Почему, как в детстве, нельзя заходить на край?
Почему мы ищем последствия и причины?
Почему нельзя сказать: это мой мужчина,
это мой – и с ним, пожалуйста не играй?
Почему все загружено и не полно?
Покупаешь шкаф и чинишь сто лет сарай.
Но не скажешь, не скажешь: мама, не умирай.
Потому что знаешь, что не исполнят.
Ты мечтаешь о ком-то: голосе, пальцах, теле…
тащишь теплое облако вместе с собой в кровать.
А ему там – совсем свое и совсем плевать,
вы и видитесь раз в неделю.
Ты, конечно, любишь людей и слова горячие,
разбиваешь планы, словно тугие грядки.
Но когда находишься в беспорядке…
понимаешь, что за людьми не спрячешься.
Почему стареют люди и утихают,
как комплект заезженных батареек?
В моем доме слова и книги уже не греют,
и становится невыносимо любить стихами.
Сообщать, что выхлопов много и хлопьев много,
что спешишь чужих детей забирать из сада,
что песок зимой, как спасение, как рассаду
досыпают на отравленные дороги.
Я же помню в себе горение, веру тоже,
что-то легкое, словно платьице или тюль,
полыхавшее и бездонное, как июль…
ах, дышал июль над загоравшей кожей!
Подари мне, пожалуйста, краешек моря зыбкий,
недозрелую грушу, веток, пускай, еловых,
недозрелую душу, неизмученное слово.
Я не жду открытий. Подари мне свою улыбку,
настоящих слез, как прозрачную горсть горошин.
И останься крепким, как подорожник дикий.
Поживи всерьез и не стань одинокой льдинкой.
Я прошу тебя: будь встревоженным и хорошим.
Юрка, как ты сейчас в Гренландии?
Юрка, в этом что-то неладное,
если в ужасе по снегам
скачет крови
живой стакан!
Страсть к убийству, как страсть к зачатию,
ослепленная и зловещая,
она нынче вопит: зайчатины!
Завтра взвоет о человечине...
Он лежал посреди страны,
он лежал, трепыхаясь слева,
словно серое сердце леса,
тишины.
Он лежал, синеву боков
он вздымал, он дышал пока еще,
как мучительный глаз,
моргающий,
на печальной щеке снегов.
Но внезапно, взметнувшись свечкой,
он возник,
и над лесом, над черной речкой
резанул
человечий
крик!
Звук был пронзительным и чистым, как
ультразвук
или как крик ребенка.
Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?!
Это была нота жизни. Так кричат роженицы.
Так кричат перелески голые
и немые досель кусты,
так нам смерть прорезает голос
неизведанной чистоты.
Той природе, молчально-чудной,
роща, озеро ли, бревно —
им позволено слушать, чувствовать,
только голоса не дано.
Так кричат в последний и в первый.
Это жизнь, удаляясь, пела,
вылетая, как из силка,
в небосклоны и облака.
Это длилось мгновение,
мы окаменели,
как в остановившемся кинокадре.
Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли.
Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились
в воздух.
Он взглянул на нас. И — или это нам показалось
над горизонтальными мышцами бегуна, над
запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо.
Глаза были раскосы и широко расставлены, как
на фресках Дионисия.
Он взглянул изумленно и разгневанно.
Он парил.
Как бы слился с криком.
Он повис...
С искаженным и светлым ликом,
как у ангелов и певиц.
Длинноногий лесной архангел...
Плыл туман золотой к лесам.
"Охмуряет",— стрелявший схаркнул.
И беззвучно плакал пацан.
Возвращались в ночную пору.
Ветер рожу драл, как наждак.
Как багровые светофоры,
наши лица неслись во мрак.
1963
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
