У женщины - холодные цыплята
в носках из крупных капелек воды
гуляют на цепочке по палате-
однушке. Ни туды и ни сюды
цыплятам: то - колготки-привиденья,
то - нож наточен, то ботинок - тверд,
то страхи, закаленные, как тени,
влетают в разновзглядье хмурых морд.
Хозяйка - замухрышена махоркой.
Нашелец скуп на воду и слова…
Крылатый воздух крылья в черствой корке
поглубже прячет.
Счастье рисовать
пытаются соседи в зазеркалье.
У женщины - обломка высоты,
цыплята-страхи,
клетка кожи с галькой
морщинок,
назапястные следы
от скуки с сахарком звоночных примул,
и серый волк, кусающий за бок -
поэтому - со светом спать, под дымом
печали, одиночьем - на восток…
*
…когда рассада ссоры, как пчела,
гудит в тарелке на останках соли,
что будешь ты: казнить и линчевать?
А может, - ночевать, изгиб плеча
прижав к небритой мертвости "козела",
к беззвучной равнодушности?
Дрожа,
как свет свечи, как щепка - в пятке ветра?
…уже текут глаза.
Еще рот сжат.
И соль висит на кончике ножа,
как лилипут - на гулли-Вере смерти…
*
В комнату наметает страхов - по пояс снега.
Падают самолеты веры "все хорошо".
Свет выделяет ржавчину железного дровосека.
Ржавчину "не уделает" фирменный порошок
нежности или глупости.
Вырастет - словно гидра.
Словно лохматый феникс, вылинялый в чирка…
Чайник сидит, накуксившись.
Наглую морду выдры
тянет к застолью лампочка.
Выпитая щека
чашки ладонь морозит, как
дедушка - куст шиповника.
Словно паломник хворенький, близость идет к окну:
там, на балконе сушатся, словно грибы, любовники:
скука да боль,
да старости медленное "ку-ку".
*
Зеркало за спиной отражает глаза страшилы.
Трещины. Трещины. Трещины. Холод и сухость губ…
Ты говоришь: "Как мы с тобой не жили?
Как мы сушились в сырости - муфточка и тулуп?
Что там в сердцах у нас? железо? или опилки?!"
…как укротитель змей, ненадежен прогорклый чай…
Ты поднимаешь шепот - словно змею - на вилку.
Он поднимает руку в поисках кирпича…
*
Полно тихонько гладить облачко в тонких брюках!
Полно шалаш за уши вить из скучальных букв!
Маечка бьется током.
Щиплет пчелисто руку.
Ты говоришь: "жестокость".
Он говорит: "утюг".
*
…подбородок кусает шею, пытаясь пасть.
Пасть - гиенный рот: завыть или зареветь?
Он двери обнимку с проемом дверным подаст.
Он - ушедший на пенсию руко- и платко-вед.
Чип-энд-дэйлит подушка, жесткая, как ребро.
Солнце полудня обгладывает щеку.
…а внутри - метелица: девичий лохотрон
метрономит память муки по мужику.
*
… о служитель морга, выдающий цыплят под вечер бабьего лета,
выдающий надежды, разрезанные прямо по шву "любима"!
Почему ты голову прячешь за прутья клетки,
когда женщина заходит познать этот жуткий климат?
Этот климат холодный, в пингвинах из льдинок алых,
этот климат, голодный до слез и падений пульса…
Ты придумал, как ей сказать, что не поступали
ее вскрытая вера на медном прозрачном блюдце,
ее страхи, что дрались в пивной на ножах и вилках,
ее радость, маньяком занюханная до белки?
У нее в телефоне - украшенная могилка
золотистыми лентами мэссэджей…
Черны стрелки
под глазами - шоссе в неизвестность, в металлоломы…
А она - не металл: так, горстка обид и жилок.
О служитель морга, есть ли на службе клоун?
Ты проверил: она взаправду войти решила?
Нашатырный ветер под нашатырным солнцем.
Сумасшедший смех пульсирует в холодильню…
Эта женщина от любви к нелюбви смеется -
по-кладбищенски барвинково и надрывно.
У нее в квартире - пустырник, совочек, веник
расцветает кровью ближе ко дню рожденья.
А по будням - бормочут страшные просьбы вены,
и улыбка ноет, что если ее наденешь,
то порвется, лопнет - растянута - до резинки,
до верблюжьей жвачки пустынного "все в порядке"…
И стена поливает обоевой хвоей спину…
И нерезанный хлеб восходит на серой грядке
у кухонного бога, молчащего о горячем…
И нательный страх, словно крестик, с цепочки - в мойку…
Ну кого эта женщина от своей боли прячет?
Ну кого она, как игрушку, в холодной койке
зарусалить пытается (смех одеяла - в трезвость
опрокинет, как будто здоровый боксер - ягненка…)
…вот такая слабость:
панцирь на сердце резать -
кружевисто-ржавый,
как талия Л-ки, тонкий…
Зверинец коммунальный вымер.
Но в семь утра на кухню в бигуди
Выходит тетя Женя и Владимир
Иванович с русалкой на груди.
Почесывая рыжие подмышки,
Вития замороченной жене
Отцеживает свысока излишки
Премудрости газетной. В стороне
Спросонья чистит мелкую картошку
Океанолог Эрик Ажажа -
Он только из Борнео.
Понемножку
Многоголосый гомон этажа
Восходит к поднебесью, чтобы через
Лет двадцать разродиться наконец,
Заполонить мне музыкою череп
И сердце озадачить.
Мой отец,
Железом завалив полкоридора,
Мне чинит двухколесный в том углу,
Где тримушки рассеянного Тёра
Шуршали всю ангину. На полу -
Ключи, колеса, гайки. Это было,
Поэтому мне мило даже мыло
С налипшим волосом...
У нас всего
В избытке: фальши, сплетен, древесины,
Разлуки, канцтоваров. Много хуже
Со счастьем, вроде проще апельсина,
Ан нет его. Есть мненье, что его
Нет вообще, ах, вот оно в чем дело.
Давай живи, смотри не умирай.
Распахнут настежь том прекрасной прозы,
Вовеки не написанной тобой.
Толпою придорожные березы
Бегут и опрокинутой толпой
Стремглав уходят в зеркало вагона.
С утра в ушах стоит галдеж ворон.
С локомотивом мокрая ворона
Тягается, и головной вагон
Теряется в неведомых пределах.
Дожить до оглавления, до белых
Мух осени. В начале букваря
Отец бежит вдоль изгороди сада
Вслед за велосипедом, чтобы чадо
Не сверзилось на гравий пустыря.
Сдается мне, я старюсь. Попугаев
И без меня хватает. Стыдно мне
Мусолить малолетство, пусть Катаев,
Засахаренный в старческой слюне,
Сюсюкает. Дались мне эти черти
С ободранных обоев или слизни
На дачном частоколе, но гудит
Там, за спиной, такая пропасть смерти,
Которая посередине жизни
Уже в глаза внимательно глядит.
1981
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
