…если руки твои – безопаснее аскорбина,
если ласка их – сезонна, как партенит,
я могла бы думать, что тело твоё – льдина,
а оно – горит!
вот притронешься – а там каждая молекулка вздрагивает,
словно карман от руки неумелой вора.
и вчитываешься в пальцы, у которых крепость – как минимум, ракии,
в волосы, клюющие, будто ворон,
в персидский залив кожи – спокойный, как суп на первое,
в твои родинки непроштампованные – как даты…
твоё тело – исчадие жизни, вечное дерево,
на котором сидят дятлы.
и самое главное – слушать их, не спугнуть касанием,
не раздавить упавшей сверху бетонной глыбой:
у них ведь и так – на клювах – кровавые ссадины
и крылья их опадают липой,
у них ведь и так перья седеют – ватные!
им воздух – серо-горючий и белладонный…
и почему-то так страшно собрать их где-то там под лопаткой и
греть до утра ладонью.
2
Украинская ночь тиха, и дворы невзрачны.
Тихо-тихо нарциссы режут ножом друг с друга
лепестки. Окна света щекочет железный зайчик
фонарей. Сустав пробит надувного круга
темноты. Она бледнеет. Спасать не будем.
Поболтай со мной чуть-чуть под брезентом света!
Простыня свернулась клубочком, как томный пудинг,
на котором две царапинки – два соседа.
И не больше. И яблок нет. Тишина штилее
тишины последней. И, ближе, чем части «Твикса»,
мы с тобой совпадаем – лапками мух, что в клее
породнились. Осколками лун. Берегами Стикса.
…украинская ночь тиха. Горизонт-глушитель.
Ни стекла не слышно, что выпадает решкой
от того, как мы, не двигаясь, учимся жить и
на моём животе чуть слышно вздыхает нежность.
Олег Поддобрый. У него отец
был тренером по фехтованью. Твердо
он знал все это: выпады, укол.
Он не был пожирателем сердец.
Но, как это бывает в мире спорта,
он из офсайда забивал свой гол.
Офсайд был ночью. Мать была больна,
и младший брат вопил из колыбели.
Олег вооружился топором.
Вошел отец, и началась война.
Но вовремя соседи подоспели
и сына одолели вчетвером.
Я помню его руки и лицо,
потом – рапиру с ручкой деревянной:
мы фехтовали в кухне иногда.
Он раздобыл поддельное кольцо,
плескался в нашей коммунальной ванной...
Мы бросили с ним школу, и тогда
он поступил на курсы поваров,
а я фрезеровал на «Арсенале».
Он пек блины в Таврическом саду.
Мы развлекались переноской дров
и продавали елки на вокзале
под Новый Год.
Потом он, на беду,
в компании с какой-то шантрапой
взял магазин и получил три года.
Он жарил свою пайку на костре.
Освободился. Пережил запой.
Работал на строительстве завода.
Был, кажется, женат на медсестре.
Стал рисовать. И будто бы хотел
учиться на художника. Местами
его пейзажи походили на -
на натюрморт. Потом он залетел
за фокусы с больничными листами.
И вот теперь – настала тишина.
Я много лет его не вижу. Сам
сидел в тюрьме, но там его не встретил.
Теперь я на свободе. Но и тут
нигде его не вижу.
По лесам
он где-то бродит и вдыхает ветер.
Ни кухня, ни тюрьма, ни институт
не приняли его, и он исчез.
Как Дед Мороз, успев переодеться.
Надеюсь, что он жив и невредим.
И вот он возбуждает интерес,
как остальные персонажи детства.
Но больше, чем они, невозвратим.
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
