в комнату и спросил в ужасе, что делать? Я не поняла, тебе же подарили, говорю. Он смущался, мял десятку в кармане, переспрашивал, что ему делать и не выходил из комнаты, пока мой дед не ушёл. Олег мечтал стать геологом.
Последний раз мы с ним виделись в середине девяностых. Я знала, что к тому времени он осиротел, но имел на руках лежачую прабабку и пьющего деда, который выносил из дома вещи. Олег крутился, сопровождал колонны в Благовещенск за товаром, рано женился. Постояли, поговорили, я звала в гости, он обещал прийти. К нам подошёл шкет наподобие тех детей из многодетного двора в Юрьевке, попросил у Олега сигаретку и прикурить. Олег дал и шкет удрал.
- Быстрее помрёт – отшутился Олег, глядя на меня, то ли оправдываясь, то ли бравируя. Сам Олег умер в начале двухтысячных. Говорят, развёлся, пил. У него были очень добрые глаза, а беззащитность свою он маскировал ироничным прищуром.
А баба Таня умерла в 1981-м году и дом в Юрьевке продали, потому что жить там стало некому.
Когда мне было лет десять, дед настойчиво велел мне прочесть Михаила Алексеева. Он сам переплетал журнальные публикации.
- Это про нашу крестьянскую жизнь, про мою! – говорил он.
Я читала-читала, а потом отложила и взялась за «Всадника без головы». Дед посмотрел и только заметил:
- Да-а. Значит, ещё рановато. А «Всадника» на каком месте читаешь?
- «Зеб Стамп направился по тропинке, которая вела к обрыву. Ему не пришлось возвращаться за ружьём…»
- Какой Стамп? Стумп! - Дед заглянул в книгу – Ну надо же, как переводы меняются, когда я читал был Зеб Стумп.
- Дед, а где твоё ружьё?
- Ружьё? Я его сдал.
- Сдал? Зачем?
- А зачем оно мне, оно мне больше не пригодится.
И скучно и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!... что пользы напрасно и вечно желать?
А годы проходят - все лучшие годы!
Любить... но кого же?.. на время - не стоит труда,
А вечно любить невозможно.
В себя ли заглянешь? там прошлого нет и следа:
И радость, и муки, и всё там ничтожно...
Что страсти? - ведь рано иль поздно их сладкий недуг
Исчезнет при слове рассудка;
И жизнь, как посмотришь с холодным вниманием вокруг -
Такая пустая и глупая шутка...
1840
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
