Средь высокой травы на кларнетах играют кобылки,
В клеверах разомлели шмели и смакуют нектар.
Я смакую тебя, исправляя былые ошибки,
Спину мне золотит непристойный небесный фонарь.
Ты глаза закрываешь, свой взгляд целомудренно пряча,
Все равно из-под век распалённая похоть сквозит.
Нежно глажу тебя, наводя лоск на горе-удачу,
Чтоб на правильный путь без боязни страстей возвратить.
Множась, сила твоя каменеет в ладонях умелых,
Аргументы охотно и без колебаний приняв,
Отправляешься в путь на конях необъезженных резвых,
Поднимая победно на пик вздохов сладких меня.
В волнах жаркого лета звенит баркаролой либидо,
Мы давно утонули, нырнув в изумруд медуниц.
Ты пылаешь безудержной страстью юнца-неофита,
Приближая пожар не таких уж далеких зарниц.
Накрывает гроза взгорячённое пышное поле,
Блеск разрядов слепит, утолив жажду молний на миг,
Гром гремит; сотрясается полог из листиков голых,
Открывает нам прелести грешных в соку земляник.
Ни гроза, ни дожди не вспугнут нас сегодня, ведь всё же
Мы свободны уже от сомнений и прочих химер.
Ты сказал, что меня полюбить в этой жизни не сможешь.
Право, ты ошибался, вот только тогда иль теперь?..
Спогади про те, що не збулось.
У високій траві виграють на кларнетах кобилки,
В конюшині джмелі розімлілі смакують нектар.
Я смакую тебе, виправляючи давні помилки,
Золотить мою спину безстидний небесний ліхтар.
Ти заплющуєш очі, цнотливо ховаючи погляд,
Все одно з-під повік визирає роз’ятрена хіть.
Полірую тобі запліснявілий горе-світогляд,
Повертаю на правильний шлях без сумнівних жахіть.
Твої сила і міць каменіють у вправних долонях,
Аргументи сприймаєш з готовністю і без вагань,
Вирушаєш у путь на баских необ’їжджених конях,
Переможно здіймаючи хвилі солодких зітхань.
У повітрі бринить баркарола спекотного літа,
Ми давно потонули у морі смарагдових трав.
Ти палаєш нестримним вогнем юнака-неофіта,
Наближаючи полум’я вже не далеких заграв.
Ні гроза, ні дощі нас не можуть сьогодні злякати,
Ми нарешті звільнились від сумнівів, інших химер.
Ти казав, що ніколи не зможеш мене покохати.
Звісно, ти помилявся, от тільки тоді чи тепер?
От отца мне остался приёмник — я слушал эфир.
А от брата остались часы, я сменил ремешок
и носил, и пришла мне догадка, что я некрофил,
и припомнилось шило и вспоротый шилом мешок.
Мне осталась страна — добрым молодцам вечный наказ.
Семерых закопают живьём, одному повезёт.
И никак не пойму, я один или семеро нас.
Вдохновляет меня и смущает такой эпизод:
как Шопена мой дед заиграл на басовой струне
и сказал моей маме: «Мала ещё старших корить.
Я при Сталине пожил, а Сталин загнулся при мне.
Ради этого, деточка, стоило бросить курить».
Ничего не боялся с Трёхгорки мужик. Почему?
Потому ли, как думает мама, что в тридцать втором
ничего не бояться сказала цыганка ему.
Что случится с Иваном — не может случиться с Петром.
Озадачился дед: «Как известны тебе имена?!»
А цыганка за дверь, он вдогонку а дверь заперта.
И тюрьма и сума, а потом мировая война
мордовали Ивана, уча фатализму Петра.
Что печатными буквами писано нам на роду —
не умеет прочесть всероссийский народный Смирнов.
«Не беда, — говорит, навсегда попадая в беду, —
где-то должен быть выход». Ба-бах. До свиданья, Смирнов.
Я один на земле, до смешного один на земле.
Я стою как дурак, и стрекочут часы на руке.
«Береги свою голову в пепле, а ноги в тепле» —
я сберёг. Почему ж ты забыл обо мне, дураке?
Как юродствует внук, величаво немотствует дед.
Умирает пай-мальчик и розгу целует взасос.
Очертанья предмета надёжно скрывают предмет.
Вопрошает ответ, на вопрос отвечает вопрос.
1995
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
