Давай уже, родная, - отрекись!
Мы все сдаём - родителей, кровь в венах,
того, кто кистью раз-дахау-ил кисть
на чёрточки стояний на коленях,
по сантиметру - за год -ниже.
Мы -
такие дети, сонные от шкварок
на ягодицах нервов, шаурмы
вторичнее.
Мы - тоненький огарок
травинки, на которой - завязь ос
и ни змеи. И ни таблички с видом
на зону, где сопливый дед мороз
на шару дарит свечи белой свите
снежинок на июльский ведьмин день
на бежиных шелках, где вместо броши -
цветок над кладом, в сизой бороде
какого-то козла, который брошен
перчаткой - в морду, с видом на уют.
Какие виды, господи, родная?
Вот градусник.
Вот тысячи иуд-
холодных колобочков, что катают
во ртути медяки.
Вот жаба, в грудь
зашитая.
Вот липовая ветка
метро "В Нигде".
Вот пальчики орут
в 3-D-зубах чужой марионетки.
Вот Барабас, на барабан судьбы
напяленный - и страшно: как он - сдался?
Вот скорпион в оладушке стопы,
которая любила дыки танци.
А вот и ты - идущая в депо
к максфраям мифов про миры иные,
где бьют трамваи с криками "Да по...!"
на счастье, где, как зубы коренные,
на пробу рвут из нас вот то дитё,
что нас послало... Мы - сданы, как тара,
оно же с липкой трёшечкой идёт
гонять на Лысой кровь из самовара
с вечерним солнцем, в чистеньких носках
и майках спать в обнимочку с барвинком,
и нам писать раз в год, что - вооот, близка
пушная тварь для шуб, хоть невидимка,
но - осторожно...
Да, родная, да.
Ты (я -в три года) - отреклась.
Какого
ещё писать и тыкать в провода
ручонку, меньше всплеска водяного
бурана в детской ванне?
Я - сдана.
В плен чёрточкам в ладонях -
на коленях
стоять перед тобой.
Как та спина
убийцы - перед жертвой.
Словно пленник -
перед свободой.
Словно талый воск -
перед свечой.
Как бездна - перед взлётом...
Давай же, смойся!..
... детство с гулькин нос
в пустынной морозилке кожи водит
на ниточке бумажный самолётик,
сложивший крылья, сдавший стюардесс,
пилота, всех-всех-всех моих запштучек...
Давай уже...
Иди в свой светлый рейс.
Так будет безнадёжней.
То есть - лучше.
От отца мне остался приёмник — я слушал эфир.
А от брата остались часы, я сменил ремешок
и носил, и пришла мне догадка, что я некрофил,
и припомнилось шило и вспоротый шилом мешок.
Мне осталась страна — добрым молодцам вечный наказ.
Семерых закопают живьём, одному повезёт.
И никак не пойму, я один или семеро нас.
Вдохновляет меня и смущает такой эпизод:
как Шопена мой дед заиграл на басовой струне
и сказал моей маме: «Мала ещё старших корить.
Я при Сталине пожил, а Сталин загнулся при мне.
Ради этого, деточка, стоило бросить курить».
Ничего не боялся с Трёхгорки мужик. Почему?
Потому ли, как думает мама, что в тридцать втором
ничего не бояться сказала цыганка ему.
Что случится с Иваном — не может случиться с Петром.
Озадачился дед: «Как известны тебе имена?!»
А цыганка за дверь, он вдогонку а дверь заперта.
И тюрьма и сума, а потом мировая война
мордовали Ивана, уча фатализму Петра.
Что печатными буквами писано нам на роду —
не умеет прочесть всероссийский народный Смирнов.
«Не беда, — говорит, навсегда попадая в беду, —
где-то должен быть выход». Ба-бах. До свиданья, Смирнов.
Я один на земле, до смешного один на земле.
Я стою как дурак, и стрекочут часы на руке.
«Береги свою голову в пепле, а ноги в тепле» —
я сберёг. Почему ж ты забыл обо мне, дураке?
Как юродствует внук, величаво немотствует дед.
Умирает пай-мальчик и розгу целует взасос.
Очертанья предмета надёжно скрывают предмет.
Вопрошает ответ, на вопрос отвечает вопрос.
1995
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
