… когда с билл-бордов жизнь просили дети,
а жизнь сжималась марлей в молоке,
когда пандоры в скрыньках безбилетных
щенков качали в дохлом мотыльке
и блохах, и когда в жаре подземки
тринадцать белых каинов в песцах
делили угол, кто-то лузгал семки,
напялив нимб себе на пол-лица.
Шептала дура в горлышко хлопушки
(ДР у брата, он – счастливей всех),
что кто-то так ей злостно плюнул в душу,
что из слюны пророс солёный снег –
и он идёт, сквозь смех и примаверы,
сквозь веру в чудо и «чудес нема!»,
смывая бледных оскаров с премьерок,
сжимая все соломки – до снопа
слепой золы,
вытравливая, словно
какой-то школьный дохлый химикат,
всё то, что держит на глазнице слоник,
один из трёх (ох, дэцэпэшный, гад!)
Она смотрела…
Ленту махагоний –
бабуинисто-бабочных горе-й…
Не замечая нано-нарний-хроник
о том, что город – пудель,
презик – гей,
кухарки – рулят…
Нет, она смотрела
бегун бесплатный (марафонный бег)…
В её глазах паслись-качались стрелы-
бутоны солнц. И цвёл пушистый снег…
3
… это мир ли, не мир ли? – вот шило в мешке, вот в белом
ридикюльчике, вдовьей сумке, в венке омелы,
вот фонарные блюдца учёных котов, вот диски
Канн и калл, каннибалы вот и вот одалиски,
изумрудны орехи и всякие солнце-белки…
Мы играем в себя и живём, как нельзя, в гляделки:
близорукие сны, близорукие одеяла…
Мы – гранатные зёрна, нас мало – со взглядом алым,
пропускающим в кровь всю кровину и все кривульки,
все канавки с корнями, канатки во все гробульки,
жебраков слепоносных и киллеров кошковзглядных…
… а садовник-едок одеяло перчаткой гладит –
разбегаемся – по корзинкам прохладных складок,
смотреть всплески Таити и звёздный японский садик,
наблюдать, как над Нилом купаются миллионы
табунов мирокрылых шёлковых махаонов,
как вгрызается в небо солнышко-ситцев-олух –
ледовитый и близорукий чуть-чуть подсолнух,
как змеится на пне Мавуся, как нянчит сына
в чайной ложке павлинья фея со ртом-жасмином,
а счастливые люди дурачатся, – как бумага,
в оригами слагаясь, на каменном саркофаге
над приснившимся злом…
А пока мы глядим – нас ловят…
О садовник, многоперчатный, многоголовый!...
Будто капельки крови – след ложный – по одеялу…
Мы – зернинки граната.
Нас мало.
Нас ма…
Нас мало…
Читала долго, перечитывая, расшифровывая аллюзии. Поняла почти всё. Что сказать, сумире? Как выразить впечатление, избежав высоких слов, которым нет уже веры, избежав приторности признаний в переживаниях, вызванных этой вашей работой. Я не сумею, не знаю. Потому скажу только, что этот триптих я приняла, как самую значительную по содержанию вашу работу, из тех которые знаю. А исполнение соответствует. Всё.
ну вот и как мне без высоких слов, банальностейи не-выскоих слов ответить?(
спасибо большущее
скудный у меня словарный запас...(
Что-то очень мне забралось в печёнки. Украл. Спасибо!:)
надеюсь, печёнки в безопасности))
спасибо
Чтобы оставить комментарий необходимо авторизоваться
Тихо, тихо ползи, Улитка, по склону Фудзи, Вверх, до самых высот!
Той ночью позвонили невпопад.
Я спал, как ствол, а сын, как малый веник,
И только сердце разом – на попа,
Как пред войной или утерей денег.
Мы с сыном живы, как на небесах.
Не знаем дней, не помним о часах,
Не водим баб, не осуждаем власти,
Беседуем неспешно, по мужски,
Включаем телевизор от тоски,
Гостей не ждем и уплетаем сласти.
Глухая ночь, невнятные дела.
Темно дышать, хоть лампочка цела,
Душа блажит, и томно ей, и тошно.
Смотрю в глазок, а там белым-бела
Стоит она, кого там нету точно,
Поскольку третий год, как умерла.
Глядит – не вижу. Говорит – а я
Оглох, не разбираю ничего –
Сам хоронил! Сам провожал до ямы!
Хотел и сам остаться в яме той,
Сам бросил горсть, сам укрывал плитой,
Сам резал вены, сам заштопал шрамы.
И вот она пришла к себе домой.
Ночь нежная, как сыр в слезах и дырах,
И знаю, что жена – в земле сырой,
А все-таки дивлюсь, как на подарок.
Припомнил все, что бабки говорят:
Мол, впустишь, – и с когтями налетят,
Перекрестись – рассыплется, как пудра.
Дрожу, как лес, шарахаюсь, как зверь,
Но – что ж теперь? – нашариваю дверь,
И открываю, и за дверью утро.
В чужой обувке, в мамином платке,
Чуть волосы длинней, чуть щеки впали,
Без зонтика, без сумки, налегке,
Да помнится, без них и отпевали.
И улыбается, как Божий день.
А руки-то замерзли, ну надень,
И куртку ей сую, какая ближе,
Наш сын бормочет, думая во сне,
А тут – она: то к двери, то к стене,
То вижу я ее, а то не вижу,
То вижу: вот. Тихонечко, как встарь,
Сидим на кухне, чайник выкипает,
А сердце озирается, как тварь,
Когда ее на рынке покупают.
Туда-сюда, на край и на краю,
Сперва "она", потом – "не узнаю",
Сперва "оно", потом – "сейчас завою".
Она-оно и впрямь, как не своя,
Попросишь: "ты?", – ответит глухо: "я",
И вновь сидит, как ватник с головою.
Я плед принес, я переставил стул.
(– Как там, темно? Тепло? Неволя? Воля?)
Я к сыну заглянул и подоткнул.
(– Спроси о нем, о мне, о тяжело ли?)
Она молчит, и волосы в пыли,
Как будто под землей на край земли
Все шла и шла, и вышла, где попало.
И сидя спит, дыша и не дыша.
И я при ней, реша и не реша,
Хочу ли я, чтобы она пропала.
И – не пропала, хоть перекрестил.
Слегка осела. Малость потемнела.
Чуть простонала от утраты сил.
А может, просто руку потянула.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где она за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Она ему намажет бутерброд.
И это – счастье, мы его и чаем.
А я ведь помню, как оно – оно,
Когда полгода, как похоронили,
И как себя положишь под окно
И там лежишь обмылком карамели.
Как учишься вставать топ-топ без тапок.
Как регулировать сердечный топот.
Как ставить суп. Как – видишь? – не курить.
Как замечать, что на рубашке пятна,
И обращать рыдания обратно,
К источнику, и воду перекрыть.
Как засыпать душой, как порошком,
Недавнее безоблачное фото, –
УмнУю куклу с розовым брюшком,
Улыбку без отчетливого фона,
Два глаза, уверяющие: "друг".
Смешное платье. Очертанья рук.
Грядущее – последнюю надежду,
Ту, будущую женщину, в раю
Ходящую, твою и не твою,
В посмертную одетую одежду.
– Как добиралась? Долго ли ждала?
Как дом нашла? Как вспоминала номер?
Замерзла? Где очнулась? Как дела?
(Весь свет включен, как будто кто-то помер.)
Поспи еще немного, полчаса.
Напра-нале шаги и голоса,
Соседи, как под радио, проснулись,
И странно мне – еще совсем темно,
Но чудно знать: как выглянешь в окно –
Весь двор в огнях, как будто в с е вернулись.
Все мамы-папы, жены-дочеря,
Пугая новым, радуя знакомым,
Воскресли и вернулись вечерять,
И засветло являются знакомым.
Из крематорской пыли номерной,
Со всех погостов памяти земной,
Из мглы пустынь, из сердцевины вьюги, –
Одолевают внешнюю тюрьму,
Переплывают внутреннюю тьму
И заново нуждаются друг в друге.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где сидим за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Жена ему намажет бутерброд.
И это – счастье, а его и чаем.
– Бежала шла бежала впереди
Качнулся свет как лезвие в груди
Еще сильней бежала шла устала
Лежала на земле обратно шла
На нет сошла бы и совсем ушла
Да утро наступило и настало.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.