…Хрипловатые голоса каталонок и чёткая, как фламенко, скороговорка смеющихся каталонцев… Горстями звонких согласных – вверх, пол-оборота, оборот, ещё вверх, плавною чечёткою вниз – это всё одна фраза… Смех в ответ, и ответный прыжок, оборот, выход… Чужая речь, освобождённая от смысла, становится просто музыкой, обретает мелодию и ритм. За первым, смысловым, не различаемым, слоем, проступает второй – чувственный… Гитара, пальцы над ней, как целая стая торопливо клюющих птиц, отчётливый дробот каблуков, страстный и печальный вопль издали, упрямство…
Они просто говорят что-то друг другу.
Плохо не знать языка! Стыдно бродить болваном в лабиринтах и переплётах чужой речи… Очень, очень отстал… Остался где-то там, в сумеречной и выцветше-розовой середине двадцатого века… А сейчас – двадцать первый. Все говорят друг с другом на микс-лингве, на европейском суржике. Два, три, пять языков облепят мозг упрощённым знанием – и ты начинаешь видеть иные миры, видеть, что в иных мирах всё повторяется.
Плохо быть безъязыким! Нет, ну конечно, за твои деньги, а то и просто – из сочувствия, тебе помогут, не дадут пропасть, но говор Барселоны останется просто музыкой. Придётся просто слушать летящую скоропись каталонской речи, танец звуков, ритм каблуков и ладоней, и видеть за одним из штрихованных углов перепуганные и наглые глаза Сальвадора Дали, его расхожую личину с трудолюбиво выведенными проволочными усами, – он не просто жулик, нет! Чего-то я не понимаю здесь, в этом неудержимом переборе струн и дробности узорчатых террас.
Совершенно неожиданно за переплетением звуков, за этажами и лепниной чужого, подробного модерна, чуть далее настойчиво-выпуклых глаз Сальвадора, увидеть Саграду. С перепугу задохнуться – громадина даже куском своим толкнёт в лоб вполне ощутимо! Туда, за угол, смотреть…
Обвал… Грохот… Хор, чудовищный хор басов…
А ведь это уже не Восточный Портал какого-то там Гауди, это – душа подвига, это – выше и тяжелее, это – бессмертие, если попробовать говорить камнем и бетоном…
Да, да – вспомнил! Есть в этом пространстве Антонио Гауди и Жузеп Суберакс. И Пабло Руиз Пикассо. Есть отчаянная независимость Гауди, динозавры и ведьмы его прянишных, зловещих фантазий, и – шершавая краткость Пабло, его хитрость и его ухмылка. Ухмылка весёлого проходимца, любящего деньги и делающего их на чёткой ругани кубизма, на переходе от узоров жизни в уродство смерти…
…с ухмылкой довольства прожитой жизнью…
Чужая речь…
В пятнадцать лет он уже был художником, узнавшим жаркие, с ночной тенью, тайны живописи. Кому бы он был нужен с этими тайнами? Там, где наелись уже красотой… Там, где на пятачке начала двадцатого века, толклись десятки таких же, как он, и лучше его. А, вот он знал контрапункт – потому и остался. Он понял, что красота надоела – и перешёл в другую тональность, на ругань абстракции. Главное – придумать название… Потому что истинное определение – ИЛЛЮЗИОНИСТ звучит скучно.
Из-под манекенов и чёрных стёкол витрин АРМАНИ донесётся бабье, родимое: «Нуу-бэ-лииин!»…
И ушатом воды бухнет посреди мостовой – тьфу, ты, господи! Всё обыкновенно на земле… Перевести дух…
Ну, о чем можно говорить такими музыкальными, такими быстрыми и непонятными словами! Вполне хватает для жизни трёх-четырёх шлёпающих, стукающих, чвакающих звуков: ПОЛОЖЬ-ПОД-НИЗ… ЧЕВО-ТАМ… ДАЙ-СЮДА… КУДА-ТЫ…
Соотечественники монотонны, плечи вперёд, глаза настороженны.
Каталонцы держат спину, у них весёлые зрачки, и говорят они так, что слышна музыка.
Ищешь соответствия – находишь противоречия, и опять натыкаешься на то же: речь-танец и речь-хлюпанье не противопоставляются.
…он был хитрым и весёлым торгашом, и под старость, потеряв уже всё своё мастерство, скалился в лицо доллароязычного мира, зарабатывая на очередной дворец мазюками и каракулями с подписью ПАБЛО ПИКАССО. Мы понимаем мошенников, мы ценим результат их ловкости – дивный звон богатства! Пусть платят немцы и англичане, монотонные евангелисты и пуритане! Но мы-то ещё более монотонны – мы только слышим результат и не слышим вовсе пути. Он начинал, как бог живописи, и долго уходил танцем от божественного дара, отстукивая каблуками, кривляясь, ни разу не споткнувшись, не дав петуха, – чтобы умереть в блеске полного убожества.
Обрывки речи, пулемётный треск, бешеный ритм и смена диеза на бемоль, а потом – обратно… накидывание, перебрасывание, вращение в воздухе, сумасшедший ритм…
Это не может быть – ПОЛОЖЬ-ПОД-НИЗ. Это – слишком красивая музыка для ДАЙ-СЮДА.
Плотность и музыка каталонской речи, и, рядом, – кожура образов Сальвадора Дали, пустые оболочки, треснувшая скорлупа, пластилиновые часы… Он наслаждался не только деньгами – он наслаждался искусством переодевания. А каталонцы наслаждались игрой его пальцев, мгновенно возникающим ниоткуда тузом и пуговкой, обнаруженной именно под тем стаканчиком, где её не должно было быть ни в коем случае.
Поверх Гауди, сквозь Гауди, сквозь гребни и лапы цветастых рептилий, сквозь осевшие хребты крыш и волны лягушачьих дворцов смотреть в наглые и перепуганные глаза Дали… – да, Бог с ними, с тараканьими его усами! Сквозь водопад Восточного Портала Саграды смотреть в его глазищи – чужая речь… надо искать мелодию…
Он очень любил деньги… как и Пабло Руиз… он зарабатывал всю свою жизнь клоунадой – но непременно надо найти мелодию! Потому что он – это чужая речь.
И начать с мальчишеского автопортрета с единственным глазом во всё лицо и перебросить слух на распятие, повисшее над ночным миром – это уже вопль, это уже – бомбардировки городов и вековое унижение, когда теряют и теряют кусками те полмира, что взяли в полон сощуренным взглядом под потными прядями и оскалом ухмылки… каравеллы и галионы… Непобедимая Армада и мавры… Испания…
В пятнадцать лет он уже был художником, видел землю сквозь музыку и ритм. Сквозь дурацкие нагромождения последующих первобытных иллюзий, за ними где-то, обязательно светится беспомощный в красоте своей мир. Кусочком… Иногда – совсем крохотным…
Скорлупа картин…
Убожество графики…
Неумение пройти в образ, натужное, через силу выдумывание ЧЕГО-НИБУДЬ ЭДАКОГО, чего-нибудь ПЕРВОБЫТНОГО, выдавливание из себя всего этого ходульно-слоновьего СЮРА…
Что уж говорить о картинках-игрушках, картинках ребусах, о выкладывании кубиков, шариков, пирамидок и рожков…
И – железный Ньютон, висящий косо над своей же разъятой ступнёй – мысль, жест и яблоко гравитации завёрнутые в единую конструкцию движением кисти выдумщика…
Ну его к чёрту! Я его раскусил! Всё это делали другие, безымянные, по его уродливым эскизам! Вон он – выглядывает из-за угла, несоразмерный, огромный… Совершенно несоразмерный! Одни усы чего стоят! Франкист и стяжатель богатств земных глядит из-за угла, а Восточный Портал Саграды вышвыривает взгляд в небо, навстречу каменному обвалу Евангелия!
Нет, они, разумеется, были сумасшедшими! И это их каталонское безумие,ТРАМОНТАНА, северный ветер с гор, дивно вписалось в кипарисы и гасиенды, в добродушие и стрельбу очередями весёлых слов… Но это – безумие!
Что-то наркотическое, безусловно, в ней есть. Утягивает туда, под НЕЁ, к Восточному Порталу, всасывает, поворачивает, раскручивает – и выбрасывает в небо навстречу сползающему бетонному, каменному, подробному хоралу. А в нутро Портала оседают и проваливаются пещеры, где сосредоточенные святые объясняют друг другу жестами что-то очень важное, очень своё… отвернувшись от нас, беспечных… пока твердь эта течёт вниз, заливая и обтекая пещеры…
И перекидывает этим штормом на рёбра Западного Портала, на колья и кубы Жузепа Субиракса.
Дыханья не хватает, взгляд выбрасывает к небу – делаешь шаг назад, чтобы не упасть…
Идея Бога огромна и отбрасывает ощутимо назад, к ручейкам и шевеленью чужой речи. Снова, как на деревянный мосток, натыкаешься на русскую, привычную. Стадо соотечественников топчется вокруг – экскурсия.
Кубистические, костлявые и голодные святые Субиракса царапнут сквозь рёбра чудовищного левиафана безымянной близостью. В отдалении уже, поуспокоившись, поймёшь: там, на Западном Портале – восточный Иисус. Тощий, скорбный, голодный. Ортодоксальный. Знакомый. Тот, который – взгляд вдаль, в пространство. На Восточном – ещё католический Иисус. Западный. Антично-красивый, страдающий драматически, изыскано. И в то же время – сосредоточенный. Здесь, у католиков, на Восточном Портале, Иисус – это прищур сосредоточенности и упрямство.
Саграду строят только на пожертвования. Строят уже больше ста лет. И ещё столько же будут строить. Принципиально. Из упрямства. Чужая речь. Нам не понять уже – зачем? Когда можно – из бюджета. Просто – из бюджета. Просто и монотонно.
А они будут строить только на пожертвования. Идея Бога требует терпения и музыки.
Мы – зеркальны друг другу. У них – слева направо. У нас – справа налево. Они начинают от сердца. Мы – заканчиваем на сердце. Но в чём-то – одинаковы. В отношении, скажем, к сокровищам Грааля. И нами и ими золото не ссыпается на алтарь, а отдаётся туда. При всём нашем уважении к дублонам, червонцам, баксам и прочему соблазнительному хламу.
Мы – зеркала друг для друга. Но видят ли они нас? Мы-то их видим.
За спиной опять обнаружить знакомое – речь, быстрая очень долгая и весёлая речь соотечественника, в которой не разобрать ни единого слова. Речь, лишенная согласных и мелодии начисто, но крепко соединённая в нечто непрерывное префиксами НА-ХЕР и П-ЛЯ. Оглянуться украдкой. Пузатый и плохо выбритый соотечественник жизнерадостно рассказывает спутникам и спутницам своим какую-то историю. Спутницы скалятся голубовато-безупречными зубами.
Выругаться про себя теми же префиксами, возненавидеть на целых полчаса и соотечественников и Родину свою несчастную, и устыдиться потом.
И прикинуть в уме: Вот те самые рисунки Сальвадора, где – палка-точка-огуречик, вот те кудряшки-расписушки Пабло, вот они-то, пожалуй, понятны будут тем, которые «П-ЛЯ». Ужасным подозрением вытянуться из своего привычного – а, может быть, те, холёные, англоязычные, те, кто вешает в ГУГЕНХАЙМАХ всё это барахло, таки – тоже «П-ЛЯ»?
Глупость. Очевидная глупость. ИМ не нужны даже палки-точки-огуречки. Им нужны только сокровища Грааля по сегодняшнему курсу. Туда и плясали всю свою жизнь Пабло и Сальвадор, наверное. Но, ведь там – даже не монотонность. Там – полная глухота.
Чужая речь. Не понять.
Понять одно – и они тоже соединены с Босхом и Брейгелем. Через каракули. Но соединены. Внизу – каракули, а вверху летят ночные демоны Гойи и дыбят небо углами плащей сумеречные святые Эль-Греко.
И снова испугаться – чужая речь.
Искать надо свою. Где-нибудь. В архивах. В памяти.
Гаснет медленно свет. Внимательно взлетает острая палочка дирижёра и замирает высоко над инструментами тех, кто будет играть.
Пальцы дирижёра устремляются вперёд… Внимание!
Тупые ритмические удары сердца зададут ритм… Долгий вопль издали… Тишина…
«В БЕЛОМ ПЛАЩЕ С КРОВАВЫМ ПОДБОЕМ, ШАРКАЮЩЕЙ КАВАЛЕРИЙСКОЙ ПОХОДКОЙ, РАННИМ УТРОМ ЧЕТЫРНАДЦАТОГО ЧИСЛА ВЕСЕННЕГО МЕСЯЦА НИСАН…»
И вот тут уже вступают гобои и трубы…
А ещё лучше вот так, под струнную волну:
«ОНЕГИН, ДОБРЫЙ МОЙ ПРИЯТЕЛЬ, (пауза), РОДИЛСЯ НА БРЕГАХ НЕВЫ, (пошли скрипки…), ГДЕ, МОЖЕТ БЫТЬ, РОДИЛИСЬ ВЫ (пошли волнами арфы) ИЛИ БЛИСТАЛИ, МОЙ ЧИТАТЕЛЬ;
(Дирижёр взмахивает – вступает труба)
ТАМ НЕКОГДА ГУЛЯЛ И Я: НО ВРЕДЕН СЕВЕР ДЛЯ МЕНЯ…»
