Говоришь, не до сна… говоришь, то ли катится, то ли лежит краснобокое в блюдце...
Искушение временем, да... Но в предчувствии лета и регги дрожит катрен,
как REM-сна парадокс: бьются синие птицы под веками вето, пытаясь вернуться
в невозможность возможного завтра, а может, вчера... Так отчаянны, мой suzerain,
и апрель, и желанье, и мысль, что беспомощно ищут к тебе вдруг сбежавшие тапки, –
а всего-то и нужно: нырнуть в беспричинность и сжаться, свернувшись до точки, в ноль,
чтобы утром в горячие листья твои прошептать: «ты – запретный, но самый сладкий»,
соскользнув незаметно с бекарного ре в предрассветно-лирический ми-бемоль…
Я пережил и многое, и многих,
И многому изведал цену я;
Теперь влачусь в одних пределах строгих
Известного размера бытия.
Мой горизонт и сумрачен, и близок,
И с каждым днём всё ближе и темней.
Усталых дум моих полёт стал низок,
И мир души безлюдней и бедней.
Не заношусь вперёд мечтою жадной,
Надежды глас замолк, — и на пути,
Протоптанном действительностью хладной,
Уж новых мне следов не провести.
Как ни тяжёл мне был мой век суровый,
Хоть житницы моей запас и мал,
Но ждать ли мне безумно жатвы новой,
Когда уж снег из зимних туч напал?
По бороздам серпом пожатой пашни
Найдёшь ещё, быть может, жизни след;
Во мне найдёшь, быть может, след вчерашний, —
Но ничего уж завтрашнего нет.
Жизнь разочлась со мной; она не в силах
Мне то отдать, что у меня взяла,
И что земля в глухих своих могилах
Безжалостно навеки погребла.
1837
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
