Усмехаясь очевидному, предложить собеседнику ещё один повод для игры: Улисс. Вы помните голливудскую преснятину на эту тему? Да? И рассказ, который написан Битовым уже здесь: «...Пенелопа... Сирены, конечно, звучат как электрогитары...» Ну, конечно, помните! Голливуд не ставил великих задач перед артистами - в промышленности не бывает великого и малого, в ней бывает только необходимое и лишнее.
Как же не пренебречь Голливудом, когда на самом деле в душе роятся незримые образы! Да им-то не дано! Да ведь и в самом деле - как на ладони всё. Ну, зачем озвучивать сирен, когда нужно залить воском уши последнего гребца и мир погрузится в тишину - только хрипы в гортани его, последнего, и толчки пульса, глухие, в войлок. В этой-то тишине и привязывают к мачте озабоченного и тревожно ухмыляющегося атамана, притягивают полуголое тело его грубым мясом канатов к неровно струганной мачте, не слыша ничего, не откликаясь на беззвучные его восклицания и крики, иногда лишь вскидываясь и пытаясь понять, что ему ещё нужно... и вглядываясь недоумённо в его губы... Тишина и сумерки, и качающийся под срез моря борт. Но уже гребцы чуют неладное и круче сгибают спины, и рулевой уже валится на чудовищное своё бревно, и парус впопыхах притянут сгорбленными бородачами... Хлестать и бить начинает шторм - и первые попытки освободиться от канатов, первые толчки сатанеющего тела у мачты, привлекут к себе на мгновение ожесточённые взоры плывущих сквозь бурю: Улисс беззвучно кричит, шея его вытянута сколь возможно и перехвачена жилами, а лица нет. Кто и куда зовёт его не ведомо, и никогда не будет ведомо - он плывёт в тишине. Он кричит, извивается и рвётся из канатов в этой тишине, и буря заливает и моет ему лицо, и захлёстывает волосы ему на глаза. Но слышен только хрип дыхания того, кому последнему залепили уши воском: гха-кхуп... гха-кхуп... В адском ритме работают спины, палубу заметают валы и согнутые тела цепляются за канаты, и трое валят на корме руль, разинув в крике рты. И кричит что-то Улисс, привязанный к мачте - в полной тишине... Вдох-выдох... вдох-выдох...
Зачем ему пустота эта? Никто более не узнает того, что услышал он, да и слышал ли? Докажи теперь! Только глаза вытягивает в ниточку волна, где маленькая медуза прячется и пытается быть то монгольфьером, то зрачком водяного божка - качает её, тихонько баюкает... Стоило ли? Долго ли тянуть последний тот звук, тоскливый?.. Да пытаться удержать умирающую музыку?.. Освобождение всё равно будет. Когда-нибудь охлаждённый ум определит красоту мира, как оболочку совершенного кишечника, когда-нибудь на вопрос: кто был прав? ответ не воспоследует. Да, здесь искали истину в словах, там - в жизни, да! Но истины-то нет, потому, что время не закончится, даже, когда закончится всё, а, стало быть, и ответа не будет. Правы будут законы физики...
И остров перестанет быть пространством. Это будет берег издробленный галькой и запачканный гнилыми водорослями в слизи выброшенных медуз, а в складках зелени, странно искажающих черты совершенно знакомой кухоньки, где облупленный у ручки чайник совмещён с мощным выгибом враждебного дерева, а в чудовищной листве зловонных папоротников обвисли электрошнуры за чёрною спиной холодильника... А в несметности жизни, что выросла на двадцатилетнем молчании, пройдёт осунувшееся личико Цирцеи - и растворится, как не было. Когда-нибудь я найду на берегу лодку уставленную амфорами среди снопов съедобного тростника и лягу в неё, и буду глядеть в полуденный зенит, забывая свои путешествия. Главное - не взглянуть назад, не увидеть тех, кто выйдет на берег проводить меня. Я боюсь, что увижу каменные, истончённые и морщинистые фигурки сирен с глубокими ямками ртов, я боюсь, что увижу множество мучительно искривлённых изваяний, которые оживут, если верить старинным повестям. Там нет никого, нельзя оглядываться, возврата нет, прощайте!
