… ты любишь – и это быт, и обидно чутку, и что говорить, если ясно, и всё – как все? Любовь ползёт, как от «А» до «Конец» маршрутка, лишь номер меняется точечкой на хвосте.
Ты режешь голос, словно лимон – к простуде, ты дышишь в спину, хотя перегнал давно… Который месяц длятся пятнадцать суток, и «Сколько будут!» – скажешь, смотря в бинокль. Ведь я тебе – святейшая несвятая… А я не люблю – это просто такая блажь, что мы разбитыми стёклами прирастаем, и воздух режет мордочку о коллаж. Что я тебя не могу отпустить на рынок, чешу телефону щупальца по ночам, что ты – регулярен, как доза аскорутина, и тёплый, как мелкое гнёздышко СВЧ… И пусть между нами – почти восемнадцать судеб, мгновений, разведок, капелек на боку, в груди твоей зубрик скалится ласкозубо, мурлычет моим трусишке и мудаку в такой же грудимой клетке…
Ползёт маршрутка, виляя бракованным спущенным колесом.
Мы спим – ничьи – в обнимку – в притирку чутку, – ребро и уксус. Обруч и стержень. Всё по всехним меркам. Что говорить тут – даже ни колеса, ни спиц не изобретёшь.
…а воздух режет мордочку о коллажик, и я своим растерянным макияжем с твоей щеки стираю хрустальный дождь.
Закат, покидая веранду, задерживается на самоваре.
Но чай остыл или выпит; в блюдце с вареньем - муха.
И тяжелый шиньон очень к лицу Варваре
Андреевне, в профиль - особенно. Крахмальная блузка глухо
застегнута у подбородка. В кресле, с погасшей трубкой,
Вяльцев шуршит газетой с речью Недоброво.
У Варвары Андреевны под шелестящей юбкой
ни-че-го.
Рояль чернеет в гостиной, прислушиваясь к овации
жестких листьев боярышника. Взятые наугад
аккорды студента Максимова будят в саду цикад,
и утки в прозрачном небе, в предчувствии авиации,
плывут в направленьи Германии. Лампа не зажжена,
и Дуня тайком в кабинете читает письмо от Никки.
Дурнушка, но как сложена! и так не похожа на
книги.
Поэтому Эрлих морщится, когда Карташев зовет
сразиться в картишки с ним, доктором и Пригожиным.
Легче прихлопнуть муху, чем отмахнуться от
мыслей о голой племяннице, спасающейся на кожаном
диване от комаров и от жары вообще.
Пригожин сдает, как ест, всем животом на столике.
Спросить, что ли, доктора о небольшом прыще?
Но стоит ли?
Душные летние сумерки, близорукое время дня,
пора, когда всякое целое теряет одну десятую.
"Вас в коломянковой паре можно принять за статую
в дальнем конце аллеи, Петр Ильич". "Меня?" -
смущается деланно Эрлих, протирая платком пенсне.
Но правда: близкое в сумерках сходится в чем-то с далью,
и Эрлих пытается вспомнить, сколько раз он имел Наталью
Федоровну во сне.
Но любит ли Вяльцева доктора? Деревья со всех сторон
липнут к распахнутым окнам усадьбы, как девки к парню.
У них и следует спрашивать, у ихних ворон и крон,
у вяза, проникшего в частности к Варваре Андреевне в спальню;
он единственный видит хозяйку в одних чулках.
Снаружи Дуня зовет купаться в вечернем озере.
Вскочить, опрокинув столик! Но трудно, когда в руках
все козыри.
И хор цикад нарастает по мере того, как число
звезд в саду увеличивается, и кажется ихним голосом.
Что - если в самом деле? "Куда меня занесло?" -
думает Эрлих, возясь в дощатом сортире с поясом.
До станции - тридцать верст; где-то петух поет.
Студент, расстегнув тужурку, упрекает министров в косности.
В провинции тоже никто никому не дает.
Как в космосе.
1993
При полном или частичном использовании материалов гиперссылка на «Reshetoria.ru» обязательна. По всем возникающим вопросам пишите администратору.
