Брезгливо отброшенный Ламьей джойстик упал не куда-нибудь, а в ямку, в которой Труама когда-то прятала ламьины духи. Совокупных Силенок потрепанной в боях с магиней ведьмы и нескольких пролитых капель волшебной жидкости хватило, чтобы в пустом гнезде для батареек затеплилась энергетическая жизнь. Электроны, которые и в пластике электроны, забегали, как муравьи на охотничьей тропе. Дрогнули виртуальные стрелки, запищали пьезоэлектрические зуммеры, раздался шорох космических радиопомех. Высокочастотные модуляции поползли паутиной, как трещины на стекле. Уже можно было разобрать сквозь треск переговоры первых людей на Марсе, позывные Юстаса и отголоски смелой песни аргонавтов. Джойстик ожил.
Немногие знали, что этот неуклюжий аппаратик, купленный в универмаге города Подольска прыщавым тинейджером Генкой и выброшенный им же на помойку ровно через год, на самом деле являлся Удлинителем Связи, то есть устройством, позволявшим какому-либо магу, находясь, например, на Венере, наблюдать за происходящим на Юпитере или даже в созвездии Гончих Псов. Кроме того, джойстик умел переводить солидные порции энергии, примерно как почта совершает денежные переводы.
Труама знала толк в таких вещах и, выколупав некогда джойстик из мусорного контейнера, заботливо настроила его на волну своего отца. Однако с тех прошло много времени и событий, отец успел пострадать через Удлинитель и уйти в небытие, сама Труама, дважды воспользовавшись энергетической мощью джойстика, потеряла его, Ламья не сочла нужным хорошенько рассмотреть обгоревший, потерявший вид прибор, и он оказался предоставленным сам себе. Однако пустоты в мире магии не бывает. Если где-то образуется магический вакуум или даже просто область пониженного магического давления, туда сразу же закачивается нечто волшебное.
Так получилось и на сей раз. В джойстике прочно обосновался могущественный постоялец, сделавший аппаратик своими ушами и глазами. Ультразвуковыми ушами и рентгеноскопическими глазами, поскольку джойстик медленно, но верно погружался в культурный слой окружавшего его мегаполиса. Сначала в ямку, где он лежал, упало гнездо вороны - в тот день штормовой ветер сносил не только гнезда, но и рекламные щиты, и даже башенные краны - потом Ламья вытряхнула над ним половики, потом нагадил и прикопал соседский кот, а белый черный терьер Филька надрал коту уши, отчего поверх свежей земли образовался пушистый налет рыжей кошачьей шерсти. Чуть позже шерсть завалило травой из-под газонокосилки, и бывшая ямка полностью сравнялась с уровнем почвы. И все забыли, что Труама, всеми ненавидимая ведьма Труама когда-то посадила здесь невинный розовый куст...
А теперь в этом месте рос тонкий зловещий прутик радиоантенны, а под слоем травы, шерсти, земли, остатков кошачьего обеда и вороньего гнезда проклюнулись два белых шарика-глаза без радужки и без зрачков. Они, как стрелка метронома, монотонно и неумолимо щелкали туда-сюда и отмечали все, что происходило в радиусе тридцати шагов. Проскакала трясогузка. Потоптался возле двери почтальон. Бочком протопотала Труама с метелкой в руках. Прошла на шпильках Ламья на работу. Она же с работы. В пакете креветки и белое вино. Филька идет в ночной дозор. Ламья кормит Фильку. Молочник ставит на порог молоко и йогурты. Ламья забирает молоко и йогурты. Тик-так, тик-так. Запись шла круглосуточно...
* * *
Труама, в белой блузке и юбке-карандаше, ковыляла за Ламьей на рынок и бормотала себе под нос на два голоса. В принципе, она уже начала догадываться, в чем дело. Она ведь сидит в чужом теле, в теле убитой Огненным Демоном принцессы, похороненной на каменистом плоскогорье южных окраин страны Кензо, и теперь эта девушка возвращается в свое ожившую, но занятую Труамой бренную оболочку. Остался только один вопрос: какую из этого можно извлечь выгоду? Ведьма надеялась получить на него ответ, прислушиваясь к возмущенному монологу, который произносился ее ртом. При этом она не забывала жаловаться и на свою жизнь.
- Ах, бедная я, несчастная! Ни кола ни двора! За что страдаю-то? За отцовы амбиции! А теперь ни отца, ни места, где головушку преклонить!
Это было, конечно, не совсем правдой. То есть про отцовы амбиции, конечно, правда. Отец, Зеленый Калифорнийский Маг Немаленького Уровня, накурившись однажды какой-то своей местной травы, из дурманного астрала послал запрос Пространству на предмет увеличения Силы. Пространство ответило ему образом амазонки, заносящей копье над крокодилом. Придя в себя, отец забрался в Информаторий и отыскал изображение магини с лицом той амазонки. Надо ли пояснять, что это была Ламья? Остаток своей недолгой жизни он посвятил тому, чтобы отнять у Ламьи Силу, а пострадавшей стороной, как всегда, стала Труама. Отец-то уже мертв, ему что, а она теперь таскается за магиней, потому что кармически теперь привязана к ней.
Не совсем правдой было представление Труамы о своем бедственном жилищном положении. Филька не возражал против ее присутствия в своей будке и даже пытался подкармливать из своих запасов. И тут еще неизвестно, что хуже: жить с собакой или мыкаться бомжом.
- Отцовы амбиции - вот причина моих бед! Я, конечно, понимаю, что политика императора - это важнее, чем дочь императора, но желательно, чтобы это было верным для другого императора!
- Ой! - икнула Труама. Она еще не привыкла к тому, что дочь императора говорит в ее голове. Мало того, она все время задавалась вопросом, а чья это теперь голова, чей язык, чьи мысли, и чувствовала, что так недолго и до полного сумасшествия.
- Как жаль, что эта дура свалилась на мою могилу спустя шестьсот лет! Кровь кипит от жажды мести! Кому же мстить?
- Дура - это она про меня? - обиделась Труама. Однако ей было так интересно послушать продолжение, что она подавила обиду в зародыше.
- Отцу? - продолжала принцесса. - Нет, отец мой святой человек. Это все Игнона! Папочка, зачем ты на ней женился? Знал ведь, что мачехи ненавидят падчериц! Так нет же, притащил в дом эту дракониху!
- Настоящую дракониху? - ужаснулась Труама.
- Ты в своем уме, ведьма? Метафор не понимаешь?
- Я в твоем уме! Или ты в моем уме? Или мы обе не в уме?
- Слушай, ведьма! Заняла мое тело - сиди, помалкивай. В принципе, можешь жить спокойно, но если мне что-то понадобится, будешь выполнять. А кто в чьем уме - не твоего ума дело!
- Да за что ж мне такое наказание? - запричитала Труама. - Все воплощаются и живут по-человечески, и только я делю тело с кем-то!
- Не с кем-то, а с Ее Высочеством Мелиндой Фиалкоцветной, Принцессой Корундовых Плоскогорий и Сероводородного Моря Великой Поднебесной Страны Кензо! - загрохотало у ведьмы в голове так, что она схватилась за уши и свалилась бы на землю, если бы не вовремя подвернувшийся забор. Какой-то прохожий участливо заглянул в лицо и предложил вызвать скорую, а другой тронул его за плечо и помахал рукой, мол, пьяная, чего с ней связываться.
Между тем Ламья уже вышла с рынка, неся коробочку клубники и авоську с помидорами. Труама, преодолев слабость, бросилась к ней и, бережно подхватив продукты, согбенной обезьянкой потащилась за магиней. Ламье это было не особенно приятно, но за три последних дня она поняла, что легче смириться с присутствием такой прислуги, чем бескровно от нее избавиться.
Небо.
Горы.
Небо.
Горы.
Необъятные просторы с недоступной высоты. Пашни в шахматном порядке, три зеленые палатки, две случайные черты. От колодца до колодца желтая дорога вьется, к ней приблизиться придется - вот деревья и кусты. Свист негромкий беззаботный, наш герой, не видный нам, движется бесповоротно. Кадры, в такт его шагам, шарят взглядом флегматичным по окрестностям, типичным в нашей средней полосе. Тут осина, там рябина, вот и клен во всей красе.
Зелень утешает зренье. Монотонное движенье даже лучше, чем покой, успокаивает память. Время мерится шагами. Чайки вьются над рекой. И в зеленой этой гамме...
- Стой.
Он стоит, а оператор, отделяясь от него, методично сводит в кадр вид героя своего. Незавидная картина: неопрятная щетина, второсортный маскхалат, выше меры запыленный. Взгляд излишне просветленный, неприятный чем-то взгляд.
Зритель видит дезертира, беглеца войны и мира, видит словно сквозь прицел. Впрочем, он покуда цел. И глухое стрекотанье аппарата за спиной - это словно обещанье, жизнь авансом в час длиной. Оттого он смотрит чисто, хоть не видит никого, что рукою сценариста сам Господь хранит его. Ну, обыщут, съездят в рожу, ну, поставят к стенке - все же, поразмыслив, не убьют. Он пойдет, точней, поедет к окончательной победе...
Впрочем, здесь не Голливуд. Рассуждением нехитрым нас с тобой не проведут.
Рожа.
Титры.
Рожа.
Титры.
Тучи по небу плывут.
2.
Наш герой допущен в банду на урезанных правах. Банда возит контрабанду - это знаем на словах. Кто не брезгует разбоем, отчисляет в общий фонд треть добычи. Двое-трое путешествуют на фронт, разживаясь там оружьем, камуфляжем и едой. Чужд вражде и двоедушью мир общины молодой.
Каждый здесь в огне пожарищ многократно выживал потому лишь, что товарищ его спину прикрывал. В темноте и слепоте мы будем долго прозябать... Есть у нас, однако, темы, что неловко развивать.
Мы ушли от киноряда - что ж, тут будет череда экспозиций то ли ада, то ли страшного суда. В ракурсе, однако, странном пусть их ловит объектив, параллельно за экраном легкий пусть звучит мотив.
Как вода течет по тверди, так и жизнь течет по смерти, и поток, не видный глазу, восстанавливает мир. Пусть непрочны стены храма, тут идет другая драма, то, что Гамлет видит сразу, ищет сослепу Шекспир.
Вечер.
Звезды.
Синий полог.
Пусть не Кубрик и не Поллак, а отечественный мастер снимет синий небосклон, чтоб дышал озоном он. Чтоб душа рвалась на части от беспочвенного счастья, чтоб кололи звезды глаз.
Наш герой не в первый раз в тень древесную отходит, там стоит и смотрит вдаль. Ностальгия, грусть, печаль - или что-то в том же роде.
Он стоит и смотрит. Боль отступает понемногу. Память больше не свербит. Оператор внемлет Богу. Ангел по небу летит. Смотрим - то ль на небо, то ль на кремнистую дорогу.
Тут подходит атаман, сто рублей ему в карман.
3.
- Табачку?
- Курить я бросил.
- Что так?
- Смысла в этом нет.
- Ну смотри. Наступит осень, наведет тут марафет. И одно у нас спасенье...
- Непрерывное куренье?
- Ты, я вижу, нигилист. А представь - стоишь в дозоре. Вой пурги и ветра свист. Вахта до зари, а зори тут, как звезды, далеки. Коченеют две руки, две ноги, лицо, два уха... Словом, можешь сосчитать. И становится так глухо на душе, твою, блин, мать! Тут, хоть пальцы плохо гнутся, хоть морзянкой зубы бьются, достаешь из закутка...
- Понимаю.
- Нет. Пока не попробуешь, не сможешь ты понять. Я испытал под огнем тебя. Ну что же, смелость - тоже капитал. Но не смелостью единой жив пожизненный солдат. Похлебай болотной тины, остуди на льдине зад. Простатиты, геморрои не выводят нас из строя. Нам и глист почти что брат.
- А в итоге?
- Что в итоге? Час пробьет - протянешь ноги. А какой еще итог? Как сказал однажды Блок, вечный бой. Покой нам только... да не снится он давно. Балерине снится полька, а сантехнику - говно. Если обратишь вниманье, то один, блин, то другой затрясет сквозь сон ногой, и сплошное бормотанье, то рычанье, то рыданье. Вот он, братец, вечный бой.
- Страшно.
- Страшно? Бог с тобой. Среди пламени и праха я искал в душе своей теплую крупицу страха, как письмо из-за морей. Означал бы миг испуга, что жива еще стезя...
- Дай мне закурить. Мне...
- Туго? То-то, друг. В бою без друга ну, практически, нельзя. Завтра сходим к федералам, а в четверг - к боевикам. В среду выходной. Авралы надоели старикам. Всех патронов не награбишь...
- И в себя не заберешь.
- Ловко шутишь ты, товарищ, тем, наверно, и хорош. Славно мы поговорили, а теперь пора поспать. Я пошел, а ты?
- В могиле буду вволю отдыхать.
- Снова шутишь?
- Нет, пожалуй.
- Если нет, тогда не балуй и об этом помолчи. Тут повалишься со стула - там получишь три отгула, а потом небесный чин даст тебе посмертный номер, так что жив ты или помер...
- И не выйдет соскочить?
- Там не выйдет, тут - попробуй. В добрый час. Но не особо полагайся на пейзаж. При дворе и на заставе - то оставят, то подставят; тут продашь - и там продашь.
- Я-то не продам.
- Я знаю. Нет таланта к торговству. Погляди, луна какая! видно камни и траву. Той тропинкой близко очень до Кривого арыка. В добрый час.
- Спокойной ночи. Может, встретимся.
- Пока.
4.
Ночи и дни коротки - как же возможно такое? Там, над шуршащей рекою, тают во мгле огоньки. Доски парома скрипят, слышится тихая ругань, звезды по Млечному кругу в медленном небе летят. Шлепает где-то весло, пахнет тревогой и тиной, мне уже надо идти, но, кажется, слишком светло.
Контуром черным камыш тщательно слишком очерчен, черным холстом небосвод сдвинут умеренно вдаль, жаворонок в трех шагах как-то нелепо доверчив, в теплой и мягкой воде вдруг отражается сталь.
Я отступаю на шаг в тень обессиленной ивы, только в глубокой тени мне удается дышать. Я укрываюсь в стволе, чтоб ни за что не смогли вы тело мое опознать, душу мою удержать.
Ибо становится мне тесной небес полусфера, звуки шагов Агасфера слышу в любой стороне. Время горит, как смола, и опадают свободно многия наши заботы, многия ваши дела.
Так повзрослевший отец в доме отца молодого видит бутылочек ряд, видит пеленок стопу. Жив еще каждый из нас. В звуках рождается слово. Что ж ты уходишь во мглу, прядь разминая на лбу?
В лифте, в стоячем гробу, пробуя опыт паденья, ты в зеркалах без зеркал равен себе на мгновенье. Но открывается дверь и загорается день, и растворяешься ты в спинах идущих людей...
5.
Он приедет туда, где прохладные улицы, где костел не сутулится, где в чешуйках вода. Где струится фонтан, опадая овалами, тает вспышками алыми против солнца каштан.
Здесь в небрежных кафе гонят кофе по-черному, здесь Сезанн и Моне дышат в каждом мазке, здесь излом кирпича веет зеленью сорною, крыши, шляпы, зонты отступают к реке.
Разгорается день. Запускается двигатель, и автобус цветной, необъятный, как мир, ловит солнце в стекло, держит фары навыкате, исчезая в пейзаже, в какой-то из дыр.
И не надо твердить, что сбежать невозможно от себя, ибо нету другого пути, как вводить и вводить - внутривенно, подкожно этот птичий базар, этот рай травести.
Так давай, уступи мне за детскую цену этот чудный станок для утюжки шнурков, этот миксер, ничто превращающий в пену, этот таймер с заводом на пару веков.
Отвлеки только взгляд от невнятной полоски между небом и гаснущим краем реки. Серпантин, а не серп, и не звезды, а блёстки пусть нащупает взгляд. Ты его отвлеки -
отвлеки, потому что татары и Рюрик, Киреевский, Фонвизин, Сперанский, стрельцы, ядовитые охра и кадмий и сурик, блядовитые дети и те же отцы, Аввакум с распальцовкой и Никон с братвою, царь с кошачьей башкой, граф с точеной косой, три разбитых бутылки с водою живою, тупорылый медведь с хитрожопой лисой, Дима Быков, Тимур - а иначе не выйдет, потому что, браток, по-другому нельзя, селезенка не знает, а печень не видит, потому что генсеки, татары, князья, пусть я так не хочу, а иначе не слышно.
Пусть иначе не слышно - я так не хочу. Что с того, что хомут упирается в дышло? Я не дышлом дышу. Я ученых учу.
Потому что закат и Георгий Иванов. И осталось одно - плюнуть в Сену с моста. Ты плыви, мой плевок, мимо башенных кранов, в океанские воды, в иные места...
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
