Поплачь о нём пока он живой
Люби его таким, каким он есть
=Чайф=
* * *
Тихое счастье, мой друг, получить от тебя письмечко бутылочной почтой. По вялотекущим волнам холодеющего и тормозящего от глобального потепления Гольфстрима человеческих отношений.
Знаешь, я ощутил себя настоящим фанатом бутылочной почты. Ибо. Ничто так не радует как долгожданное ощущение движухи. В виде, скажем, известия от близкого человека. И от далёкого тоже.
Есть такое мудрое восточное учение дао. Ну, оно там, о пути чела по жизни и о невмешательстве во всяческие процессы бренной да суетной активности. Долго объяснять. Да ещё объяснять то, чего до конца не понимаешь.
Мне понравился там один контровой принцип. Называется принцип У-ВЭЙ. По-русски вкратце он звучит так: Достойное придёт к достойному.
Знаешь, вот был я сомневающимся даосистом, а стал с твоим письмом даосистом убеждённым.
Я понял: так работает же! Вот держу я письмо твоё и вижу: достойное пришло. И посчитал я себя этому достойным, раз пришло.
А как оно шло, друг мой? Как писал один мой приятель, менестрель от сохи,
Ты стучишь в мою дверь
Я, возможно, дома, и швец, и жнец
Но кто я теперь?
Безответен и нем, как стадо овец,
прошедших вдоль
узкой кромки, с которой срываются вниз,
переживших боль,
и своих мясников, и коварных лис
Но вернувшихся в этот свет
через столько лет
через столько лет
Я всё тот же, что был –
то же бренное тело и та же душа
И ещё не остыл,
от твоей любви неровно' дыша
Ты, возможно, шла
к этой двери впрямь через Антарктиду
Всё, что в жизни нашла –
по пути застрявшую в теле обиду
и так далее.
Так вот – через Антарктиду оно и шло. И через джунгли шло. И через Гималаи перистыми облаками переваливало. Я уж не говорю о приснопамятном Гольфстриме, упокой на днях, Господи, его душу.
Но дошло же! Достойное к, будем считать, достойному.
А наши души, Господи, подожди, не упокаивай. Да будет на то воля твоя. Дай нам ещё немного времени.
Да, времени. Времени, конечно. Время конечно. Именно так.
Если приглядеться к нашему космосу, время в нём как бы встало.
А если приглядеться повнимательней – нет, товарищ, не встало. Путь дао вьётся под нами потихоньку. И письма доходят.
А вот как писал о времени всё тот же широко известный в узких кругах деятель красного словца –
Это он не подумал. Это он погорячился. Письма же доходят.
Это означает, друг мой, что я у тебя есть. Или, по меньшей мере, был на момент броска бутылки в Гольфстрим. Это уже много.
А когда ты получишь ответную бутылку, это также сигнал, что и ты у меня есть. Или был, за вычетом времени плавания бутылки. Иначе, зачем в нашем космосе сигналы?
У меня прекрасные бутылки для сигналов. Из-под шампанского, прочные такие бомбы. С пластиковыми пробками. Это надёжней для наших гольфстримов. Полипропилен плохо жрут микроорганизмы.
Это так удобно – шампанское выпьешь, потом туда же опустишь письмецо, написанное непременно чернилами. Пробку забьёшь дланью.
И – швырь в мировой океан.
Потом сядешь на бережку и ждёшь. Самое приятное – это ждать. Тебя омывают нежные волны времени, мягче которых нет в мире субстанции.
Время – это единственное, что движется в нашем космосе. Быстро ли, медленно, но движется.
Есть мнение, товарищ, что время – деньги. Ха! Да никакие деньги не стоят времени. Не то измерение.
Время – категория Бога. А деньги – понятно, какая категория. Тлен, прах и томление духа. Кесарево, в общем.
Несравнимые по ценности фишки.
Вот у одного северного народа фраза “потерять время” обозначает буквально – умереть. Я согласен. Жизнь – это когда оно идёт и его чувствуешь. А когда оно не идёт и его не чувствуешь, всё. Время потерял. Можно относить за горгаз. Вперёд ногами.
В этом дивном движущемся и щекочущем все фибры времени я и буду ждать твоей следующей бутылки. И дождусь. Если доживу. В любом случае – дождусь.
Ибо. Восточную мудрость не пропьёшь.
На каком угодно свете – Достойное всегда приходит к достойному.
Провинция справляет Рождество.
Дворец Наместника увит омелой,
и факелы дымятся у крыльца.
В проулках - толчея и озорство.
Веселый, праздный, грязный, очумелый
народ толпится позади дворца.
Наместник болен. Лежа на одре,
покрытый шалью, взятой в Альказаре,
где он служил, он размышляет о
жене и о своем секретаре,
внизу гостей приветствующих в зале.
Едва ли он ревнует. Для него
сейчас важней замкнуться в скорлупе
болезней, снов, отсрочки перевода
на службу в Метрополию. Зане
он знает, что для праздника толпе
совсем не обязательна свобода;
по этой же причине и жене
он позволяет изменять. О чем
он думал бы, когда б его не грызли
тоска, припадки? Если бы любил?
Невольно зябко поводя плечом,
он гонит прочь пугающие мысли.
...Веселье в зале умеряет пыл,
но все же длится. Сильно опьянев,
вожди племен стеклянными глазами
взирают в даль, лишенную врага.
Их зубы, выражавшие их гнев,
как колесо, что сжато тормозами,
застряли на улыбке, и слуга
подкладывает пищу им. Во сне
кричит купец. Звучат обрывки песен.
Жена Наместника с секретарем
выскальзывают в сад. И на стене
орел имперский, выклевавший печень
Наместника, глядит нетопырем...
И я, писатель, повидавший свет,
пересекавший на осле экватор,
смотрю в окно на спящие холмы
и думаю о сходстве наших бед:
его не хочет видеть Император,
меня - мой сын и Цинтия. И мы,
мы здесь и сгинем. Горькую судьбу
гордыня не возвысит до улики,
что отошли от образа Творца.
Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!
Зачем куда-то рваться из дворца -
отчизне мы не судьи. Меч суда
погрязнет в нашем собственном позоре:
наследники и власть в чужих руках.
Как хорошо, что не плывут суда!
Как хорошо, что замерзает море!
Как хорошо, что птицы в облаках
субтильны для столь тягостных телес!
Такого не поставишь в укоризну.
Но может быть находится как раз
к их голосам в пропорции наш вес.
Пускай летят поэтому в отчизну.
Пускай орут поэтому за нас.
Отечество... чужие господа
у Цинтии в гостях над колыбелью
склоняются, как новые волхвы.
Младенец дремлет. Теплится звезда,
как уголь под остывшею купелью.
И гости, не коснувшись головы,
нимб заменяют ореолом лжи,
а непорочное зачатье - сплетней,
фигурой умолчанья об отце...
Дворец пустеет. Гаснут этажи.
Один. Другой. И, наконец, последний.
И только два окна во всем дворце
горят: мое, где, к факелу спиной,
смотрю, как диск луны по редколесью
скользит и вижу - Цинтию, снега;
Наместника, который за стеной
всю ночь безмолвно борется с болезнью
и жжет огонь, чтоб различить врага.
Враг отступает. Жидкий свет зари,
чуть занимаясь на Востоке мира,
вползает в окна, норовя взглянуть
на то, что совершается внутри,
и, натыкаясь на остатки пира,
колеблется. Но продолжает путь.
январь 1968, Паланга
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
