оперённое небо
коснулось камня руками.
и под пальцами
женскими
вздрогнул замшелый камень.
и почувствовал ветер –
почувствовал, что под камнем –
пульс,
что под камнем – пламя,
что под камнем –
горячий, ещё не остывший пепел.
а под камнем чужая кожа дрожит, живая,
а под камнем тёплое тело тихонько гнётся.
а под камнем – рожь горчит во рту озимая,
а под камнем – снег, а под камнем – холод и солнце.
а под камнем – жёсткая ткань вокруг узких бедёр,
а под камнем – грозовое шуршание платья...
а под камнем бьётся в висках солёное море,
а под камнем пахнут озоном крепкие складки.
а под камнем – пляс, а под камнем – смех,
а под камнем – слёзы,
на губах – отказ, на губах – рассвет,
на губах – узоры,
на камнях – трава,
на камнях – волос рассыпанный ворох,
по камням бегут босиком растрёпыши-грозы.
а у берега – трав морских спиральные косы,
а у берега – соль земли выгорает коркой,
а у берега птичий крик бежит по откосу,
и весёлой пылью пахнет ветер прогорклый.
а ещё можно камушков насобирать в ладони,
разноцветных, всяких, каких ни найдёшь на пляже...
а солёная синь мурлычет под гротом сонным,
и баюкает, и заманивает, и куражит.
***
летом лес похож на большого странного зверя,
что проснулся едва-едва после долгой ночи.
весь-то день его хвост пушистый шуршит за дверью
и как будто зовёт пойти туда в одиночку.
...воздух пряно дрожит в гортани, поющей низко,
отзываясь в кончиках пальцев тончайшей нитью...
отчего в волгло-мшистой чаще так пахнет риском,
отчего так легко идти почти по-наитью?
оттого ли, что сквозь пульсирующую кожу
пробиваются песнопения наших древних?
оттого ль, что они вот здесь проходили тоже,
когда лес со всех сторон обступал деревни?..
лес шуршит меж ветвями перьями дикой птицы,
что-то прячет в сумрак, по-зверьи дышит в затылок...
и потом ещё долго-долго и странно снится
филигрань его перепутавшихся тропинок...
***
...ночью там, на северной старой башне,
где площадка с осыпавшимся парапетом,
так что там стоять так чудесно и всё же страшно,
напролёт всю ночь поёт поднебесный ветер.
и, когда глядишь в искристую кожу неба,
что поёживается от лёгкой ночной прохлады,
то невольно вздрагиваешь и тихо шепчешь: «А мне бы
вместо пальцев – перья, чтобы летать над градом...»
***
Оперённое небо мягко касалось камня,
и меж пальцев его беспокойно мерцали искры.
и горячий камень вздрагивал под руками,
а под камнем билось сердце в трепетном ритме.
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
