У любого батяра свое разуменье ада:
Кто боится огня, кто до жути страшится льда.
А, к примеру, утёнок случился настолько гадок,
Что ему преисподней служила сама вода.
Даже мама – и та отказалась кормить сколота,
Не уверенной будучи, кто он и от кого…
Хотя помнила, впрочем, как тот белоснежный кто-то,
Поглядев на неё, доставал своё естество.
Даже самбо – не так уж и плохо, меланджен даже,
Для межрасовых браков, по сути, предела нет,
Но вот утка и лебедь, простите, куда уж гаже,
Дай-то Бог не увидеть такое в кошмарном сне.
И утёнок ползёт, кувыркается, кушать просит,
Но что куры, что гуси – все матом его честят,
Мол, проваливай, мерзость, жратва по тебе – отбросы,
А нормальная пища – для правильных, мля, утят.
Но он выживет, так как уроды всегда живучи,
И не селезень вроде, и с лебедем – не ахти,
Накачает на мусоре мышцы, куда уж круче –
Оснастится бантлайном и сразу вернётся мстить.
Безусловно, с курятника страшный начнёт он танец,
Разметает по стенам ошмётки гусей и кур,
А для уток уже подготовлен комплект утятниц,
И под ними – огонь, возникающий по свистку.
И останется мама, и будет просить пощады,
Ты же сын мой любимый, прости меня, наконец…
Но сожмёт её горло бесстрастно чумное чадо,
А затем прохрипит через силу: «Кто мой отец?»
Да ты знаешь и сам, что тебе этот жалкий лепет,
Ты же видел, как белый король улетал на юг.
Соответственно, ты понимаешь, твой папа – лебедь,
А тебе при сражении с лебедем – всё, каюк.
То ли дело стрелять от бедра в беззащитных уток,
То ли дело кромсать на ошмётки тупых гусей,
А вот лебедь во гневе, дружок мой, настолько жуток,
Что на птичьем дворе от него убегают все.
И, помимо того, он давно улетел куда-то,
Уже много недель ничего не слыхать о нём.
Перестань, утконосый, не строй из себя солдата,
Ты обычный гибрид, возвращайся в свой водоём.
И ломает уродец оружие о колено,
Отпускает мамашу и тихо уходит прочь.
Просто дура, не знавшая расовой гигиены:
Разве можно, её размочалив, беде помочь?..
Суть не в том, что восстал наш герой – и восстал кроваво,
Суть не в том, что окрасилась красным одна река.
Просто если ты, друг мой, имеешь на что-то право,
Не стесняйся за ним возвратиться с ружьём в руках.
Штрихи и точки нотного письма.
Кленовый лист на стареньком пюпитре.
Идет смычок, и слышится зима.
Ртом горьким улыбнись и слезы вытри,
Здесь осень музицирует сама.
Играй, октябрь, зажмурься, не дыши.
Вольно мне было музыке не верить,
Кощунствовать, угрюмо браконьерить
В скрипичном заповеднике души.
Вольно мне очутиться на краю
И музыку, наперсницу мою, -
Все тридцать три широких оборота -
Уродовать семьюдестью восьмью
Вращениями хриплого фокстрота.
Условимся о гибели молчать.
В застолье нету места укоризне
И жалости. Мне скоро двадцать пять,
Мне по карману праздник этой жизни.
Холодные созвездия горят.
Глухого мирозданья не корят
Остывшие Ока, Шексна и Припять.
Поэтому я предлагаю выпить
За жизнь с листа и веру наугад.
За трепет барабанных перепонок.
В последний день, когда меня спросонок
По имени окликнут в тишине,
Неведомый пробудится ребенок
И втайне затоскует обо мне.
Условимся о гибели молчок.
Нам вечность беззаботная не светит.
А если кто и выронит смычок,
То музыка сама себе ответит.
1977
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
