«– А как ваша фамилия?
– У меня нет больше фамилии, – с мрачным
презрением ответил странный гость, – я
отказался от нее, как и вообще от всего в
жизни. Забудем о ней».
М.А.Булгаков, «Мастер и Маргарита»
*
А, действительно, как его звали?
А, позвольте, зачем это знать-то, спрашивается?
Отвечаю.
Тут ведь, понимаете ли, какое дело – он, Мастер, вроде бы, главный герой, вроде бы на нём завязан и сюжет, и заголовок, а УВИДЕТЬ его не представляется возможным, ну никак! Не то, чтобы – назвать, а даже разглядеть толком! Нет, он бритый, остроносый, с клоком волос на лбу… – я не о том. Я – о том, что представить его себе, изобразить его, сыграть, наконец, перед камерой, перед самим собой даже, – не возможно, на мой взгляд, принципиально. В отличие от всех остальных персонажей (включая кота), сыграть которых, не то, чтобы можно, а просто-таки – великое искушение. Не зря же многочисленное племя иллюстраторов «Мастера и Маргариты» всегда и непременно придают Мастеру черты самого Булгакова, хотя, судя по фотографиям, Михаил Афанасьевич был брит, но не остронос ничуть.
Нет, не зря они это делают, а прямо так и хочется сказать – деваться некуда.
Потому что портрет Мастера складывается, в сущности, только из разговора в клинике с Иванушкой Бездомным и впоследствии Мастер исчезает, если вы помните. Незаметно исчезает, растворяется, превращаясь в тень, в силуэт на фоне луны, в движущийся и даже что-то говорящий изредка фантом.
*
«Мастер и Маргарита» достались мне в конце семидесятых годов в виде прилично истрепанной сшивки третьей машинописной копии с чудовищным количеством опечаток. И были проглочены мною за пару ночей.
«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…» – начиная с этих слов и до самого конца, до слов «…и до следующего полнолуния профессора не потревожит никто. Ни безносый убийца Гестаса, ни жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат».
Текст был необыкновенен. Мелодичен. Он был непривычно изящен даже с дурацкими опечатками и откровенными пропусками, и, поначалу, невероятно смешон в московских своих эпизодах. Это сейчас уже он притух от постоянного перечитывания, залоснился от комментариев, исследований, кинодеформаций и всякого рода толкований. И жестокость смысла давно уже выползла к моим глазам из-под слоя юмора тончайшей выделки, и огромные пространства тьмы уже проваливаются под моими ногами, когда я в который раз иду по необыкновенным этим главам, поющим, заманивающим, бездонным – уж извините за выспренность!
Искушению проиллюстрировать «Мастера», увидеть его персонажей хотя бы в щёлочку, противостоять невозможно. Так показывает лично мой опыт. На это, кстати, указывает и непредставимо, нереально огромное количество иллюстраций к роману самых разных иллюстраторов – от Алимова и Калиновского, до неизвестных никому дотоле, и по сей момент, ничуть не более известных рисовальщиков и фотографов.
Уже по первому этому желанию – сыграть, проиллюстрировать, сам роман является величайшим искушением.
Музыка – это всегда искушение, всегда – прелесть.
Иллюстрировать «Мастера», окунаться с головой, позволять нести себя чёрти куда, куда вынесет… пропадать, исчезать самому и выскакивать снова на поверхность другим, другим совсем, неузнаваемым – ощущения непередаваемые. И только потом, отложив, переведя дух вспоминать своё лицо. И видеть, что нарисовал совсем не то!
Тьфу!
Текст, просто-таки, прёт на лист ватмана. Персонажи лезут под карандаш неудержимо, теснятся, гримасничают, хватают...
Кроме одного – Мастера. Сколько я не видел иллюстраций, сколько сам не пробовал, сколько не злился, сколько не возмущался чужим изображениям, только Мастер не оставляет следа в душе – что ни нарисуй, всё сойдёт. Ну, с фотографий Булгакова – пусть. Хоть с кого. Спорить не о чем.
Странно, вы не находите?
*
Прочли мы с вами этот роман взахлёб (не правда ли?), прочли восторженно и поняли его совершенно предсказуемо – как и положено при каждом искушении. Как и я его понял с ходу. Я говорил со многими, читал многое, слушал многих, в том числе – упомяну – и комментарий к одноимённому фильму блистательного Басилашвили, который, как мог, сыграл очень пожилого Воланда в тусклой и немузыкальной (на мой, конечно, взгляд) ленте Бортко.
Всё совпадает и с моим первым впечатлением.
Воланд – это некая высшая сила, наказывающая проходимцев и награждающая творцов. Так как-то сказал великий актёр.
В подтверждение чему, разумеется, тут же прочитывается эпиграф из «Фауста» к первой части романа: «Я – часть той силы, что вечно хочет зла и вечно совершает благо».
А «Мастер» – это обобщающее имя для тех, кого и надо назвать ТВОРЦАМИ. С большой буквы Т. Но в частности – это сам Булгаков (почему, наверное, и надевают всё время его портрет на Мастера).
Я, грешный, повторю, точно так же думал долгое, очень долгое время. Поскольку думать так – первое поступающее от текста искушение.
Я даже не замечал долгое время того очевидного факта, что МАСТЕР в романе написан везде с МАЛЕНЬКОЙ буквы. Везде написано «мастер». Умелец – если по-другому сказать.
Посмотрите многочисленные иллюстрации – они выдают с головой общее умильно-хулиганское представление о романе (разве что упомянутые Алимов и Калиновский почуяли что-то зловещее в этом тексте). Романтическая любовь, мудрый красавец Воланд, ухари из его свиты – необыкновенно остроумные, дивный замок и полное счастье финала….
Чёткое изложение подобного или очень похожего взгляда я нашёл в живом журнале некоего Галковского (не знаю, кто это, литературовед вроде бы) и расписываюсь в полном к нему уважении и расположении всяческом).
Вот оно:
«Булгаков хотел сказать (и СКАЗАЛ) вот что:
Мастер пишет гениальную книгу. Она не публикуется, но получает разгромную рецензию – политический донос, обрекающий автора на смерть. Маргарита продаёт душу дьяволу, чтобы спасти своего возлюбленного и опубликовать его книгу. Литературные враги Мастера наказаны, а сам он вместе с Маргаритой волшебным образом переносится из СССР в Европу. Где публикует книгу и живёт с Маргаритой долго и счастливо (примерно, как Набоков). Договор с дьяволом получает своё оправдание. Он недействителен, так как Мастер и Маргарита и жили в аду СССР, а книга, которую в СССР хотели уничтожить (вместе с автором), призывает к милосердию и утверждает подвиг Христа. Поэтому внешне спасение Мастера происходит руками дьявола, а на самом деле это воля и желание Бога (Иешуа, который приказывает Воланду)».
Вот так… «В Париж, в Париж!» – как говорится… Меня в этом приговоре Булгакову особенно поразили Набоков с Европою. Ну, Европа – понятно. Замшелый мостик и венецианское окно. Набоков же, в качестве примера, не Ходасевич, не Цветаева или Бунин – а именно американский русскоязычный писатель Набоков, заставил вскинуться и насторожиться.
«Он умен, – подумал Иван, – надо признаться, что среди интеллигентов тоже попадаются на редкость умные. Этого отрицать нельзя!»
Судя по категорическому тону приведённой цитаты, многоуважаемый господин Галковский принадлежит к той навязчивой ветви литературоведения, которая целью своей поставила именно это – объяснить нам, грешным, что хотел сказать очередной великий писатель, пришедший как раз под руку, а самое главное научить вычитывать только то, что укладывается в заявленную концепцию произведения.
Что есть не хорошо, на мой взгляд. Что есть дискредитация самой профессии этой – литературоведение. Что есть на самом деле объяснение того, ЧТО ХОТЕЛ ПРОЧЕСТЬ в книге сам очередной учитель словесности.
Что он, литературовед, хотел там РАСШИФРОВАТЬ.
Но обозначенный взгляд на «Мастера и Маргариту» распространён чрезвычайно. Вот я и привёл его здесь. Разве что про Европу так прямо не говорят.
И позволю себе сделать некоторое лирическое отступление.
Мне повезло с Пушкиным, Лермонтовым, Гоголем и Чеховым. Я прочёл их ДО ТОГО, как в школе мне объяснили, ЧТО ИМЕННО ХОТЕЛИ СКАЗАТЬ упомянутые писатели. С Тургеневым, Толстым и Горьким мне не повезло – прежде, чем прочесть что-то тургеневское-толстовское, я вынужден был излагать перед учительницей литературы ошибки Базарова и значение образа Платона Каратаева в понимании сути Отечественной войны двенадцатого года. Однако ситуация такая дала мне возможность понять через много-много лет одну любопытную штуку. Помимо просто текста, помимо вербального, смыслового, речевого слоя любого литературного произведения существует иной слой – чувственный, музыкальный. И даже не слой, а – ткань существования слов, пространство для них. Существует не просто настроение вещи, а музыкальное развитие, иногда очень не простое, темы, переплетение тем, взлёты, падения, конфликты, квартеты, аккорды, парения чувств. И музыку эту напрочь убивают рассуждения о том, ЧТО ХОТЕЛ СКАЗАТЬ ПИСАТЕЛЬ. Что он там ЗАШИФРОВАЛ. По полному убийству в моей душе музыки Тургенева я и понял – на противопоставлении.
И чем дальше, тем больше убеждаюсь я, что только литературоведам упомянутого выше направления неизвестно сие.
Мне повезло ещё один раз. Я слышал второй концерт Рахманинова до объяснений музыковедческих. А потом услышал ТОЛКОВАНИЕ. Мне повезло, повторю. Рахманинова я услышал раньше. Толкование было УБОГИМ. И никаким иным быть не могло. Объясните кому-нибудь, что хотел выразить Рахманинов во втором своём концерте для фортепиано с оркестром! Ну, для смеху хотя бы, попробуйте!
Один позабытый советский мультик припомнился мне как раз – «Шпионские страсти». Про шпионов, разумеется. На уровне хохмы, разумеется. После того, как коварные замыслы потерпели закономерный крах, на завербованного балбеса нисходит просветление и мультик заканчивается Первым концертом Чайковского. Партию рояля исполняет усатый пролетарий – отец балбеса. Исполняет на балалайке.
«Булгаков хотел сказать (и СКАЗАЛ) вот что…»
Можно и так прочитать Булгакова, так ясно и просто, как объяснил многоуважаемый Галковский. В Европу какую-нибудь уехал. Для этого надо кое-что из текста выкинуть, в некоторых местах употребить словечко «как будто» (не убит, а как будто убит, например). И исключить музыку текста как таковую из ряда восприятия. А если не убрать, то повторить её на НЕСКОЛЬКОСТРУННОМ инструменте.
Я сам-то пишу всё это по той простой причине, что, кажется, нет уже человека, не прочитавшего этот роман и не составившего своего собственного мнения о нём. В надежде пишу, что не собью никого уже со своего толку. А так… поспорить…
И пишу я потому, что невозможно один раз прочитать «Мастера» и более к нему не возвращаться. Роман тянет к себе, тянет… Есть в нём что-то жутковатое, затягивающее, ПРЕЛЕСТНОЕ.
Но, понимаете, вот ведь какая заковыка – последующие чтения начинают выправлять те впечатления, что получены сходу. Несовпадения и диссонансы начинают требовать нормального, а не поверхностного, объяснения. Роман начинает представать истинным своим ландшафтом. Не сразу, постепенно, таинственно даже. И ежели не крепок в руководящей идеологии, ежели первое впечатление не закладываешь в себя, как единственно правильное учение, то перечитывание романа становится весьма интересным путешествием.
*
Мысль о том, что писатель масштаба Булгакова в романе масштаба «Мастера и Маргариты» будет возиться с временными категориями типа ужасов Советской Власти меня теперь не очень вдохновляет. Уж очень мне нравится этот (да и не только этот) роман упомянутого автора. Уж очень громко (особенно теперь, после многократных возвращений) звучит там прекрасная МУЗЫКА. Та, в которой – вечные темы. Только те, которые и могут быть в музыке. Среди которых – не только безвыходность любви, но и смерть, но и предательство. Но и пир во время чумы, и шутовство с черепом в руке, и жизнь души за гранью смерти. А вот сталинского режима – нету среди вечных тем. Не музыка это. Политика и социология это. Как и «ад СССР».
«Позвольте, позвольте! – возразят мне те, кто вполне отчётливо различают в тексте романа АНТИСТАЛИНСКИЙ МАНИФЕСТ, – Булгаков жил в то время, Булгаков не мог не знать страшных историй преследования и уничтожения множества народу. Посему и не могло в его романе не отразиться такое сильное внешнее переживание! Посему – и отразилось как-то!»
В ответ можно просто спросить: «Как отразилось?» На чём тема и исчерпает сама себя, ежели читать текст Булгакова, а не цитировать обе российские экранизации с мельтешащими НКВД-ешниками, Лаврентием Павловичем орущим в телефонную трубку, Сталиным-Лениным в свите Воланда и прочими умопомрачительными кинематографическими находками.
Конечно, каждый увидит и услышит в этом романе своё. Я попробую сказать о том, что увидел и услышал я.
Давайте сразу скажу, что я услышал.
Реквием. Реквием для органа с оркестром, возможно. Реквием необычайной сложности и силы.
«Воланд взял в руки поданный ему экземпляр, повернул его, отложил в сторону и молча, без улыбки уставился на мастера. Но тот неизвестно отчего впал в тоску и беспокойство, поднялся со стула, заломил руки и, обращаясь к далекой луне, вздрагивая, начал бормотать:
– И ночью при луне мне нет покоя, зачем потревожили меня? О боги, боги...»
«– Оно означает, – ответил Азазелло, – что вам пора. Уже гремит гроза, вы слышите? Темнеет. Кони роют землю, содрогается маленький сад. Прощайтесь с подвалом, прощайтесь скорее.
– А, понимаю, – сказал мастер, озираясь, – вы нас убили, мы мертвы. Ах, как это умно! Как это вовремя! Теперь я понял все».
*
Однако, если всё-таки играть на балалайке, что имеем мы в общепринятом пространстве понимания «Мастера»: Воланд – некая высшая сила, отнюдь – не Сатана, не дьявол, поскольку им командует Иешуа, сиречь – Христос. Мастер – обобщённый творец, коего награждают посмертно или даже при жизни (кто как, тут… а я лично прочёл в романе про то, как убивают и Мастера и Маргариту, причём убивают дважды).
Имеет ли право читатель так думать? Господи, ну, конечно!
Каждый читает сам, каждый видит своё. И, разумеется, каждый имеет право не слышать музыку, или слышать только махонькую свистульку из всего оркестра, выкидывать при чтении целые куски, считать роман юмористической прозой, романом-фэнтези или, на худой конец, зашифрованным «Архипелагом Гулагом», поскольку ничего другого приличный человек не мог написать в то проклятущее время. Тем более – Булгаков, который откровенно НЕ ВОСХИЩАЛСЯ результатами революции и гражданской войны, который очень хотел уехать в Европу, где жили его братья, которого травили, который был, судя по воспоминаниям, приличным снобом, который болел и умирал, который был СТАРОРЕЖИМНЫМ, наконец.
Что именно хотел сказать Булгаков в «Мастере и Маргарите», он сказал там прямою речью. Другого мы уже никогда не узнаем. Дальше пойдут только наши с вами интерпретации. Только они. И никакой ответственности Михаил Афанасьевич за них не несёт, разумеется. Он несёт ответственность за сложность и стройность того многозвучия, той симфонии, что написал. Где обиды на партию и правительство, на рабочих и крестьян не могут быть прописаны по определению – эта музыка для публицистики, для барабана с духовым оркестром.
Дальше – только наш с вами спор.
Моя, к примеру, мысль о том, что работа шифровальщика и труд композитора – очень не совместимые вещи.
Моя, к примеру, интерпретация, не принимающая на дух исполнение симфонии или реквиема на трёх струнах или на губной гармонике.
*
То, что музыка романа, его текст совершенно исключают толкования о НЕКОЙ ВЫСШЕЙ СИЛЕ и об обобщённом творце с большой буквы Т, не принимается категорически – не правда ли? Я понимаю.
Да разве может Сатана быть таким обаятельным? Нет, не может! Сатана – это же всем известный голливудский монстр, да – поначалу как-то паскудно обходительный мерзавец, но с обязательными пастью в слюне и когтями в крови под самый финал. А Воланд, помилуйте… Благороден местами, царски интеллигентен, безумно ироничен, сочувствует москвичам с их квартирным вопросом и крайне, крайне впечатляющ до самого последнего, самого финального аккорда этого романа.
Да и ловко переигрывает угрюмого тугодума Левия Матвея в определении своего места относительно добра и зла.
«Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ».
Простенький этот софизм, построенный на ловкой подмене прямого смысла слов «тень» и «солнце» на укоренившийся переносный их смысл – «тень-противоположность свету» и «солнце-свет-добро», очень неплохо может убедить, если не успевать работать душой своей, если не вдумываться, не следить за руками того, кто ловок необычайно уже по природе своей. Добро – заведомо проникающая сквозь деревья и людей субстанция, и если есть место, куда не падает субстанция добра, то это место – зло. Деревья тут не причём. Мне хочется думать, что Булгаков был умнее Воланда. Хотя бы потому, что это он написал Воланда, а не наоборот.
«– Лишь только вы начали его описывать, – продолжал гость, – я уже стал догадываться, с кем вы вчера имели удовольствие беседовать. И, право, я удивляюсь Берлиозу! Ну, вы, конечно, человек девственный, – тут гость опять извинился, – но тот, сколько я о нем слышал, все-таки хоть что-то читал! Первые же речи этого профессора рассеяли всякие мои сомнения. Его нельзя не узнать, мой друг!»
«– Ну хорошо, – ответил гость и веско и раздельно сказал: – Вчера на Патриарших прудах вы встретились с Сатаной».
Нууу… Мало ли что говорят герои романа. По сюжету так нужно – вот и говорят! Потом-то он уже и не прочь совсем изменить своё мнение!
А вы почитайте пилатовские главы, то самое ЕВАНГЕЛИЕ ОТ ВОЛАНДА! Это – гениальный текст! Автор этого текста – гений. Творец с большой буквы Т. Поэтому Мастер – это олицетворение. А Воланд – податель вдохновения, организатор написания через выигрышный билет, истинный автор этой музыки.
(И тут я вынужден буду потихоньку пробормотать себе под нос: «Текст этот написан не каким-то там ОЛИЦЕТВОРЕНИЕМ, а реальным человеком – Михаилом Булгаковым. Получается, что Михаилом Афанасьевичем звали? Так что ли?»)
Текст гениален, не устану соглашаться. Знал бы, как посильнее сказать, сказал бы.
И штука-то в том, ну, конечно же, что пилатовский этот текст написал не обобщённый творец, бритый и остроносый, а конкретный писатель по имени Михаил Афанасьевич Булгаков.
Мы настолько свыклись с вложенным сюжетом «Мастера», с этой частью гениальной симфонии, что даже и не удивляемся тому обстоятельству, что подобное возможно только в одном случае – автор прямо указывает на СВОЙ КОПИРАЙТ пилатовских глав. Это очень важно, на мой взгляд. И возможно, мне удастся объяснить – почему это так важно.
*
Иванушка Бездомный, ПОДОЗРЕВАЮЩИЙ, что место Иммануилу Канту – на Соловках, хорошо засел во многих головах, так я думаю. Ведь, это – тот самый старина Кант, который действительно придумал самое УБОЙНОЕ доказательство бытия Божия.
А наш с вами АГНОСТИЦИЗМ старика Канта с его доказательством не переносит на дух, коли снизойдёт узнать что-нибудь о доказательстве этом. Соловки тут упомянуты не зря, и упомянуты не с мыслью кивнуть на СТАЛИНСКИЙ РЕЖИМ.
Нет, мы, разумеется, со всей душой готовы любого божка подобрать, обтереть и торжественно привинтить к нашему ПРОСВЕЩЁННОМУ АТЕИЗМУ бронзовыми шурупами – нехай свидетельствует и украшает, но только не чёткость в разделении добра и зла, только неопределённость в нравственности, только – НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА! Дальше слова НЕКАЯ мы думать уже опасаемся – не так ли? Не дай Бог – додумаемся до чего! А вечность, надо сказать, имеющаяся в пользовании, как правило, у любой ВЫСШЕЙ СИЛЫ, уж когда-нибудь, да непременно, приведёт НЕКУЮ ВЫСШУЮ СИЛУ в абсолютную определённость по отношению к добру и злу. Даже если мы с вами и вправду пошлём куда-нибудь на Соловки, а то и подальше, старину Канта с его убойным доказательством. Один только СПЯЩИЙ БРАХМА избегнет хоть какой-то определённости, ввиду полного своего личного отсутствия где либо в реальности, а присутствия в мире сем только в виде великой поэтической метафоры.
В конце концов, роман – это всё-таки текст. Смысловое поле. И музыка текста не только в фонетических и синтаксических хитростях живёт, а ещё и в битве смыслов и понятий.
И, сейчас уже, после многих прочтений, первый, внешний смысл происходящего там для меня таков:
В романе изображена страшная смерть Иешуа. Изображена так, что понятно становится личное и мучительное присутствие на этом кресте самого Булгакова. В романе звучит тема неизбежности смерти того, кого Достоевский назвал ИДИОТОМ, и очень может быть – страшной смерти. При любом режиме. И с огромной силой, на пределе изобразительных возможностей слов, – мольба о смерти прекрасной, удивительной, под цветущими вишнями, с венецианским окном и музыкой Шуберта.
В романе изображён Сатана в одной из множества своих ипостасей. Во всём его великолепии, обаянии и привлекательности. И во всей его жестокости и бесчеловечности. А каким ещё может быть КНЯЗЬ МИРА СЕГО? Особливо, если мир этот – мир редакторов, поэтов, литературных критиков, администраторов, буфетчиков, управдомов и бухгалтеров. Мир маленький, душноватый, но уютный. Каким в этом мире благополучия и гастрономических удовольствий от ГРИБОЕДОВА, если не чрезмерно обаятельным при первом же с ним общении, может быть ВЫСШЕЕ ЗЛО? Каким, если не абсолютно бесчеловечным оно может быть везде и всегда? Булгакову великолепно удалось это изобразить. Воланд до самого конца романа прекрасен и видом и словом своим, и убивает (а если не убивает, то унижает) людей красиво, интеллигентно и с юмором.
И в романе нет Христа. Вернее есть его тень, есть мгновенное упоминание – о крестном знамении, которое категорически не приемлют слуги Воланда. Почему бы так, можно бы подумать, коли Христа нет, а есть интеллигентный Иешуа, философ, ДОБРЫЙ ЧЕЛОВЕК, великая в простоте своей душа, тот, кто может просить Воланда, и просьбу которого мессир не считает нужным отвергнуть? Тот, чей крест смертный, хотя бы поэтому, никаким антисатанинским, анти-воландовским символом не стал ни в коем случае, отношение к которому воландовых теней должно быть вполне безразличным… Тем более, исходя из предположения, что и не Сатана это вовсе, а – НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА! Что ей какой-то посторонний жест?
Можно было бы сразу подумать об этом обо всём, да музыка романа несёт далее, всё далее… И – некогда думать.
«Первое, что они увидели там, это сидящую на земле кухарку застройщика, возле нее валялся рассыпавшийся картофель и несколько пучков луку. Состояние кухарки было понятно. Трое черных коней храпели у сарая, вздрагивали, взрывали фонтанами землю. Маргарита вскочила первая, за нею Азазелло, последним мастер. Кухарка, застонав, хотела поднять руку для крестного знамения, но Азазелло грозно закричал с седла:
– Отрежу руку! – он свистнул, и кони, ломая ветви лип, взвились и вонзились в низкую черную тучу».
Хочу напомнить один, безусловный для меня, постулат:
В НАСТОЯЩИХ ТЕКСТАХ, КАК И В НАСТОЯЩЕЙ МУЗЫКЕ, НЕТ НИЧЕГО ЛИШНЕГО И СЛУЧАЙНОГО.
Там нет ничего ДЛЯ ПРОСТО ТАК, ДЛЯ ПОНТОВ. Давайте примем это, а? Нет у Булгакова проходных эпизодов. Для чего-то ему понадобилось это самое КРЕСТНОЕ ЗНАМЕНИЕ? Вполне бы мог, с его-то пером, и иной штришок положить, иную нотку высвистеть.
*
Сразу же отмечу, что действие романа несомненно происходит в Москве, но, как бы половчее выразиться, не совсем в ТОЙ Москве. В Москве, но вне ТОГО времени. Вообще – вне времени. Никаких признаков социализма, большевизма или, предположим, троцкизма, никаких пятилеток, плакатов, знамён или хоть каких-нибудь репрессий в отношении английских шпионов в этом мире не наблюдается.
Более того, вполне могу представить себе, что действие это может происходить в любой, уж европейской – точно, столице. Поменяйте квартирный вопрос на что либо берлинское-варшавское – и всё. Что и доказывает, более ли менее удачно, парочка экранизаций этого романа в Польше и Югославии.
Так что сразу отвергнем посыл о том, что Маргарита и Мастер живут в «аду СССР». Никаких признаков АДА и СССР в романе нет. Есть в воображении интерпретаторов, возможно. Но – и только. Герои живут в относительно тихом и благополучном углу мироздания. Иногда им, чисто по-житейски, завидуешь – сытно, покойно, подвал можно без проблем снять, мозговая косточка...
Понятно, что время это – условный НЭП некоей условной РСФСР, поскольку – легкомысленный театр Варьете, несколько литературных ассоциаций вместо одного государственного союза писателей (ибо МАССОЛИТ – крупнейшая из многих ассоциаций) и сдача квартир застройщиками непублично, но беспрепятственно. Власть присутствует вполне индифферентно, добропорядочно и в строго ограниченном пространстве – пожарники во время пожара, спецагенты во время безобразий воландовых халдеев, государственная психлечебница вполне благостного и даже какого-то номенклатурного вида. Пространство романа аполитично абсолютно и полностью. Ну, разве что – Акустическая комиссия во главе со строгим гражданином Семплеяровым, будущим грибозаготовщиком… Да ещё – валюта под контролем.
Некий иронический отзвук… Лёгкое обозначение… Штрих… Условный РСФСР.
То есть мир этот – только рама, только фон для главного. Только место, где всё происходит. Автор знает подробности этого места – вот и выбрал его для романа.
Светской власти, если приглядеться, за границами хулиганских эпизодов нет в принципе. Есть только одна власть – Воланд с компанией развлекаются от души, не ведая никаких препятствий. Главный в этом мирке он – Воланд. В ТАКОЙ Москве Мастеру репрессии не грозили. Те репрессии, кои удумали лихие интерпретаторы, в романе отсутствуют напрочь и не прочитываются никак ни в тексте, ни в подтексте – Мастера не арестуют и не посадят. Когда полусумасшедшего человека выпускают ОТКУДА-ТО через пару месяцев, это значит, скорее всего, что клевета Алоизия Могарыча не подтвердилась никак. Квартирёнку освободил Алоизий – это да. А Мастера отпустили на все четыре стороны. Гуляй!
Да, не отрицаю, жутью повеяло от пальто с оборванными пуговицами, да, образовалась какая-то щель из благополучного маленького мирка в мир НЕ ТАКОЙ БЛАГОПОЛУЧНЫЙ, в дела страшные, но – человеческие, даже, может быть – в общечеловеческие. Не надо приплетать сюда репрессии и Лубянку – другая это музыка, диссонанс с музыкой этой, другого ЭТО совсем формата Сатана, другое его олицетворение, который с Воландом вступает в смысловое противоречие жесточайшее. Какофония возникает, уж прислушайтесь!
Громадная и жуткая фигура Сталина, осуществлявшего варварское уничтожение большевизма и анархии в России (поскольку раковые опухоли до сих самых пор излечивают только варварски – облучением, отравлением, массовым уничтожением наиболее активных клеток, здоровых и больных), осуществлявшего жесточайшее экономическое чудо, не влезает в ЭТОТ роман никак. Эта фигура другой музыки, другого, огромного романа, великого и чудовищного, романа об искушении насилием и ненавистью, искушении вольницей, грабежами и виселицами для атаманов, искушении абсолютной властью. И (замечу себе в противоречие) это – вечные темы, достойные музыки, но другой музыки – тяжёлой, медленной и жестокой.
А у Мастера почти та же трагедия, что и у Максудова в «Театральном романе» – Мастер вложил в роман всё, что имел, роман для него – нынешняя и будущая жизнь, а роман профессионально изорвали в клочья те, кто элементарно не обладают совестью, но обладают глоткой.
Более того – завистливы.
Более того – расчищают не очень просторное место для кормёжки от явно более крупных особей.
А Мастер – нервен, слаб, тонкокож. Труслив, добавим, необычайно.
И – ТРАВЛЯ! Замечательно организованная травля наглого самозванца, посмевшего написать не какую-нибудь чепуховину, а гениальный текст. Травля долгая, иезуитская. Вместо допросов и арестований.
ТРАВЛЯ!
Травля, вполне знакомая Булгакову.
Может быть, всё-таки правильно рисовали Мастеру лицо Михаила Афанасьевича?
Нет.
В отличие от Мастера Михаил Афанасьевич писал всё лучше после каждой травли. Он не предавал свой талант. Не прятался в сумасшедший дом от глубины настоящей жизни – от таланта и любви.
В отличие от Мастера.
Нет. Всё-таки Мастера звали – мастер.
Махонькое у него лицо. Незначительное по сравнению с лицом Булгакова. Мимолётное какое-то… Хотя и жалко его невозможно! Так мне кажется.
И ещё. В той Москве нет ни одного храма, ни одной церквушки – вы заметили? – ни одной! А они, ведь блестели куполами, выскакивали расписными теремками и на Арбате, и на Пречистенке, слепили глаза глядящему с Воробьёвых Гор всенепременно и неустранимо в самые суконные времена. Со сбитыми крестами порою, но – присутствовали многочисленно! Как-то препятствуя в меру намоленности свободе перемещения сил сатанинских.
Для справки: перед войной, по официальной переписи, половина советских граждан обозначили себя ВЕРУЮЩИМИ. Официально!
Что уж говорить о НЭПе, даже условном! Громада Храма Христа Спасителя должна была маячить над Воландом тяжело и подавляюще, когда сидел он на крыше баженовского дома. Уже взорвали? Но и страшной дыры вместо взорванного Храма не было тоже. А были какие-то крыши, я извиняюсь. Да и не взорвали, поскольку – ни следа знамен, партии, комсомола, газеты «Правда».
Помните: «Наглей комсомольской ячейки и вузовской песни звончей присесть на садовой скамейке…»
Нету этого! Оно, повторюсь, – из другой музыки.
Так что антирелигиозная статья, в коей поэт Иван Бездомный должен был опровергнуть существование Иисуса остаётся в памяти, как некая на первый взгляд странность из множества иных, придающих роману дополнительную таинственность. В ТАКОЙ Москве антирелигиозная статья – это поворот! Как и кухарка со своим крестным знамением… Церквей-то и так нету. Но Иисуса Христа надобно истребить непременно!
Эта не существовавшая никогда Москва была, как я понимаю, идеальным городом, миром ОТНОСИТЕЛЬНЫХ ценностей, той Москвой, которую видели вокруг, и в которой благополучно обретались Берлиоз, Латунский, Штурман Жорж, Лаврович и Иван Николаевич Понырев. Новая интеллигенция. «Христа не было, но его надо истребить непременно». Знакомая до боли идеология.
Так мне видится отсюда.
В ТАКОЙ Москве, где церквушки мимо взгляда проскакивают неприметно, жил, возможно, и сам Булгаков – вполне допускаю.
Такова внешняя обстановка происходящего, как я её прочёл.
*
Так, может быть, вспомним, как начинается роман, что там, собственно говоря, начинает происходить с самых первых слов.
Итак.
«Однажды весною, в час небывало жаркого заката, в Москве, на Патриарших прудах, появились два гражданина…»
Да простит меня Михаил Афанасьевич за убожество моё! Пересказывать музыку – это, знаете, задача! Не стать бы МУЗЫКОВЕДОМ ненароком!
Редактор толстого журнала и глава МАССОЛИТа, милейший и безобиднейший Михаил Александрович Берлиоз прогуливается с Иваном Николаевичем Поныревым, пытаясь в разговоре с ним хоть как-то преодолеть дремучую Иванушкину невежественность в вопросах истории религии.
«Трудно сказать, что именно подвело Ивана Николаевича – изобразительная ли сила его таланта или полное незнакомство с вопросом, по которому он собирался писать, – но Иисус в его изображении получился ну совершенно как живой, хотя и не привлекающий к себе персонаж. Берлиоз же хотел доказать поэту, что главное не в том, каков был Иисус, плох ли, хорош ли, а в том, что Иисуса-то этого, как личности, вовсе не существовало на свете и что все рассказы о нем – простые выдумки, самый обыкновенный миф».
В сквере на Патриарших прудах к ним подсаживается весьма странная личность, представляющаяся иностранным консультантом. Личность предсказывает Михаилу Александровичу нынешнюю же его смерть и погружает их в рассказ о Понтии Пилате.
«В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца Ирода Великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат…»
И – далее, далее…
Текст, впечатление от которого передавать, только слова тратить! Только – музыкальные термины. Andante maestoso…
Мы ещё не знаем, откуда взялся этот текст, кто автор этой музыки и к чему она. Мы радостно вспоминаем, что Понтий Пилат – это точно про Христа что-то… С удовольствием слышим как бы иное, как бы обыденное имя Иисуса Назаретянина – Иешуа Га-Ноцри… И слушаем взахлёб дальше… И только когда отпускает нас рассказчик-консультант, приходим в себя вместе с Берлиозом и Иванушкой. Бог ты мой – стемнело уже!
*
Меня, помню, некоторое время не оставляло всё-таки некоторое беспокойство (легчайшее, совсем легчайшее!) после этого невыразимо прекрасного рассказа. Четыре Евангелия для нас, грешных, – страны неизведанные, но что-то мы всё-таки помним. Апостолов помним, бечеву в храме помним, тройное предательство и Нагорную проповедь помним. Искушение помним на горе Фавор. А тут – Иешуа, добряк-проповедник, чистая душа, целитель страждущих, желающий поговорить с «добрым человеком» Крысобоем. Великолепный образ! Залюбуешься! Человек, с которым действительно говорил бы и говорил, прогуливаясь по саду.
Но искушать такого на горе Фавор? Говорить ему: «Пусть Отец Твой поднимет тебя!» Я извиняюсь! Не из той опять-таки оперы.
Да разве скажет Иешуа те слова, после которых любой правоверный обязан разодрать на себе одежды, исцарапать в кровь лицо и отправить безумца на смерть? Да разве скажет он, даже будучи тем, кого Достоевский назвал ИДИОТОМ?
Он, ведь, то и может сказать, что нынешний храм – ложный, а человечество ждёт царство братства и свободы.
«…когда не будет власти ни кесарей, ни какой-либо иной власти. Человек перейдёт в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть»
Иисус – первый коммунист. Правда похоже?
И совсем не похоже на «кесарю – кесарево», правда?
Да, разумеется, говорить такое – себе дороже в стране правоверных. Да, очень может быть – на крест. Чтоб неповадно было! Но вспомнит ли кто-нибудь доброго человека Иешуа через неделю после казни? Сомнительно как-то…
«– Ты слышишь, прокуратор? – тихо повторил первосвященник, – неужели ты скажешь мне, что всё это, – тут первосвященник поднял обе руки, и темный капюшон свалился с головы Каифы, – вызвал жалкий разбойник Вар-Равван?»
Мне почему-то кажется что «всё это вызвал жалкий разбойник Вар-Равван». Хотя бы потому, что Синедрион только из доноса узнал о самом существовании доброго человека Иешуа.
«– У меня и осла-то никакого нет, игемон, – сказал он. – Пришел я в Ершалаим точно через Сузские ворота, но пешком, в сопровождении одного Левия Матвея, и никто мне ничего не кричал, так как никто меня тогда в Ершалаиме не знал».
Стоп!
А если так и было на самом деле. Какие-то прохиндеи, самозванцы-апостолы, придумали все эти Евангелия, а в реальной жизни был вот такой великолепный психотерапевт, философ и интеллигент, не могущий врать и умалчивать, спешащий изложить, то, что подумал, такой вот Осип Мандельштам, который и получил страшную смерть – чувствуете связь времён, метафору эту чувствуете, уважаемый автор этого текста?
Многие так и думают. Многие, очень многие. Вера в Политбюро (апостольское, в данном случае) вошла нам в плоть и кровь. Вера в то, что можно ПРИДУМАТЬ революцию (а хотя бы и нравственную) такого масштаба.
Однако, следовало бы, конечно, иметь в виду, что Михаил Афанасьевич, в отличие от нас, агностиков, прекрасно представлял себе и смысл учения Христа, и масштаб Христа, как личности. Более того, писал он в то время, когда евангельские сюжеты гораздо глубже сидели в умах. Даже в тех умах, которые жили в формате: ХРИСТА НЕ БЫЛО, НО ЕГО НАДО ИСТРЕБИТЬ НЕПРЕМЕННО. И если даже предположить, что Михаил Афанасьевич отошёл к тому времени от религии, то следует помнить при этом, что образование у Булгакова было очень неплохое! Как бы ни трудились опровергатели, но непредставимый уму нравственный переворот Средиземноморской Ойкумены был-таки совершён. От «око за око» до «…как и мы прощаем должникам нашим» путь фантастический за фантастически короткое время. Стало быть, совершён был КЕМ-ТО и совершён был уже до того, как появились ТЕКСТЫ. И этот КТО-ТО был личностью гигантского масштаба. Совсем не масштаба предположительных самозванцев-апостолов из ТОГО Политбюро. Ну, и не масштаба интеллигента Иешуа Га-Ноцри, разумеется.
Только Синедрион и Каифа почему-то боятся этого безобидного человечка с ОДНИМ ЕДИНСТВЕННЫМ полусумасшедшим последователем. Почему?
Потому что гибель на кресте Иисуса – неотменяемый факт. Потому что заместить Христа на симулякр можно только через крест. А Христа на крест отправил Синедрион. За невозможное по тем временам и местам преступление. За слова «Аз есьм» (ежели вы понимаете, что означали эти слова в том Ершалаиме).
Тут-то у Сатаны по имени Воланд, как я полагаю, и есть та самая трещина в версии. Коли версия – на замен правде, то трещинка непременно должна быть.
*
Потом, когда мы узнаем, что текст этот написан Мастером, мы, возможно, сообразим, что текст этот и был требуемым для журнала доказательством не существования Иисуса. Только – гениальным, в отличие от вполне себе (будем считать) приличного сочинения Иванушки. Что Сатана решил подшутить вполне по-царски над беднягой Берлиозом и простодушными читателями творений массолитовских – на тебе нужное! Напечатай! И все читатели твои гарантированно будут верить, как верим мы с вами, в то, что был вот этот Иешуа, добрый человек, первый теоретик коммунизма, собеседник! А вот Иисуса Христа, как ТОЙ личности, получается вполне логично тогда, и не было. Не было искушения на горе Фавор, не было изгнания бесов, не было Бого-Человека! Не было тернового венца и глумливого именования «Царь Иудейский». И хотя вся история мировая не может никак обойтись без Христа, без тернового венца его и его принятия к себе ВСЕХ людей, но текст будет годами держать людей, прочитавших это, в странной неопределённости – что-то было, да – не то, вроде бы. И историю никак не отменить, с другой стороны. И так, и эдак переписываешь, а всё – как-то боком получается.
Может, и правда, что Сатана – и не сатана вовсе, а просто – волшебник?
И вы будете мне рассказывать, что за такой, ВОИНСТВУЮЩЕ-АТЕИСТИЧЕСКИЙ текст Мастеру грозили какие-то репрессии? Даже в реальной, даже времён Ежова, Москве? Не смешите! Версия от «зеркала русской революции» – и репрессии? Слова от Кропоткина и Бакунина «Человек перейдёт в царство истины и справедливости, где вообще не будет надобна никакая власть» – и репрессии? Не верю, как говаривал Станиславский! Мастеру грозили репрессии корпоративные, травля соратников, жестокая травля, в меру гениальности текста. Что и дано в романе. И выговор, строгий выговор, за мелкобуржуазную тематику и неотражение современности с ролью партии и трудового пролетариата. Почему и не печатался, как я слышал, в действительности «Мастер и Маргарита». Но органами соответствующими (возможно, в лице какого-нибудь вполне конкретного Алоизия или не менее конкретного Майгеля мужского или женского пола) был вовремя, полагаю, прочитан в черновиках и определён к забвению без радикальных последствий для автора.
А, ведь, какое ИСКУШЕНИЕ предложил Воланд Берлиозу? А Булгаков – нам. Настоящее! Стопроцентное. Неотразимое.
До сих пор верим!
А подслеповатый Берлиоз не понял! Не стал умолять быстренько перенести рассказ сей на бумагу, дабы немедленно напечатать в журнале с названием, к примеру, «Безбожник».
*
Потому ли беднягу толкнули под трамвай, или просто квартира его понадобилась, не знаю. Однако под трамвай его немедленно после рассказа подвели.
«– Турникет ищете, гражданин? – треснувшим тенором осведомился клетчатый тип, – сюда пожалуйте! Прямо, и выйдете куда надо. С вас бы за указание на четверть литра... поправиться... бывшему регенту! – кривляясь, субъект наотмашь снял жокейский свой картузик».
«Стараясь за что-нибудь ухватиться, Берлиоз упал навзничь, несильно ударившись затылком о булыжник, и успел увидеть в высоте, но справа или слева – он уже не сообразил, – позлащенную луну. Он успел повернуться на бок, бешеным движением в тот же миг подтянув ноги к животу, и, повернувшись, разглядел несущееся на него с неудержимой силой совершенно белое от ужаса лицо женщины-вагоновожатой и ее алую повязку. Берлиоз не вскрикнул, но вокруг него отчаянными женскими голосами завизжала вся улица. Вожатая рванула электрический тормоз, вагон сел носом в землю, после этого мгновенно подпрыгнул, и с грохотом и звоном из окон полетели стекла. Тут в мозгу Берлиоза кто-то отчаянно крикнул – «Неужели?..» Еще раз, и в последний раз, мелькнула луна, но уже разваливаясь на куски, и затем стало темно.
Трамвай накрыл Берлиоза, и под решетку Патриаршей аллеи выбросило на булыжный откос круглый темный предмет. Скатившись с этого откоса, он запрыгал по булыжникам Бронной.
Это была отрезанная голова Берлиоза».
Вот теперь, после этой цитаты, можно поговорить и о НЕКОЕЙ ВЫСШЕЙ СИЛЕ, наказывающей проходимцев и награждающей творцов.
Давайте не будем фантазировать, с кого списан этот Берлиоз – с Авербаха плохого, с ещё худших Петрова-Иванова-Сидорова. Давайте будем читать то, что написано.
Что произошло-то, вы поняли?
НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА вполне сознательно, и очень даже веселясь при этом, убила маленького, немного смешного человека.
В этом месте как раз было бы неплохо вспомнить об АБСОЛЮТНЫХ ценностях. И решить, что всё-таки дороже: они или ценности ОТНОСИТЕЛЬНЫЕ. Решение будет трудным. Ведь АБСОЛЮТНЫЕ ценности уводят нас от восхищения внешностью и юмором ВЫСШЕЙ СИЛЫ к отрезвлению – абсолютные ценности исходят, как мне кажется, от настоящего Христа. Иешуа не просит Сатану, коли уж есть у него такая возможность, пощадить невиновного. Как выясняется впоследствии, Иешуа и не подозревает вовсе о существовании иных людей, кроме автора своего, да ещё одного, правда выдуманного под реальное имя, человека – Понтия Пилата, да ещё одного выдуманного – Левия Матвея.
Великое искушение предложил Булгаков нам. Полностью покориться обаянию такого славного Сатаны – или всё-таки очнуться от морока после жуткого этого эпизода.
Приведённую цитату, я уверен, все стараются читать побыстрее, как-нибудь поверх, не пуская в себя. Как и я прочёл её поначалу. Так, как читать категорически нельзя, согласитесь! Потому что в ней, в цитате, описано содействие (или организация, всё-таки?) жестокой смерти ни в чём не провинившегося человека (в Сатану, правда, не поверил сходу!) и сама смерть описана невозможно ярко и (на взгляд живого пока человека) достоверно. Страшный текст.
И страшные образы убийц. Сатана развлекается. И квартиру заодно освобождает. В самом начале романа Булгаков определяет предельно чётко – кто есть кто.
Правда, тут я вынужден снова цитировать решительного господина Галковского:
«Но почему Берлиоз потерял голову от общения с Воландом на Патриарших? Просто потому, что люди разных культур не должны общаться друг с другом. Это общение смертоносно».
Так сказал Галковский, и это было последнее из него цитирование. И произошло оно только для того, чтобы показать УРОВЕНЬ. Не убит, а потерял голову. Чувствуете переход и словечко КАК БУДТО? Общение разных культур ведёт к потере головы у представителей. Что на самом деле было сказано, вы понимаете? Понарошку это всё. Трамвай, раскалывающаяся луна, тёмный круглый предмет. Образно… Не взаправду.
Не очень это всё как-то… Не правда ли? То ли всё тут – понарошку, то ли культура получается уж какой-то откровенно убийственной, вы не находите? Столкновение двух БЕСКУЛЬТУРИЙ было бы точнее в данном случае.
Одним словом – губная гармоника. Или балалайка. Мне, во всяком случае, так показалось.
*
Я прекрасно помню, как я, ужаснувшись при первом чтении, понёсся неостановимо дальше вслед музыке этой, забывая оглянуться, захлёбываясь от стремительности и красоты полёта – дальше, дальше, дальше! Allegro non troppo e molto maestoso…
А этот роман надо читать и перечитывать внимательно, я в этом твёрдо уверен теперь.
Ивана Бездомного элегантно и стремительно, под рёв басовых арий, отправляют в сумасшедший дом.
«И на всем его трудном пути невыразимо почему-то мучил вездесущий оркестр, под аккомпанемент которого тяжелый бас пел о своей любви к Татьяне».
На благо ему, на благо – заговорит во мне восторженный читатель. Только там, в сумасшедшем доме, Иванушка начнёт превращаться из ПОЭТА в человека.
«Отчитав таким образом Ивана, гость осведомился:
– Профессия?
– Поэт, – почему-то неохотно признался Иван.
Пришедший огорчился.
– Ох, как мне не везет! – воскликнул он, но тут же спохватился, извинился и спросил: – А как ваша фамилия?
– Бездомный.
– Эх, эх... – сказал гость, морщась.
– А вам, что же, мои стихи не нравятся? – с любопытством спросил Иван.
– Ужасно не нравятся.
– А вы какие читали?
– Никаких я ваших стихов не читал! – нервно воскликнул посетитель».
Иванушку пощадит Сатана после хорошей оплеухи. Иванушка очнётся после сумасшедшего дома другим и, преодолевая лёгкие припадки безумия, станет как-то слишком быстро профессором истории. Надеюсь, не истории партии, а – ИСТОРИИ. Но за что ему эта оплеуха – убейте, не пойму! Истории религии не знал! Поэт был плохой? Как и Берлиоз, в Сатану не поверил сходу? А может – так, для смеху? Или всё-таки в ИСТПАРТ засунули, вынув из поэзии?
Интересный, между прочим, вопрос!
Помните проходимца и выпивоху Стёпу Лиходеева? Его выкидывают в самый неподходящий для него момент – и не на улицу, а к чёрту на рога, в Ялту. Надеюсь, не стоит объяснять, что действо сие объясняется не НАКАЗАНИЕМ, а освобождением квартирного пространства?
Помните туповатого и несимпатичного Никанора Ивановича Босого, которому СУНУЛИ взяточку, да и благополучно сдали тут же с этой взяточкой куда надо. Чтоб не совался, куда не надо.
Помните администратора Варенуху и несчастного финдиректора Римского? Их-то – за что?
Помните дядю Берлиоза – хитрющего Максимилиана Андреевича Поплавского? Вызванного хохмы ради из Киева для того лишь, чтобы по уху ему дать.
Помните пошляка Жоржа Бенгальского? Вы бы согласились сами пережить такое, даже с гарантией возвращения головы на место? За что, спрошу я вас, откручивать ему башку? Какому-нибудь нынешнему Малахову открутите в мысленном своём эксперименте голову, да так, чтобы кровью залило рубашку! Много удовольствия получите?
Вы называете это наказанием проходимцев? Однако, поправлю я вас, – не проходимцев, а вполне сравнимых с нами, говоря откровенно, людей. Очень обыкновенных. А, ведь, Булгаков Михаил Афанасьевич не был записным садистом, он не наслаждался пакостями и кровью, он просто обозначал, предельно ясно обозначал – кто есть кто у него в романе.
И только «милейший барон Майгель» как-то заслужил своё наказание, да и то сказать – не ритуал ли надо было соблюсти мессиру? Напоить кровью настоящего мерзавца королеву бала – задача непременная! Но уж, уверяю вас, что на следующем балу Сатаны милейший барон живо выскочит из камина, встряхнётся, поцелует почтительно коленку следующей королевы и будет веселиться до утра со всеми прочими, не менее симпатичными, гостями мессира. А вы как думаете – нет?
Но всё это вплетено в божественную музыку текста, который читать, что старинным вином прополаскивать нёбо, но всё это – искушение не заметить страшного и жестокого. Потому что текст – великолепен и симфоничен.
Ведь музыка романа гениальна, ведь мы привыкли к линейности смысла – ежели уж так ГАРМОНИЧНО всё, то – всё прекрасно тут. Тут – НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА, скорее симпатичная даже… Вон как на ТОЛПУ эту смотрит глубоко и мудро! Всё те же, говорит, они – москвичи!
Искушение!
Но вряд ли такой наш взгляд разделял скептичный и образованный человек Михаил Афанасьевич. При всей его личной НЕПРОСТОТЕ и обидчивости…
Просто представьте себе, мужчины, что ваша жена, суетная, конечно, между нами, особа, но – ваша жена, окажется вдруг посреди улицы в нижнем белье. В штопаном нижнем белье.
Вы думаете, что НЕКАЯ ВЫСШАЯ СИЛА наказывает проходимцев? А я думаю, что Сатана занимается любимым своим делом – искушает грешных людей и бывает развлечён, глядя потом на результат.
*
И почему вообще возникла тема этой самой ВЫСШЕЙ СИЛЫ в противоречие прямо сказанному в романе, вы не скажете мне?
Моя версия: из трусости.
Вспомните-ка ПРИКИД покровителя истинного искусства, мессира Воланда, глубокий бас его и роскошь привычек, служителей его обаятельных и по морде готовых смазать мастерски, да с прибауточками, его бескорыстие в помощи Мастеру, вспомните и страшноватую его приёмную, и тьму, откуда выныривают развесёлые, всё знающие наперёд и ножичком готовые полоснуть по горлу халдеи его, – вот и сообразишь, вдруг: малина воровская, но – громадная, бездонная, с тяжеленным паханом во главе стола, с Горбатым, который как раз сейчас – покоен и шутит, да и артиста уважать привык, от того, что – не такой он, артист, юрод он, не работник.
С таким лучше дружить, не правда ли? А ценности АБСОЛЮТНЫЕ – это, как вы понимаете, сплошная морока, никакой защиты от мира, и сладостные искушения преодолевать, уходя в преснятину жизни трезвой. Да, и коллеги по творческому цеху засмеют, плюс ко всем неудобствам.
– Нууу! – возразите вы мне. – Особо-то никто и не пострадал, если говорить откровенно, кроме, правда, Римского, да Босого Никанора Ивановича, да Жоржа Бенгальского, да тех ПОЮЩИХ ни за что, ни про что конторщиков… Оно, ведь, «вечно хочет зла, но вечно совершает благо»!
– Так, значит-ца, и не наказал никого, – отвечу я вам, – получается. А так – для ради удовольствия, что ли? Да и блага никакого не заметно никак? Все как-то устроились, вполне в своём грешном облике. Варенуха только не врёт по телефону. Благо, думаете? А?
– А если это всё – такая вот большая литература, в которой ты, уважаемый, ничего не смыслишь? – возразите вы мне. – Ежели это – такой вот ход образов литературных, надобных для ритма, ткани и великой изобразительности текста?
На что отвечу я:
– Нет уж, господа! Ежели уж – музыка, так – музыка, а не изящность нотных записей. В музыке всё настоящее! Особенно – люди. Всё – по правде!
И ещё одну причину такого понимания хочу я представить. От себя, разумеется. Страх смерти. Страх, который мучил, по моему пониманию, Булгакова. Тема, к которой он подойти не побоялся, но к которой подходить боятся очень многие из нас. Пока живы – мы бессмертны. А там – как выйдет, но – потом, потом, не сейчас... Уж тем более не в книжке…
*
Упаси Господи меня объяснять, как НАДО читать «Мастера»! Роман может вместить любые толкования – он глубок и объёмен. Каждый будет слушать то, что различает его слух (так же, как и я слышу только то, что различает моё ухо), каждый не будет слышать того, что поперёк души ему.
Упаси меня Господь тянуть за руку на симфоническую музыку того, кому ближе ЖЁЛТАЯ ПОДВОДНАЯ ЛОДКА под электрогитары или грохот и ор (простите!) бессмертного тяжёлого рока.
«Мастера» можно и под гитару (даже под балалайку). Тут – смешно. Там – мистика-фантастика. В конце и вовсе – маленькое человеческое счастье в коттедже «всё включено» после мытарств всех, отмороженного пальца и оборванных пуговиц. А что? Симпатичная мелодия! Можно и так сымпровизировать.
Просто «Мастер и Маргарита» для меня – великая русская литература, в которой, как в НАСТОЯЩЕЙ музыке, нет купюр и слов «как будто».
Акакий Акакиевич умирает не понарошку. Смерть смешного человечка оказывается пострашнее смерти иного героя.
Раскольников убивает Алёну Ивановну не «как будто». Смерть старухи страшна тем, что умер в результате живой человек, и недаром останавливается этой смертью жизнь Раскольникова, запутывается в паутине этой смерти, распадается, и спасения Раскольникову не предвидится даже на каторге.
В русской литературе, на мой, конечно, взгляд, нельзя следовать голливудским рецептам. Ради ЭКШЕНА десяток-другой народу положить. В ней нет статистов, трюкачей-каскадёров, компьютерной графики. Той самой, когда – сколько не лупи героя любым подручным железом, он только встряхивается, да красивую ссадину на скуле показывает в повороте ответного убийственного удара.
Той самой компьютерной графики, когда, сколько не вали городов и земель, под конец – всё одно, красота неописуемая.
Русская литература, на мой, совершенно провинциальный взгляд, как сидела в эпохе ШТУЧНОГО производства и СОЧУВСТВИЯ ВСЕМ, так, слава Тебе Господи, и по сю пору сидит. А коли высунется в Голливуд, так – хоть святых выноси!
И, что не Берлиоз в ней, то – человек. Чья смерть ничем иным, как смертью человеческой, ни является.
От того-то и начинается в «Мастере» музыка. От штучности, от сочувствия всем.
Но можно и по-другому.
Литература – суть эзопов язык, чтобы донести до далёких потомков свои обиды на людей нынешних, которые – вокруг. А эзопов язык – чтобы нынешние сейчас же и не поняли. Потому что плечами пожмут – экой ты, брат, обидчивый! А то и схлопочешь, гляди, от таких же обидчивых по самое не могу…
Всё остальное, включая вечные темы, как я понимаю, выражается прямой речью. Простой или сложной, или сложной невозможно. Но – прямой. Не требующей расшифровки. А требующей слуха.
*
Булгакову, как писателю, несомненно, было страшно интересно разработать толстовскую тему «Иисус – первый коммунист, страшно добрый и страшно умный человек». Чисто профессионально – огромное искушение разрабатывать эту тему. Светлую, лирическую тему Иешуа, которая идёт, перемежаясь с темой Пилата, угрюмой, усталой, с темой ненависти и постоянной боли. Пересечение этих мелодий с тяжёлой тенью Крысобоя и резким, режущим голосом Каифы – не только организовано прекрасно, оно идёт по нарастающей на фоне заходящей тяжёлой грозы и на самом дальнем фоне – тенью НАСТОЯЩЕГО ХРИСТА. Настоящего, как надсадный крик Пилата над толпой. На фоне грозы и страшной подмены.
Тема эта заканчивается смертью на кресте – жуткой, удушающее жуткой!
И вот тут вижу я только одно – просто слова. Смерть – это страшно. Нет никакого олицетворения, есть смерть, которую пережил этими словами сам Булгаков. Смерть тела, облепленного мухами, и уход души, не понимающей этой несправедливости. И есть отчаяние Левия Матвея, этой «Маргариты» этого вот «Мастера». И – гроза, огромная тень грозы, и снова – тема Христа на миг один совпадающая с темой Иешуа, человека большой души и простого сердца.
И смерть Мастера, которую так простодушно толкуют, как отъезд в Европу те, кого я пообещал более не цитировать. И смерть Маргариты.
«И все оказалось в полном порядке. Азазелло видел, как мрачная, ожидающая возвращения мужа женщина вышла из своей спальни, внезапно побледнела, схватилась за сердце и, крикнув беспомощно:
– Наташа! Кто-нибудь... ко мне! – упала на пол в гостиной, не дойдя до кабинета».
«Боги, боги мои! Как грустна вечерняя земля! Как таинственны туманы над болотами. Кто блуждал в этих туманах, кто много страдал перед смертью, кто летел над этой землей, неся на себе непосильный груз, тот это знает. Это знает уставший. И он без сожаления покидает туманы земли, ее болотца и реки, он отдается с легким сердцем в руки смерти, зная, что только она одна успокоит его».
И скажете вы мне голосом уважаемого Галковского: «Да, как же – смерть, когда ОНИ живы и скачут на конях и говорят потом и потом…»
А как же слова Азазелло:
«… ведь вы мыслите, как же вы можете быть мертвы? Разве для того, чтобы считать себя живым, нужно непременно сидеть в подвале, имея на себе рубашку и больничные кальсоны?»
А как же слова Воланда, отвечу я вам, обращённые к голове несчастного Берлиоза:
«…Вы всегда были горячим проповедником той теории, что по отрезании головы жизнь в человеке прекращается, он превращается в золу и уходит в небытие. Мне приятно сообщить вам, в присутствии моих гостей, хотя они и служат доказательством совсем другой теории, о том, что ваша теория и солидна и остроумна. Впрочем, ведь все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это! Вы уходите в небытие, а мне радостно будет из чаши, в которую вы превращаетесь, выпить за бытие».
Вот и думай потом о бытии за гранью смерти!
*
Да, выбирая комикс, фэнтези или водевиль, избегаешь многих сложностей.
Ну, согласитесь, если всё так просто – пишет гениальный роман, грозят репрессии, приходит добрый волшебник, Гендальф какой-нибудь эдакий, на выручку и – раз-два – переносит в домишко швейцарский на полном коште, то вопрос о взаимодействии творца и его творческого начала даже и возникнуть не успевает. Конечно, перенос получается громоздкий какой-то – кони, вино с ядом, пожар, чучела как бы мертвецов местным властям для отчётности, прощания какие-то с героями романа… Со Стёпой моментально проблему решили: раз – и в Ялте. Но вопрос этот уже не возникает.
А я, вот, мучаюсь.
Искушение творчеством – от Дьявола или от Бога? (НЕКУЮ ВЫСШУЮ СИЛУ не предлагать ввиду полной неопределённости оной.)
А действительно, творчество – это искушение или благодать?
Ответьте.
Эти вопросы просто рвутся из текста и музыки «Мастера».
Равенство Дара и Души, то, что по Цветаевой определяет гения, не означает ли, что коли пришло ЭТО искушение, то идти надо честно и до конца, а не прятаться и от него, и от любви своей в сумасшедшем доме, где будет лечить умница Стравинский не от каких-то малоубедительных страхов и фобий, а от таланта, от потребности творить. Будет лечить тёплым молоком и нестрогим режимом от необходимости постоянно быть в напряжении, от тяги к жизни такой, с мучениями и неприятностями в результате мучений, среди которых травля – ещё не самое страшное, что может быть?
Вопрос? Да. Для меня – очень интересный и сложный вопрос.
Представляете – Мастер, поэт от Бога (или от Дьявола?), творец – и уговаривает Иванушку отказаться от поэзии! Каково?
Действительно проще было бы жить, когда только – на губной гармошке.
Смерть настоящая – Иешуа, и смерть прекрасная – Мастера, они как-то связаны?
Те готические, гулкие похороны Мастера, с грозой за рекою и Воробьёвыми горами, с мощным пролётом на сатанинских конях над ночною землёй, с переодеванием в доспехи, с превращением шутов в бледнолицых демонов… А главное, главное-то – с прощанием со всеми своими героями, торжественным, навсегда… Эти похороны – награда? За что? За талант? Но могут ли быть похороны наградой? Не может ли такое быть ритуалом торжественного убийства?
«– Навсегда! Это надо осмыслить, – прошептал мастер и лизнул сухие, растрескавшиеся губы. Он стал прислушиваться и точно отмечать все, что происходит в его душе. Его волнение перешло, как ему показалось, в чувство горькой обиды. Но та была нестойкой, пропала и почему-то сменилась горделивым равнодушием, а оно – предчувствием постоянного покоя».
ВЕЧНОГО, добавлю, покоя.
И прямая отсылка к классике:
«Но не тем холодным сном могилы...
Я б желал навеки так заснуть,
Чтоб в груди дремали жизни силы,
Чтоб, дыша, вздымалась тихо грудь;
Чтоб всю ночь, весь день мой слух лелея,
Про любовь мне сладкий голос пел,
Надо мной чтоб вечно зеленея
Тёмный дуб склонялся и шумел».
Не правда ли?
Ещё один вопрос.
«– Ваш роман прочитали, – заговорил Воланд, поворачиваясь к мастеру, – и сказали только одно, что он, к сожалению, не окончен. Так вот, мне хотелось показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и спит, но когда приходит полная луна, как видите, его терзает бессонница. Она мучает не только его, но и его верного сторожа, собаку. Если верно, что трусость – самый тяжкий порок, то, пожалуй, собака в нем не виновата. Единственно, чего боялся храбрый пес, это грозы. Ну что ж, тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит».
А, ведь вопрос о трусости поставлен. Поставлен не прямо, но в торжественном финале. И поставлен перед тенью Мастера, которая уже ничего не может изменить. Может быть, это – не вопрос, а обвинение?
Чего не дописал в своём романе Мастер? Он, ведь, этот вопрос, уже не косвенно, а как раз прямо, поставлен. Ответьте! Попробуйте сами дописать, мысленно, конечно, упаси Бог – на бумаге! Нету там ничего, после смерти Иешуа. Иуду убивают, чтобы отомстить. А – дальше? А дальше-то – тишина!
«– Тоже нет, – ответил Воланд, и голос его сгустился и потек над скалами, – романтический мастер! Тот, кого так жаждет видеть выдуманный вами герой, которого вы сами только что отпустили, прочел ваш роман. – Тут Воланд повернулся к Маргарите: – Маргарита Николаевна! Нельзя не поверить в то, что вы старались выдумать для мастера наилучшее будущее, но, право, то, что я предлагаю вам, и то, о чем просил Иешуа за вас же, за вас, – еще лучше. Оставьте их вдвоем, – говорил Воланд, склоняясь со своего седла к седлу мастера и указывая вслед ушедшему прокуратору, – не будем им мешать. И, может быть, до чего-нибудь они договорятся, – тут Воланд махнул рукой в сторону Ершалаима, и он погас.
– И там тоже, – Воланд указал в тыл, – что делать вам в подвальчике? – тут потухло сломанное солнце в стекле. – Зачем? – продолжал Воланд убедительно и мягко, – о, трижды романтический мастер, неужто вы не хотите днем гулять со своею подругой под вишнями, которые начинают зацветать, а вечером слушать музыку Шуберта? Неужели ж вам не будет приятно писать при свечах гусиным пером? Неужели вы не хотите, подобно Фаусту, сидеть над ретортой в надежде, что вам удастся вылепить нового гомункула? Туда, туда. Там ждет уже вас дом и старый слуга, свечи уже горят, а скоро они потухнут, потому что вы немедленно встретите рассвет. По этой дороге, мастер, по этой. Прощайте! Мне пора».
Сатана ловко подменил и тут понятия – опять! Но души умерших уже не услышали этого. То, что так ненавидел Фауст, от чего бежал он, идеал Вагнера, вручается им от имени Фауста.
«– Прощайте! – одним криком ответили Воланду Маргарита и мастер. Тогда черный Воланд, не разбирая никакой дороги, кинулся в провал, и вслед за ним, шумя, обрушилась его свита. Ни скал, ни площадки, ни лунной дороги, ни Ершалаима не стало вокруг. Пропали и черные кони. Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Он пересек его. Ручей остался позади верных любовников, и они шли по песчаной дороге.
– Слушай беззвучие, – говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, – слушай и наслаждайся тем, чего тебе не давали в жизни, – тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он подымается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Я знаю, что вечером к тебе придут те, кого ты любишь, кем ты интересуешься и кто тебя не встревожит. Они будут тебе играть, они будут петь тебе, ты увидишь, какой свет в комнате, когда горят свечи. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь. Беречь твой сон буду я.
Так говорила Маргарита, идя с мастером по направлению к вечному их дому, и мастеру казалось, что слова Маргариты струятся так же, как струился и шептал оставленный позади ручей, и память мастера, беспокойная, исколотая иглами память стала потухать. Кто-то отпускал на свободу мастера, как сам он только что отпустил им созданного героя. Этот герой ушел в бездну, ушел безвозвратно, прощенный в ночь на воскресенье сын короля-звездочета, жестокий пятый прокуратор Иудеи, всадник Понтий Пилат».
*
Так, всё-таки, Мастера звали Михаил Афанасьевич?
Нет, я думаю.
Булгаков знал очень много из того, чего совершенно не знал его герой. Знал боль и человеческие смерти во множестве. В какой-то мере сам испытывал эти смерти. Мастер, вынырнувший в литературу из какого-то архива, был просто безобидным умницей, знавшим пять языков (снимаю шляпу перед Мастером).
Это Булгаков, переодевшись Воландом, надиктовывал Мастеру смерть Иешуа. И это – важно, поскольку тема искушения разрабатывалась Булгаковым для того, чтобы прямо предложить её нам. И потом сравнивал смерти своих героев. Это он пожалел труса Мастера, убежавшего от последствий своих слов. Потому что Мастер был (признаю, да, да!) маленьким Булгаковым, той частью Булгакова, которая смертельно устала и хотела покоя или хотя бы – обезболивающего средства. Как бы ещё мог узнать Михаил Афанасьевич всю эту подноготную смертельно уставшего человека? Только из самого себя!
Это Булгаков дописал роман Мастера – выдуманные герои уходят и исчезают вместе с миражом Ершалаима. Не было их. Их история закончилась со смертью Мастера. Они теперь будут только говорить друг с другом. В отличие от Христа, чья история, по сути, только началась после его смерти на кресте, и началась на огромном пространстве. А Сатана, заметьте, проваливается в тартарары, оставив нас в полной уверенности, что он – добрый, очень добрый, Сатана, – и про нас-то уж точно он не припасёт Аннушку с подсолнечным маслом, поскольку мы в него поверили.
Булгаков расставил все ловушки и все капканы в своём романе. И мы все попались в них, не пропустив ни одной. Лично я благодарен ему за то, что он научил меня выбираться из этих ловушек. Музыкой романа своего научил.
Это Булгаков знавал, что такое ночной полёт над реками и как тосклив потом возврат на грешную землю.
«– Спасибо! – прокричала Наташа и вдруг закричала резко и как-то тоскливо: – Гей! Гей! Скорей! Скорей! А ну-ка, надбавь! – она сжала пятками похудевшие в безумной скачке бока борова, и тот рванул так, что опять распорол воздух, и через мгновение Наташа уже была видна впереди, как черная точка, а потом и совсем пропала, и шум ее полета растаял».
Он знал, что такое на самом деле крем Азазелло и почему тоска прорывается наружу во время самого развесёлого ночного полёта.
Это Булгаков обустроил могилу Мастера, где есть сад с цветущими вишнями, где есть домик с венецианским окном, где ходит призрак старого слуги и стоят реторты, абсолютно ненужные Мастеру, говоря откровенно. Где много-много книг, дабы приходили к Мастеру те, кого он любит. Он, ведь, любит, кроме Маргариты, только книжных героев, не так ли? Где есть гусиные перья, которыми можно что-нибудь написать при свечах. Правда – зачем писать, коли – зарёкся, да и не прочтёт уже никто написанного? Но – можно. Это Булгаков словами Иешуа и руками Воланда поместил душу Мастера в шкатулку вечных повторов – вечных. Сатана не обманывает, но даёт только и только то, что обещал. Одной королеве бала позволяется разок нарушить распорядок – и то, в виде исключения. Вокзала на Париж не будет. Даже самой захудалой деревеньки с винодельней и сыроварней поблизости не будет. Мастер не заслужил СВЕТА, если помните. А будет опять прогулка под вишнями, Шуберт, старый слуга и книги. И потом будет только это. И после. И навсегда. И однажды Мастер, лишённый не только СВЕТА, но и ПАМЯТИ, забудет встать. И останется лежать, улыбаясь, в ВЕЧНОМ своём ночном колпаке. И навеки замрёт над ним Маргарита, поскольку ВЕЛЕНО так – сторожить.
Потому что далее повторять всё это будет уже невозможно.
И это Булгаков написал в самой середине романа странное пророчество:
«Приснилась неизвестная Маргарите местность – безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик. Под ним мутная весенняя речонка, безрадостные, нищенские, полуголые деревья, одинокая осина, а далее, – меж деревьев, – бревенчатое зданьице, не то оно – отдельная кухня, не то баня, не то черт знает что. Неживое все кругом какое-то и до того унылое, что так и тянет повеситься на этой осине у мостика. Ни дуновения ветерка, ни шевеления облака и ни живой души. Вот адское место для живого человека!»
Это Булгаков так обустроил ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ своего малого подобия. Дивная нерукотворная игрушка, с проблесками в венецианском окне, с бессмысленно выходящим, кланяющимся и уходящим снова старым слугой, с книгами на полках, с ретортами на столе и музыкой Шуберта. И с вечно спящим Мастером. И страшной каменной гарпией над этой игрушкой. Вечным сторожем могилы.
Или всё-таки вечность – это БАНЬКА С ПАУЧКАМИ и осина у мостика? Ведь прелестный мираж загробной жизни, если вы обратили внимание, Мастер видит чужими глазами. Ему про всё это РАССКАЗЫВАЮТ.
Вот вам ещё вопрос.
И ещё один вопрос:
Правда ли, что ТАК полюбившая женщина после смерти своего возлюбленного становится ночной ведьмой, стерегущей покой несчастного?
*
Сатана не обманывает. Мастера, согласно желанию его, забудут в ТОЙ Москве сразу и навсегда. Мастеру будет гарантированно обеспечен самый настоящий ВЕЧНЫЙ ПОКОЙ. «Я – часть той силы, что вечно хочет зла, но вечно совершает благо».
И добавлю мимоходом: лукавая эта формула правдива, представьте себе! Поскольку благо от Сатаны – это БЛАГО ОТ САТАНЫ. А Сатана награждает всегда, ушедших к Нему. Благом. А не спасением.
Мастер получил свою награду.
Чего Булгакову не суждено ни в коем случае после мучительной смерти его. Герои его не исчезнут при свете зари, они будут жить, дёргать, будоражить, задавать зубодробительные вопросы, вечно порождать сомнения и споры среди нас, грешных. Вечное беспокойство суждено Булгакову после смерти его. А что такое жизнь, как не вечное беспокойство и вечные неприятности? Потому что Михаил Афанасьевич не получил подарка Сатаны, не получил он ВЕЧНОГО ПОКОЯ, потому что довёл свой роман до конца, пройдя все искушения сам и дав нам пройти эти искушения и понять финал их.
Да никак не звали Мастера. Незначительное у него лицо. Как хочешь, так и рисуй. Можно и лицо Булгакова нарисовать. В виде мимолётного ОЛИЦЕТВОРЕНИЯ. Всё сойдёт.
Но он любил, Мастер! Но на него обрушился гений – Мастер творил и страдал. Его жалко безумно, маленького человека, раздавленного непосильной ношей. И ещё как жалко! И он, получается, достоин великого реквиема, бездонной и невероятно прекрасной симфонии! Потому что, как и Берлиоз, как и стёпы эти все, он – живой человек! Маленький человек, в отличие от бродячего философа Иешуа Га-Ноцри – маленький! И, как маленькому человеку ему дарится Булгаковым-Воландом, маленькое утешение – смерть без муки, торжественные похороны и сказочный домик в могиле.
«Я – часть той силы…»
У него нет имени, у Мастера. Потому что он – не Булгаков Михаил Афанасьевич, потому что он сам отказался от себя, от имени, от лица своего, потому что он не вынес своей судьбы. Ну, как его можно обозначить? Так как-то… мастер… умелец… Потому что – действительно что-то сумел.
А Булгакову совершенно не нужны дополнительные прозвища вроде ГЕНИЯ или МАСТЕРА. Он, если помните, посмеивается в романе своём над шапочкой с буквой М. Ему достаточно, на мой взгляд, просто собственной фамилии и имени-отчества. Он от них не отказался ни разу.
Да и как его назвать лучше?
