"Самоубийство категорически запрещается! Держись 3—5 лет.
Я обязательно приду за тобой.
Продолжай борьбу, пока ещё жив хотя бы один солдат,
даже если придётся питаться плодами пальм..." (1945 г.)
(Из приказа генерал-лейтенанта Сидзуо Ёкоямы)
Тридцать лет
длилась его война.
Тридцать лет
он выполнял приказ.
Уже давно
капитулировала страна.
Он не верил.
Он выполнял приказ.
Ему, герою,
посмертных не счесть наград.
Его считали
без вЕсти пропавшим не раз.
А он не сдавался.
Ему помогали Лубанг
и честь самурая.
Он выполнял приказ.
Терял боевых друзей.
Опять и опять.
До боли в руках
сжимал офицерский меч.
Не смея, как воин,
ни плакать, ни выть, ни стонать,
он только тихо шептал
прощальную речь.
Договаривался со смертью:
"Рановато еще. Не сейчас..."
И она отступала.
Ведь он выполнял приказ!
О нем забыли на долгие годы...
Но однажды, случайно, он был обнаружен
в джунглях Лубанга,
лейтенант Онода,
Хиро Онода, живой, при оружии.
Он молчал. И читалось
в блеске стальном его глаз:
"Я не сдамся.
Я. Выполняю. Приказ."
Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах узких железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров...
Нет на Москву и ночью угомону,
Когда покой бежит из-под копыт...
Ты скажешь - где-то там на полигоне
Два клоуна засели - Бим и Бом,
И в ход пошли гребенки, молоточки,
То слышится гармоника губная,
То детское молочное пьянино:
- До-ре-ми-фа
И соль-фа-ми-ре-до.
Бывало, я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров,
Где спичечные ножки цыганочки в подоле бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет -
Самой природы вечный меньшевик.
И пахло до отказу лавровишней...
Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен...
Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных крупно скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все-таки люблю за хвост его ловить,
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть-чуть жуликовато...
Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать -
Для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги,
Чтоб я теперь их предал?
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины, ни лжи.
Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным, когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
Выпьем до дна...
Из густо отработавших кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы - до чего они венозны,
И до чего им нужен кислород...
Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, -
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
Попробуйте меня от века оторвать, -
Ручаюсь вам - себе свернете шею!
Я говорю с эпохою, но разве
Душа у ней пеньковая и разве
Она у нас постыдно прижилась,
Как сморщенный зверек в тибетском храме:
Почешется и в цинковую ванну.
- Изобрази еще нам, Марь Иванна.
Пусть это оскорбительно - поймите:
Есть блуд труда и он у нас в крови.
Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,
К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
Он с Моцартом в Москве души не чает -
За карий глаз, за воробьиный хмель.
И словно пневматическую почту
Иль студенец медузы черноморской
Передают с квартиры на квартиру
Конвейером воздушным сквозняки,
Как майские студенты-шелапуты.
Май - 4 июня 1931
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.