– Мой романтик, ну расскажи мне, что ты за птица,
зачем замерзает лего из слёз и шрамов,
зачем ты под воротом носишь чужие лица
и слушаешь голоса из поникших кранов?
– Как тени у брам, говорят эти краны, – кости…
Ты слышишь их. Переходят на мамонт-лэнгвич.
Они говорят мне: « Ты наша, но птица просто» –
и в их голосах играет пластинкой мелочь
(за лодку).
– Мой дурчик, дин-дончик, какие лодки?
Бомжей ли обоссаных слушаешь из подвалов?
Ну что тебе чудится?!
– Чудится: стрелки плёткой
приводят сюда отживших до ев и галлов,
отживших на жабрах и перьях, как Луч и Ящер,
отклювивших свет, приручавших собак и воду….
Он душит ей голос, что хащи времён, пропахший
звериной свободой.
На кухоньке стулья морды
попрятали от пеликана-часов, что в зобе
зажал Их желание – трогать плечо безлицо.
…а предки идут по ковру, словно войско зомби.
И всё замирает.
И слышно, как бьётся птица,
пытаясь взлететь, как они – сто миров назад…
***
Коньяк и сандвич. В завтрак – два пера.
Укол маршрутом. Офисным седином…
Проклятый город выносил спираль,
в которой всё проходит. Но пластинку
тот город заедает плотью фей –
желательным пломбиром – у психушки,
и на цепочке ходит котофей-
луна, и клянчит голубя-подушку
и голубику сумерек.
… торшер
так соломонов…
Жидкий свет – как сало…
Из полотенца девственных пещер
выходят боги в перьях одеяла.
Выходят птицы.
Входят птицы.
Что-
то варит джинн в горшочке междукрыльном.
И мнётся шёпот, словно мнётся шёлк
подглядывающим небритым рылом
дверных проёмов.
Бесится спираль
заезженная.
Меж её железок
дно города – из камня.
Два пера.
Районный какаду-завод облезлый
просовывает голову в миры
малиновых несбывшихся прамифов…
И Соломон, коньяк его бери,
уходит из пещеры в час калифа,
уводит всех, не выросших из скифов
и птиц, к улитке с головой горы…
***
На жаль, на жёлудь, жёрдочку, на нож –….
Манок (не амок!) – мелкий птичий сахар…
У птиц, бывает, между перьев рожь
растёт в друг друга паховым запахом…
…и мельницы кромсают скромный свет
на потолке – что глазики павлина.
И темнотишко – взбалмошный сосед
башкою трётся, ледовито-львиной,
о воздух, сквозь подзорную трубу
детишек-сахаринок-невидимок
глядящий на губу, что о губу
себя огнём добудет – тёплым дымом,
подёрнутым слюной (прилив – счастлив…)
на родинке споткнётся (как сваливший
-цать лет назад к акулам – о залив
бензина у подъезда, то есть, бывший
кадык двора, – но неженкам-губам
об этом думать – вряд ли…)
…вдох малинов…
и время мчится, будто бы кабан –
к утру от львёнка:
ноги вязнут в глине,
в комочках клювов птиц, в окне ещё
не встрепенувшимся в оранжевую крону
светила…
… мельницы кромсают шов
двух ртов, в которых на день похоронят
жале-жела-желе.
***
Опознанным по родинкам в засосах
и лунам в чуть подсоленной слюне
с малиновым-малиновым пломбиром
придётся стать двукрылыми: крыло –
из перьев, и крыло – из двух сердец.
И вместо глаз – две розовые гирьки –
уравновесить мир, где из двух птиц
нельзя сложить одну, и мир, в котором
всё сложено, но сложно, и в тираж
идут, ещё не высидев яйца
и Лота.
Только мятой пахнет ночь,
не глаженная утром.
Вьюжно дует
из шкур прадавних.
Вздрагивает суп
в ладошке.
Взгляд наполнен же-ла-тина…
Малиновая птица на бензине
сжигает свою сказочную тень –
малиновую птицу на часах,
а между стрелок мёрзнут два письма –
из тела – в душу.
(Стрелки – пеликаны,
что, вместо рыбы, ловят тех, кого
ещё никто не доумел поймать).
И между стрелок – чёртова кровать
скрипит и отстаёт от мокрых клювов,
опознанных по родинкам, южней,
чем их родные, ложечки на две
малинового снега:
на оленях
проехать – ни,
и крылья – отпада…
Ни сика, ни бура, ни сочинская пуля —
иная, лучшая мне грезилась игра
средь пляжной немочи короткого июля.
Эй, Клязьма, оглянись, поворотись, Пахра!
Исчадье трепетное пекла пубертата
ничком на толпами истоптанной траве
уже навряд ли я, кто здесь лежал когда-то
с либидо и обидой в голове.
Твердил внеклассное, не заданное на дом,
мечтал и поутру, и отходя ко сну
вертеть туда-сюда — то передом, то задом
одну красавицу, красавицу одну.
Вот, думал, вырасту, заделаюсь поэтом —
мерзавцем форменным в цилиндре и плаще,
вздохну о кисло-сладком лете этом,
хлебну того-сего — и вообще.
Потом дрались в кустах, ещё пускали змея,
и реки детские катились на авось.
Но, знать, меж дачных баб, урча, слонялась фея —
ты не поверишь: всё сбылось.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
