На излете дней осенних,
у холодных вод залива,
на скале высокой — сельге*,
на ее вершине плоской
по ночам пылает пламя,
полыхает алым светом,
лики сосен озаряя,
до зари розовоперстой.
Всю-то ночь пылает пламя
на скале гранитной — сельге;
всю-то ночь во тьму проникнуть
посылает свет свой пламя.
Кто там жжет костер на скалах?
Кто не спит в ночах осенних?
Кто к ночи готовит нодью*,
сухоствольный лес таская
на вершину древней сельги?
Бересту дерет в розжигу,
вереск смолкий собирает,
чтобы ярче вспыхнул пламень?..
И поет, и кличет имя,
струны кантеле тревожа.
Cветлой летнею порою
тихо ночь уходит к югу
звезды греть в лучах горячих,
чтобы вновь сверкали ярче,
возвратясь на Север с ночью;
здесь в рыбацком поселенье,
в шхерах Ладоги глубоких,
от одной лишь искры взгляда
полыхнул пожар желанья
юных тел и душ открытых.
Запылал любовью чистой.
Молодой красавец Таави —
баловень удач рыбачих,
шел однажды лесом мшистым,
выбирая ель для вёсел.
Вдруг услышал Таави песню,
струн звучащих переливы.
Он пошел на зов влекущий,
и на хутор тихий вышел.
Там у дома на пригорке
дева светлая сидела,
распустив косу на плечи.
Кантеле в руках держала
и негромко песню пела.
А над ней кружили птицы,
на ветвях дерев сидели,
подпевали деве песни,
навевали деве звуки.
И летали тихо ветры,
шелестели в травах спелых
и листвой осин шептали,
Деве волосы лаская.
Подошел к ней Таави славный,
тихой прелестью сраженный.
И сказал, в глаза взглянув ей:
«Почему тебя не знаю?
Почему тебя не видел
на веселых вечеринках?
Я б тебя давно приветил,
поселил в своем бы сердце.
Как зовут тебя? — скажи мне.
Озари себя улыбкой».
Улыбнулась дева смело.
Подняла глаза на парня.
И сказала: «Лампи имя
мать с отцом мне в детстве дали.
Не хожу я на гулянья,
не хожу на вечеринки.
Тихо с матерью живу здесь,
птичьи песни собираю...
Инструмент отец оставил,
уходя на поле брани.
Уходя на поле брани,
говорил слова такие:
«Лампи, мой росток любимый,
кантеле мое возьми ты.
Струн почувствуй ты дыханье,
приложи персты к ним чутко.
Пой лесов живых прохладу,
пой цветов весенних взоры,
пой ветров, поземок шелест,
вздохи волн в камнях прибрежных.
Птицам дай струны коснуться,
передай их песни струнам.
Сердца боль отдай и радость
своего живого сердца.
А когда наступит время
и любви захочет сердце,
жди того, кто будет первым,
кто твои услышит песни.
Он твоей судьбою станет,
ты его любовью будешь».
И, сказав так, встала Лампи,
подошла к нему поближе
и промолвила: «О, Таави,
я ждала тебя так верно.
Обними меня, мой милый».
С этой встречи неразлучны
стали юноша и Лампи.
По лесам вдвоем бродили,
по малинникам богатым,
по брусничникам сосновым.
Ягод полные корзинки
приносили про запасы.
Убирали жито в поле.
Сети ставили в заливах
и ловили рыбы много:
окуней лещей и щуки.
Радость общую делили.
Счастьем встречных озаряли.
Собирались свадьбу сладить
на излете дней осенних.
На излете дней осенних
улетают птицы-утки,
улетает лебедь-птица
и лесные птицы лета,
что живут под теплым небом.
А листва слетает с веток,
устилая вод прибрежных
зеркала — красой опавшей.
В самый раз об эту пору,
свадьбу начали готовить.
Пиво свежее варили.
В туесах меды хмельные
в погреб ставили, в прохладу.
Рыб готовили в коптильне,
да кабанчика к убою,
да барашка на закланье.
Дня за три или четыре
до того, как свадьбу справить,
говорит вдруг Таави слово,
говорит такое слово:
«Завтра утром, на рассвете,
лодку я возьму под парус.
И пойду к воде открытой,
где за островом последним
знаю луд* подводных место.
Там сейчас гуляет рыба,
рыба палия* икрится,
из глубин холодных выйдя.
Мне ее поймать желанно,
чтоб пирог на свадьбе — рыбник
был достойным угощеньем.
Потому, что нет вкуснее
пирога, чем с рыбой палией.
Не рыбак я буду истый,
уважать себя не стану —
если к свадебному пиру
рыбу палию не добуду».
Отвечала ему Лампи,
не тая в глазах тревоги:
«Не ходи, мой милый Таави,
не ходи к открытым водам.
Воды Ладоги коварны
на исходе дней осенних.
Налетят шторма лихие,
разведут волну крутую,
разобьют о скалы лодку.
И придет старуха Кальма*.
Уведет тебя в Маналу*».
Улыбнулся Таави Лампи.
По щеке ее погладил.
И сказал слова такие:
«Не впервой с волной мне спорить.
Знаю Ладоги я норов.
Не тревожься за меня ты,
приходи встречать на берег.
Через день вернусь с уловом».
Через день на берег Лампи
спозаранку выходила,
проведя всю ночь в тревоге.
Ночью шторм пришел с норд-веста,
бушевал, ломал деревья,
волны в пену бил о камни,
завывал, как волк подлунный.
Не вернулся к ночи Таави.
И в другой день не вернулся.
Не вернулся он и в третий.
Черных дней пора настала.
Свадьбы срок прошел без Таави.
И тогда, белее снега,
поднялась на сельгу Лампи,
чтобы лучше видеть дали
вод свинцовых в шхерах хмурых.
В шхерах Ладоги осенней.
Кантеле взяла с собою,
чтоб звучать призывной песней,
Таави звать душою чуткой.
Заклинать старуху Кальма
возвратить ей друга сердца.
Ночью жгла костер на сельге,
разведя большое пламя,
чтобы, тьму пронзив ночную,
маяком служил он Таави.
На призывных струн звучанье
собирались птицы леса.
На ветвях дерев садились,
струнам горестным внимали.
Говорила птицам Лампи,
птиц о помощи просила:
«Вы летите по прибрежью:
сойки, кукши и сороки,
осмотрите глазом зорким
в берегах кусты и камни,
плавника завалов тайны
и лесные ухороны.
Вы же, бойкие синицы,
в тростниках густых, в заливах
поищите лодку Таави —
занесло, быть может, ветром...
Ворон, старый добрый ворон,
собери ты чаек стаю,
поднимитесь в поднебесье,
вод просторы осмотрите
с высоты, доступной птицам».
Много дней летали птицы,
не неся отрадной вести
возвращались к Лампи молча.
Лишь желна, с тоскливым кликом
улетала в леса чащу.
Да ночной хозяин — филин
долго глухо ухал с ели,
но никто не отзывался
филину в ночах беззвездных.
Уходили дни в ненастье.
Становились дни короче.
Все ждала на сельге Лампи.
облачив себя надеждой,
ни одной слезы горючей
не пролив на камень серый.
Но не ждал суровый Похья*
И пришел он в полнолунье.
В рукавах принес он стужу.
И когда по утру Лампи
на просторы вод взглянула:
берега сомкнулись льдами.
Тишина повисла в шхерах,
все морозной мглой окутав.
И тогда прорвалось горе.
Зарыдала Лампи в голос.
Полились ручьями слезы
по лицу и по одежде,
по ногам стекали к камню,
замерзали на морозе.
И примерзли коты* к камню,
и покрылась льдом одежда.
Лед сковал младое тело
и уста сковал он Лампи.
Но глаза струили слезы,
замерзали слезы тут же,
превращая в столб хрустальный
тело женское и душу.
Подлетел к ней мудрый ворон
и прикрыл крылом ей очи.
До весны стоял на сельге
столб сверкающий, хрустальный —
саркофаг любви погибшей,
обелиск душе бессмертной.
А когда апрельским солнцем
растопило льдину скорби,
то она водою светлой
по щеке скалы сбежала
и слилась с водой озерной,
с Ладоги водой — навечно.
*с е л ь г а — высокая, сглаженная ледником скала, холм в сев. Приладожье. (местн. назв.)
*н О д ь я или н о д ь Я — таежный костер — два-три бревна одно на другом, между ними — растопка. Может гореть всю ночь.
*л у д а — каменистая или песчаная отмель.
*п а л и я — рыба, обитающая в глубоких озерах (в частности в сев. части Ладожского и Онежского оз.). Ее называют пирожной рыбой. Гурманы считают пирог с палией — вершиной возможного в кулинарии.
Время года - зима. На границах спокойствие. Сны
переполнены чем-то замужним, как вязким вареньем.
И глаза праотца наблюдают за дрожью блесны,
торжествующей втуне победу над щучьим веленьем.
Хлопни оземь хвостом, и в морозной декабрьской мгле
ты увидишь, опричь своего неприкрытого срама -
полумесяц плывет в запылённом оконном стекле
над крестами Москвы, как лихая победа Ислама.
Куполов, что голов, да и шпилей - что задранных ног.
Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,
где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,
где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим.
Не купись на басах, не сорвись на глухой фистуле.
Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем.
Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе,
то не всё ли равно - ошибиться крюком или морем.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
