Стало быть (ибо всегда найдется, кто пожелает,
Вар, тебя восхвалять и петь о войнах прискорбных),
Сельский стану напев сочинять на тонкой тростинке.
Вергилий, Эклога VI (пер. С. Шервинского)
Осень входит внезапно, ещё весною:
всё вокруг оживает, но над головою
облака потянулись, – небесные метрономы, –
сеют в небо время. И мы знакомы,
будто в комной тёмнате куры в ощип,
то есть, как в тёмной комнате – миг… на ощупь –
всё внове: недоверья, улыбки, взгляды,
всем твоим теоремам сетчатка рада,
а уже так скоро стремятся опасть ресницы…
или просто их ветер в зрачок заставляет биться,
что наводит на мысли о листьях прелых;
облака текут, небо – вроде плевры –
охраняет дыхание взгляда, плоскость,
по которой он может добраться в полость,
в коей те метрономы уже умолкли.
Тишина. Осень прячет в стогах иголки:
собирает с полей корректуры, гранки,
ставит книги в полки, портреты в рамки.
В общем, в цвет когда-то весенне-синий
добавляет серого, сделав зимним
(и всего-то, ведь мы здесь с тобою были),
прикрепляет крючок журавлиных крыльев,
красит время, пространство, ограду дома
в цвет, где мы уже навсегда знакомы…
В цвет, где мы уже навсегда и вскоре.
Мир по образу и подобью скроен:
взгляд уходит туда, не найдя преграды,
где пространство пропитывается ядом
бесконечности, то есть в любую точку
в многоточии том, что терзают строчку,
в пятистопной цезуре сдвигая ямбы
в бабьи вёсны, в осеннюю вязь Альгамбры –
лабиринта времён, что листает память,
выбирая, откуда больнее падать,
опадать, как Иисусы с крестов на Пасху
в миг, когда уже будет на всё «не наспех»,
в тень подобных образов раз за разом,
получать частями, что ждали сразу,
образуя подобие круговерти,
что, едва рождаясь, уводит к смерти,
а затем, как небо в вершинах сосен
умирает в весну, чтоб родиться в осень…
///
умирает в весну, чтоб родиться в осень…
а затем, как небо в вершинах сосен
что, едва рождаясь, уводит к смерти,
образует подобие круговерти,
разбивает на части, что брали сразу –
тень подобных образов, раз за разом;
в миг, когда уже будет на всё «не наспех»
опадает в людей на крестах на Пасху,
выбирает, откуда больнее падать
в лабиринты времен, что листает память,
в бабьи вёсны, в осеннюю вязь Альгамбры,
в пятистопной цезуре сдвигая ямбы
в многоточии том, что терзают строчку
бесконечности, то есть в любую точку,
где пространство пропитывается ядом
взгляда, жаждущего преграды.
Мир по образу и подобью скроен
Меня любила врач-нарколог,
Звала к отбою в кабинет.
И фельдшер, синий от наколок,
Во всем держал со мной совет.
Я был работником таланта
С простой гитарой на ремне.
Моя девятая палата
Души не чаяла во мне.
Хоть был я вовсе не политик,
Меня считали головой
И прогрессивный паралитик,
И параноик бытовой.
И самый дохлый кататоник
Вставал по слову моему,
Когда, присев на подоконник,
Я заводил про Колыму.
Мне странный свет оттуда льется:
Февральский снег на языке,
Провал московского колодца,
Халат, и двери на замке.
Студенты, дворники, крестьяне,
Ребята нашего двора
Приказывали: "Пой, Бояне!" –
И я старался на ура.
Мне сестры спирта наливали
И целовали без стыда.
Моих соседей обмывали
И увозили навсегда.
А звезды осени неблизкой
Летели с облачных подвод
Над той больницею люблинской,
Где я лечился целый год.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
