Слюна во рту – как озеро чудес:
горчит, лохнессит, брызжет, лжёт… На ухо
божков слова, как стайки стюардесс
в коротких юбках, прыгают.
За угол
хихику-морду прячут. И твердят
какой-то трэш про быт и проч. невзгоды…
…а слово «брат» совсем не значит «брат».
И слово «я» совсем не значит – «гордо».
И врёт пейзаж (а иногда – не врёт,
но как поймёшь, что это точно – «шухер»?):
«у солнца – новый мех.
Не норка.
Крот.
У тела – снова похоть.
Не движуха.
У дома – снова дым в ноздре любви.
У дыма – снова денежка минздрава.
Ласкает море мёртвых с головы.
Лакает море мёртвый – в хищных травах.
Смеётся крыша, словно – водяной,
И трое на площадке курят лодку.
И лестница пожарной простынёй
наброшена на клоунов походку.
А клоуны присобраны иглой –
почти как люди, мелкий пыльный жемчуг…
А люди мажут души пастилой,
пустынником, пилой, синичным джемом,
иезуитской лыбой, добела
прокипячённой в вареве «не надо»…
… лежит душа на пяточке стола.
На пятачке.
На пыточке –
халата –
из дерева,
и дряни,
и дерьма,
и слов, в которых нет ни соли сути…
Я всё сказала.
Я, наверно, – мавр…
(Какие мавры в это время суток?!
Какие мойры в это время гроз?
Какие мойки в это время грязи?)
На шухере стою. Как Дед Мороз –
на празднике в пустынной яме класса
вселенских чуд.
Горынычевый Гринч
летит, как мел, по вракам ноутбука…
На шухере..
Нет слов.
Крадётся Линч.
Ну что мне вам –
кривляться?
Ржать?
Аукать?
Мычать?
Двоиться?
Падать?
Защищать
грудинкой целлофановой – от света?
Слова во рту ссыхаются, как Чад.
Молчание кровит, как осень – в Лете…
***
Иногда мне очень хочется замолчать:
о рыбе-икаре.
О человеке-карпе.
О том, что сердце – растрёпано, как парча
пониже коленок.
О том, что душонка кляпом –
тушеночным, смрадным – застила «Целую. Я».
О том, что мы – черви, танцующие в фритюре.
О груде бессмыслиц в лаве рванья-белья.
О горькой гряде безумия бледной дуры,
которая – деревом – в тёплый махровый грунт
пытается влиться, но он отторгает воду…
О том, что цинизм растёт, как немножко – грудь –
у девочки-восьмиклассницы – на погоду.
О том, что «немногих – сильно». И этих – зря.
О том, что понятней хочется – только – проку?
О том, что страх бесконечен, как сериал.
О том, что покой безопасен, как куры Рока.
О том, что сейчас я честно-пречестно вру,
как вор, возвращающий перстень в почтовый ящик,
а нужно – всего-то – в больших тёплых рук кору,
и – тишины щемящей.
***
…уши пухнут от тишины, как у кролика, котрого вот-вот зарежут.
Пальцы мёрзнут от тишины, как провода – от застоя тока…
Передо мной, как белый человек – на спине, молчание дрыхнет решкой.
Вдохов не слышно.
Выдохов – много-много.
И в каждом из них – слова. Невысказанные. Кривые.
Не верящие в себя – так, как слепой зеркалам не верит…
«Ночь» – это «солнце».
«Пыль» – означает «ливень».
«Проснись!» – означает «умри».
«Останься» – «перечеркни все двери
и вывались божьим сусликом в космос цвета
беззвучия мастеров, маргарит и воландов в белых рясах»…
А то, что я плачу – это не слово. Это
я так не умею говорить тебе:
«Милый, здравствуй!»
Это я так не хочу понимать, что такое – «милый».
Это я так стесняюсь привычных оттенков румянца звуков:
или потому, что от них у мира уши пухнут, или
потому что когда миру приятно, он ласково говорит тебе:
«сука».
***
… а на самом-то деле я верю в слова, которые
не товарные, не поездливые, а – больные:
может, как паззл, из евовых рёбер сборные,
может, падучие, как семена полыни.
Может, живучие – как скандинавский сказочник.
Может, тигровые – словно креветки в супе.
Я их в столе солю, словно мёртвых ласточек.
Я их гоняю, как ангел-ребёнок – ступу.
Я их целую, как кожу любимых – приторно,
в долг до рассвета, манного и земного…
Я у торговок рынка, слезами крытого,
из гамаков-бюстгальтеров тырю слово,
словно кобыл – у цыган,
молоко – у матери,
блеющей про «не надо в ряды уродов»…
Может, когда-нибудь на широте экватора,
на животе твоём ночью, как нежный кротик,
выйдет хотя бы одно из болезни аута,
крылья расправит и скажет: «Она хорошая».
И увезёт тебя сквозь марсианский паводок
к боженьке на горошине.
***
когда душа нацелена на мир
(обнять и слиться) – как кровавый кашель,
ты говоришь невзрачные «ко мне»,
ты говоришь казённые «уйти»,
но за бугром у жизни видят боль
на бугорочке пальца – человечки,
и гладят тень и эхо птицерыб,
растений, глин, нектаровой руды…
и тот, кто рядом, тоже гладит их –
как гладят губы
и кусают губы,
и на хрустальной шторе голубым
цветёт давно замученная даль…
и бродит кот дремучий на цепи.
и бродят сны.
и трутся в батареи
тепла, которым можно заболеть
и недожить на колкости жары,
студёней меха белых медвежат…
но нам – не страшно.
правда ведь?
как рыбе-
икару – в тёплых солнечных губах.
как человеку-карпу – в тине тин,
теплей тепла…
как раю – на спине
китов-раят.
как предкам – в шёлке «завтра»…
слова ожили.
хочешь – приручай.
а хочешь – приручайся
равным быть…
***
Заточали порывы в карцер и душу – в карцер.
Прививались корой берёзной – от красной кори,
с фиолетовой корью…
Пытались умом украсться,
затеряться в мирах, где горы смеются в норах,
заслониться в малиновых будненьках – от малины,
подавиться серой и серой гламурной жижей…
А потом прилипали руками, как пепел – к глине.
Узнавали, что значит – «ближе, чем можно – ближе»…
И услышали, как птица щекочет ветер.
И согрелись, узнав, что небо теперь – ангора…
И единым словом звучали на сплетне ветра,
что любовь расцветает на срезанном слева горле…
Осыпаются алые клёны,
полыхают вдали небеса,
солнцем розовым залиты склоны —
это я открываю глаза.
Где и с кем, и когда это было,
только это не я сочинил:
ты меня никогда не любила,
это я тебя очень любил.
Парк осенний стоит одиноко,
и к разлуке и к смерти готов.
Это что-то задолго до Блока,
это мог сочинить Огарёв.
Это в той допотопной манере,
когда люди сгорали дотла.
Что написано, по крайней мере
в первых строчках, припомни без зла.
Не гляди на меня виновато,
я сейчас докурю и усну —
полусгнившую изгородь ада
по-мальчишески перемахну.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
