24 09 2007 00:02:08 Sumi_зверЮшка
Ники, прости за глупость, но любви хоцца
Жила на свете Баба Миша. А может и не на свете, а однажды. Видимо, где-то между. Её знали все, кто о ней слышал. Странное имя – с женским началом и мужским концом – ничего не значило для неё. Оно было и не смыслом даже, и не причиной, чтобы скрыться. Баба Миша хотела перестать быть, рассматривать, слышать, думать себя.
Те, кто видел её ближе, чем она могла предположить, не узнавали это имя. Оно было смешно, гротесковой иронией притягивало, вызывало плавающее течение непонимания, но не более того. Причём, у неё вообще-то было много имён, и все они постепенно стали слагающими её самой, её чувств, её пространства, которое она всегда боялась нарушить, боялась вторгнуться за его нейтральную полосу и увидеть то, что знала, из чего пыталась вырваться, навсегда забыть и выплакать тёмными ночами.
Она жила в съёмной прямоугольной комнате, считая, что это не каменная коробка вовсе, а три параллели, состоящие из четырёх стен, пола и потолка. Две из этих стены иногда суживались до размеров кукольного домика. В такие дни Баба Миша выходила на балкон и протяжно курила, стараясь не смотреть в искорёженный параллелями сумрак.
Одна из них – та, что представляла собой стены с дверью на балкон и входную дверь в комнату, сжималась, словно гармошка, притягивая в своё тело нейтральную полосу, которую так боялась Баба Миша. Вследствие этого сжатия полоса резко занимала весь объём её пространства, и Баба Миша едва успевала выбежать на балкон четвёртого этажа и на время потерять свои иллюзии. Это было хуже комы, хуже сумасшествия. Это было лучшее, чем сама жизнь. Это была Боль.
Внизу шаркали подошвами редкие прохожие и даже иногда предлагали ей тонкий намёк на секс. Она что-то нервно отвечала, боясь нарушить размеры недосягаемой параллели. Любой шум мог бы просто-напросто навсегда вытолкнуть её из сдавленного пространства, и она бы перестала бояться перешагнуть через границу себя. Это бы убило её. «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты». Ей никто и никогда не дарил такие цветы.
На другой параллели (двух длинных противоположных стенах) висели фотографии. Они почему-то были отпечатаны с позитивов и выглядели как негативная плёнка – где чёрное – там белое, где белое – там чёрное. Так все и видели, кроме Бабы Миши. Для неё это были обычные цветные снимки с чёрно-белой плёнки.
В некоторых местах на стенах не было ни фотографий, ни даже обоев. Проплешины выглядели удручающе и служили окнами в параллелях – настолько маленькими, что Баба Миша даже не пыталась повесить на них занавески, всё равно в них никто не пытался заглянуть.
Когда-то там были приклеены чёрно-белые негативы, которые Баба Миша ещё могла видеть как не цветные, обесцвеченные. Она выдирала их из своей боли, но та оставалась жить, а снимки чёрным отпечатком оживали на обоях. Тогда ей приходилось срывать и их, но появлялись эти окна, в которые никто никогда не заглядывал.
Третьей параллелью были пол и потолок. Она существовала сама по себе, не причиняя особых беспокойств. Лишь изредка, в моменты кошмарных снов, когда Баба Миша открывала глаза, потолок, облитый грязным свечением уличного фонаря, пытался стереть её своей белизной. Но из-за своей высоты он только касался её страха и, обдавая холодным равнодушием, ложился на пол.
В такие минуты она хотела выть. Рядом была только тишина и ещё этот свет. Но он не согревал, а тишина вообще беззвучно уходила, не сочувствуя и не ненавидя. Просто так.
Иногда Баба Миша ездила сдавать анализы на любовь. Этого требовали параллели, и этого она сама всегда желала и надеялась на положительный результат.
Тот день был необычен. Необычно раннее солнце сдавливало утро. Необычно тёплый день посреди зимы, необычный шум города – всё было не так.
Баба Миша вышла из подъезда, на ходу вставляя наушники CD-плеера. Нажав на «play», она не услышала «Massive Attack» - из наушников послышался лёгкий шорох. Она вздрогнула, услышав Его голос – такой родной, чуть с хрипотцой, в котором всегда присутствовала лёгкая ирония.
В плеере каким-то чудом оказался диск со звуковым письмом. Баба Миша вынула диск, но на нём чёрным маркером было написано: «Massive Attack» (она была аккуратна во всём). Баба Миша нервно улыбнулась. До метро «Электросила» оставалось минут 15 ходьбы. Возвращаться назад не было никакого желания. Она обратно вставила диск и вновь – зазвучал этот голос.
Город исчез вместе с прохожими и окаменевшими гроздьями домов. Небо расползлось рваными хлопьями по тротуару и заскользило в грязных лужах. Ветер сёк её лицо жёсткими прутьями. Одно лишь стремительно падающее на дома солнце ослепляло её до слёз, до минутного помешательства. Баба Миша ничего не замечала. В нёё медленной пульсацией проникал Его голос.
На диске была небольшая царапина, поэтому некоторые слова повторялись несколько раз: «моя, моя, моя», … «не надо, не надо, не надо»,… «нас нет, нас нет, нас нет»,… «прости, прости, прости»,… «мы никогда, мы никогда, мы никогда»…
Баба Миша хотела остановить запись. Её глаза ничего не видели. Слёзы, словно диоптрические очки, искажали не то что зиму (её не было – она не пришла) – плавили грязный асфальт, голые деревья, слепящее солнце.
Немного неожиданно для себя она осознала, что наслаждается и этим письмом, и болью, и слепой видимостью нереальности. В плеере звучало Прощание. Его голос, который проникал в каждую минуту её воспоминаний, голос, от которого останавливалось дыхание и безумие холодной волной охватывало её, вливался в неё, внедряясь, словно неизлечимая болезнь, неторопливо ведущая отсчёт одиноким дням.
Запись вновь забилась раненой птицей. В повторе: «солнце… прощай,… прощай, солнце»,… «это всё, прости… прости… прости…» затихла.
Уже в метро рука Бабы Миши потянулась к «play». «Не надо!» - она крикнула так громко, что, казалось, рассудок улетит в множество бездн, откуда нет возврата.
Клиника, куда Баба Миша ехала сдавать анализ на любовь, находилась в довольно старинном здании, неподалёку от метро «Парк Победы».
Через 20 минут Баба Миша была в процедурном кабинете. Медсестра – женщина лет сорока, со следами былой красоты, привычным движением наложила жгут на руку и, введя в вену иглу, забрала кровь. Баба Миша всегда отворачивалась и смотрела в окно. Страх и боль сковывали сознание. Во время этой процедуры ожидание её парализовывало. Ожидание результатов анализа. Они всегда были отрицательными. В них находили вкрапления талого снега, остатки «Ягуара», капли осеннего дождя, микрофлору одиночества, грамположительные микробы разлуки и грамотрицательные – надежды - всё то, что не подтверждало присутствие в крови Бабы Миши посторонней любви. В ней находили её собственную, но антитела посторонней – с тех пор, как она рассталась с Ним – никогда.
Неожиданно резкий крик медсестры вывел Бабу Мишу из оцепенения. На кафельном полу процедурной блестели осколки пробирки, в которую только что был забран анализ на любовь из вены Бабы Миши. Но самое странное было не в этом. На маленьких стёклышках застыли прозрачные капельки росы, в которых кувыркались и плясали солнечные зайчики.
Снег сыпал непревзойдённой чистотой. В город важно пробиралась зима.
Она увидела Его ещё издали. Он стоял у метро с огромным букетом Белых Лилий. «Какие необычные цветы, мои любимые», - с грустью подумала Баба Миша.
Повсюду – в искрах снега, витринных стёклах, окнах домов, зеркалах автомобилей и даже на крохотных капельках воды, бисером усыпавших эти Белые цветы – блестела, умирала, оживала вновь и разрывала сумрак вечернего Петербурга целая феерия солнечных зайчиков.
"На небо Орион влезает боком,
Закидывает ногу за ограду
Из гор и, подтянувшись на руках,
Глазеет, как я мучусь подле фермы,
Как бьюсь над тем, что сделать было б надо
При свете дня, что надо бы закончить
До заморозков. А холодный ветер
Швыряет волглую пригоршню листьев
На мой курящийся фонарь, смеясь
Над тем, как я веду свое хозяйство,
Над тем, что Орион меня настиг.
Скажите, разве человек не стоит
Того, чтобы природа с ним считалась?"
Так Брэд Мак-Лафлин безрассудно путал
Побасенки о звездах и хозяйство.
И вот он, разорившись до конца,
Спалил свой дом и, получив страховку,
Всю сумму заплатил за телескоп:
Он с самых детских лет мечтал побольше
Узнать о нашем месте во Вселенной.
"К чему тебе зловредная труба?" -
Я спрашивал задолго до покупки.
"Не говори так. Разве есть на свете
Хоть что-нибудь безвредней телескопа
В том смысле, что уж он-то быть не может
Орудием убийства? - отвечал он. -
Я ферму сбуду и куплю его".
А ферма-то была клочок земли,
Заваленный камнями. В том краю
Хозяева на фермах не менялись.
И дабы попусту не тратить годы
На то, чтоб покупателя найти,
Он сжег свой дом и, получив страховку,
Всю сумму выложил за телескоп.
Я слышал, он все время рассуждал:
"Мы ведь живем на свете, чтобы видеть,
И телескоп придуман для того,
Чтоб видеть далеко. В любой дыре
Хоть кто-то должен разбираться в звездах.
Пусть в Литлтоне это буду я".
Не диво, что, неся такую ересь,
Он вдруг решился и спалил свой дом.
Весь городок недобро ухмылялся:
"Пусть знает, что напал не на таковских!
Мы завтра на тебя найдем управу!"
Назавтра же мы стали размышлять,
Что ежели за всякую вину
Мы вдруг начнем друг с другом расправляться,
То не оставим ни души в округе.
Живя с людьми, умей прощать грехи.
Наш вор, тот, кто всегда у нас крадет,
Свободно ходит вместе с нами в церковь.
А что исчезнет - мы идем к нему,
И он нам тотчас возвращает все,
Что не успел проесть, сносить, продать.
И Брэда из-за телескопа нам
Не стоит допекать. Он не малыш,
Чтоб получать игрушки к рождеству -
Так вот он раздобыл себе игрушку,
В младенца столь нелепо обратись.
И как же он престранно напроказил!
Конечно, кое-кто жалел о доме,
Добротном старом деревянном доме.
Но сам-то дом не ощущает боли,
А коли ощущает - так пускай:
Он будет жертвой, старомодной жертвой,
Что взял огонь, а не аукцион!
Вот так единым махом (чиркнув спичкой)
Избавившись от дома и от фермы,
Брэд поступил на станцию кассиром,
Где если он не продавал билеты,
То пекся не о злаках, но о звездах
И зажигал ночами на путях
Зеленые и красные светила.
Еще бы - он же заплатил шесть сотен!
На новом месте времени хватало.
Он часто приглашал меня к себе
Полюбоваться в медную трубу
На то, как на другом ее конце
Подрагивает светлая звезда.
Я помню ночь: по небу мчались тучи,
Снежинки таяли, смерзаясь в льдинки,
И, снова тая, становились грязью.
А мы, нацелив в небо телескоп,
Расставив ноги, как его тренога,
Свои раздумья к звездам устремили.
Так мы с ним просидели до рассвета
И находили лучшие слова
Для выраженья лучших в жизни мыслей.
Тот телескоп прозвали Звездоколом
За то, что каждую звезду колол
На две, на три звезды - как шарик ртути,
Лежащий на ладони, можно пальцем
Разбить на два-три шарика поменьше.
Таков был Звездокол, и колка звезд,
Наверное, приносит людям пользу,
Хотя и меньшую, чем колка дров.
А мы смотрели и гадали: где мы?
Узнали ли мы лучше наше место?
И как соотнести ночное небо
И человека с тусклым фонарем?
И чем отлична эта ночь от прочих?
Перевод А. Сергеева
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
