На сдачу купил. Гениса. Частный случай. В принципе, кусками давно читано. А теперь не удержался – и маркером его, маркером. Ибо, как сказано:
Ницше утверждал, что
мы можем прочесть только то, что знаем сами (С)
КАБОТАЖНОЕ ПЛАВАНИЕ
Вымысел – это плагиат, успех которого зависит от невежества – либо читателя, либо автора.
В сущности, вопрос сводится к тому, что отличает персонаж от человека.
Искреннее чувство не поддается симуляции, его надо испытать, и лишь тогда оно сможет заразить других.
Задуманная книга шарообразна, написанная – линейна. Она двумерная проекция объемного замысла.
ДОВЛАТОВ И ОКРЕСТНОСТИ.
Филологический роман
Смешное, как стихи или музыку, нельзя пересказать – только процитировать. Поскольку юмор – это то, что остается, когда убирают лишнее, смешное – первичная стихия литературы, в которой словесность живет в неразбавленном виде.
Только дожив до того времени, когда следующее поколение повторяет твои ошибки, ты убеждаешься в неуникальности своего существования. Источник тоски – в безнадежной ограниченности твоего опыта, который саркастически контрастирует с неичсерпаемостью бытия.
Довлатов писал: «Мещане – это люди, которые уверены, что им должно быть хорошо».
Японцы никогда не говорят о войне. Рассказывая о ней, надо либо хвастать, либо жаловаться – и то и другое несовместимо с соображениями приличий.
О Довлатове: «… его отец, носивший фамилию Мечик. Он считал, что именно от него она попала в «Разгром» Фадеева, с которым он учился в одной владивостокской школе».
Писатель упирается в действительность до тех пор, пока не оставит на ней свой след.
Жить слишком долго с рукописью негигиенично, духовно неопрятно.
Кажется, что она увековечивает мгновенье, на самом деле газета лишь украшает его труп.
Газете свойственная туберкулезная красота.
Скупость – сродни кожной болезни. Поскольку от нее не умирают, она вызывает не сочувствие, а брезгливость. Будучи не вполне полноценным пороком, она не рассчитана и на прощение – только на насмешку.
… все герои Довлатова – неудачники. <…> По-моему, Довлатов смаковал провал. Для его мира всякое совершенство – губительно. В сущности, это религия неудачников. Ее основной догмат – беззащитность мира перед нашим успехом в нем.
Помочь вообще никому нельзя, я это повторяю с тех пор, как Довлатов умер.
Хокку удивляют неразборчивостью. Эти стихи не «растут из сора», а остаются с ним. Им все равно, о чем говорить, потому что важна не картина, а взгляд. Хокку не рассказывают о том, что видит поэт, а заставляют нас увидеть то, что видно без него. <…> Мы видим мир таким, каким бы он был без нас. <…> Хокку не лаконичны, а самодостаточны. <…> Вещами хокку интересуются не потому, что они что-то символизируют, а потому что они, вещи, есть. Слова в хокку должны ошеломлять точностью – как будто сунул руку в кипяток.
Только не надо путать точность с педантичной безошибочностью. Ее критерий – внутри, а не снаружи. Она – личное дело автора, от которого требуется сказать то, что он хотел сказать, – не почти, не вроде, не как бы, а именно и только.
Точность – счастливое совпадение цели и средства. Или, как говорил Довлатов, торжество усилий и результатов, ощутить которое легче всего в тИре.
Большинство, к сожалению, пишут длинно, красиво и не о том. Читать такое – как общаться с болтливым заикой.
Чаще всего точность заменяют благими намерениями.
Точность, кстати, – отнюдь не то же, что простота.
В сущности, антитеза литературы – не молчание, а необязательные слова.
…лучший способ избавиться от допущенной или испытанной неловкости – поделиться ею. Рассказывая о промахе, ты окружаешь себя не злорадными свидетелями, а сочувствующими соучастниками.
Если вы встретите в книге «от удара негодяй рухнул как подкошенный» или «она застонала в моих объятиях», будьте уверены, что автор не вышел ростом.
Автор знает больше нас, но не потому, что собрал все козыри, а потому что подсмотрел прикуп.
Чем большим молодцом выставляет себя автор, тем сильнее читателю хочется увидеть его в луже. Довлатов шел навстречу этому желанию.
… и море побеждает реки, потому что оно ниже их.
Геренрот (сотрудник брайтоновской газеты из первой волны эмиграции – DW) считал, что СССР имеет такое же отношение к России, как Турция к Византийской империи.
(цитируется Вен. Ерофеев) «Тяжелое похмелье обучает гуманности, то есть неспособность ударить во всех отношениях и неспособность ответить на удар… от многого было бы избавление, если бы, допустим, в апреле 17-го Ильич был таков, что не смог бы влезть на броневик».
… оправданность этого состояния в том, что оно мешает человеку возгордиться. Алкогольный эквивалент смирения, похмелье не наставляет на путь истины, но отвращает от неверных путей.
От трезвости непьющего оно (освобождение Довлатова от опьянения) отличалось, как разведенная от старой девы.
Был, однако, между пьянством и трезвостью просвет <…> в эти короткие часы были зачаты его лучшие рассказы.
Врачи говорят, что от водки умирают не когда пьют, а когда трезвеют.
Больше скорби я испытывал зверскую – до слез – обиду за то, что он умер.
ВЕН. ЕРОФЕЕВ:
благая весть
Знаменитого Веничку я видел только в гробу.
… он бесконечно архаичен: высокое и низкое у него не разделено.
По сути, Ерофеев перешел границу между изящной словесностью и откровением.
Омытый «Слезой комсомолки» мир рождается заново – и автор зовет нас на крестины.
ЛЕВ ТОЛСТОЙ:
«Война и мир» в XXI веке.
Толстой перевернул батальный жанр, убрав из войны начальство.
Война – высшая форма организации общества уже потому, что сражение делает возможным только доведенная до смертельного предела дисциплина.
«Граф любил новые лица». В романе их четыре тысячи!
… когда Толстой решил все-таки закрыть веер, он закрылся с трудом – как поломанный.
У классическом романе у автора были два способа расправиться с героями – либо женить, либо убить.
ГАРРИ ПОТТЕР:
В школе без дома
Воннегут справедливо называл шарлатаном автора, который не может объяснить, чем он занимается, шестилетнему ребенку. Как раз столько обычно бывает тому, кто впервые читает сказку о Винни-Пухе. Оставшееся время мы употребляем на то, чтобы стать ее героями. Сперва трясемся, как Пятачок, потом на всех бросаемся, как Тигра, затем ноем, как Иа-Иа, пока, наконец, не поднимаемся до безразмерного Винни-Пуха, который, вместо того чтобы предъявлять претензии окружающему, принимает, в отличие от Ивана Карамазова, мир таким, какой он есть. С медом и пчелами.
Между первым и последним чтением «Винни-Пуха» проходит жизнь, заполненная другими книгами. Они учат нас лишнему, зато отвлекают от главного. Сага о Гарри Поттере принадлежит как раз к такой породе.
Короче, мне не нравится «Поттер».
… любимые детские книги надо вспоминать, а не перечитывать…
Для ребенка школа – рай, уже на второй день ставший адом. Нужно быть ненормальным, чтобы туда не стремиться, и извращенцем, чтобы ее полюбить. Машина мучений, школа обращает радость познания в орудие пытки. В мире нет ничего интересней, чем учиться. Например, футболу. Но школа берет насилием то, что мы бы отдали ей по любви.
ЛЕМ:
Три «Соляриса»
В эпоху стремительной экспансии прогресса технические чудеса не могут быть предметом эстетического любования.
Но куда чаще, отступая перед трудностями, сегодняшняя фантастика робко пятится назад – к сказкам.
… Нобелевской премии, обошедшей автора, который заслуживал награду больше доброй трети лауреатов.
Он задает вопрос, на который нет прямого ответа: «Можно ли отвечать за свое подсознание? Если я не отвечаю за него, тогда кто же?» В сущности, это – вопрос о неизбежности вины, о первородном грехе, которым обременен всякий человек, как бы глубоко он ни прятал себя.
Лишь во сне человек адекватен себе.
Солярис, как сказано в последней главе романа, исковерканной советскими цензорами, – невсемогущий, ущербный Бог, Бог-неудачник, Бог-калека, который «жаждет всегда большего, чем может».
Оригинальность этого романа в том, что Лем пожалел не человека, а Бога.
Ошибка Соляриса в том, что сотворенные по нашему образцу существа не могли не очеловечиться. Клон стал личностью, обзаведясь ее непременным атрибутом – свободой воли. Для Океана это должно было бы быть полной неожиданностью – как если бы пальцы обрели автономию, начав вести независимую от руки жизнь. Но нам удивляться нечему. Трагический эксперимент Соляриса – парафраза центрального парадокса теологии. Даже всемогущий Бог, создав свободного человека, не может предсказать последствия своего творения. Это делает Его ущербным, а нас несчастными.
________________________________________
P.S. Вот же я тупой (DW), полез выставлять, часа полотра набирал текст пока тупо не дошло: скопировать с инета.
Книги, они ведь не для инета, ведь да?
