Неважно, если что-то идёт неправильно. Возможно, что это как раз хорошо выглядит.
Первый закон Скотта
МЕРФОЛОГИЯ
Давно это было, давно. Страна кряхтела и ухала под пыльными обвалами реформ, привыкала к сникерсам и пока ещё искренне удивлялась возможности прочесть самые неожиданные тексты.
... вокруг себя глядел сквозь толстые стёкла очков красными, выпуклыми глазками. Он был писателем. Был худ, как раз в меру бородат и всё ещё весело-энергичен, хотя и скручивали его всё чаще приступы ненависти к миру этому, к этому непобедимо-равнодушному мирку безнадёжно-знакомых ему людей. Другие миры его не интересовали по незначительности своей – увы! Следует повторить, однако, что темперамент имел он энергический, не позволяющий пребывать в сумерках гениально долго, достоевски плодотворно, да и запой у него заканчивался, судя по всему, – самый настоящий, взрослый, пахнущий моргом, запой, которого не должно случаться у малоизвестного писателя.
Впрочем, заканчивался запой в подвальной рюмочной, в дружеском совмещении с некоей умной личностью, давним, вроде бы, знакомцем, а по сути – провинциальным сатаной, плутом и аккуратным негодяем.
После двухсот портвейна оба они вышли покурить наверх, как водится, и там писатель не выдержал вдруг стиля, насмешливость его иссякла вдруг на морозе.
Вежливые алкаши, извиняясь просили сигаретку и сатана-провинциал радушно совал им в живот пачку, и с тревогой взглядывал на собеседника своего. Тот, подурнев лицом, настойчиво чертил и бил сигаретою в воздухе:
– Но друзья – за что? Все остальные – ладно! Выслушал – и всё!.. Издательства все эти, редакторы... тому подобное... по условию не понимают. Мэтр – выше всех, и потому тоже не понимает!.. Но эти же, суки – друзья! Что я им сделал? Топчут... – и писатель выбросил ладонь с сигаретой над огромной оркестровой ямой непобедимой какофонии, – с у-до-воль-стви-ем! Поливают дерьмом полгода – за что?
Писатель считал себя видным и был обыкновенным, не без способностей. Друзья считали его возомнившим, так же, как и он считал кое-кого из друзей таковыми. Но писатель позволял себе, в силу темперамента, поднимать временами кипеш, громко теоретизировать и отделять овец от козлищ. Вот и шипели друзья – обычное дело. И сатана мысленно осклабился и, весело гримасничая, подался к нему телом:
– А-а-а-йййй!.. Ты не знаешь людей, да? Они ж просто из деликатности одной лучше плюнут тебе в морду, чем скажут, что любят. Чтоб избежать простых решений, лучше плюнут... – и сатана заржал было, но писатель ничего не понял, а, возможно, и не слушал его вовсе.
– Ты знаешь, вот сейчас, – бормотал он, – вот именно, когда – в винте, подходит один и – хлобысть по морде, подходит ещё один и – хлобысть!..
И он, хрипнув, выдохнул и затянулся снова сигаретой, глядя вниз, под ноги.
– А самое страшное – пять утра... суицид... к балкону тащит... чувствую, что сложен из дерьма... вот такой, понял, – и он показал ребром ладони множество уровней от живота до очков своих, – столбик дерьма!..
– Прекрати! – возмутился сатана. – Прекрати немедленно!
– Мне уже – сорок четыре! – зашипел писатель. Глаза его всё более краснели и плакали уже его глаза, хотя и сейчас, со стороны глядя, вид его в очках и бороде был скорее юмористический и вовсе не усталый.
Время уничтожало его. Время подкралось совершенно бандитски и вышвырнуло его из маленькой гордой независимости в какую-то помойку. Время потребовало реальных денег за еду, время потребовало продажности.
– Я ведь ничего не написал! Ну, скажи, ну!.. сразу... ну – что? Сам ведь знаешь – дерьмо всё!
– Стой! Погоди-ка! – посерьёзнел его собеседник лукавый.
– Пошли – ещё по двести! – решительно мотнул шапкой писатель. – Надо... надо...
– Ой, смотри! Тебе бы – резкий тормоз, голуба... Резкий такой...
Они снова спустились в рюмочную.
– Да! – с чувством кивнул писатель. – Точно. Я и торможу на самом деле.
– Гляди. Не хотелось бы... понимаешь... в новый винт... – сатана поглядел ему в левую дужку очков и поджал губы.
– Угу... – ответил писатель.
Пробив чек, они подчёркнуто вежливо поблагодарили кассиршу, внимательно проследили за тем, как наливают им в стаканы розовато-коричневую жидкость, а потом угнездились со стаканами своими в углу, у самой двери. Там сатане удалось перехватить инициативу и он, напористо глянув в очки писателя, спросил:
– Откуда такие сведения, господин хороший? С чего вдруг взялось, что ничего не написал?
– Так неужели не видно? – со скромной надеждою опроверг его писатель.
Сатана резко оборвал:
– Нет!.. Хитёр, брат! Прям, понимаешь, при жизни захотел взвеситься!
Хитёр!.. Кто может про тебя сказать здесь что-нибудь? Ну? Кто? Все же глядят в упор, согласен? Запах твой нюхают, извини!.. А?.. И такие же – нищие и дурные!
И сатана добавил вдохновенно и в то же время крайне доверительно... крайне... :
– А знаешь, что скажу? Главное – это нет денег! Понял? Вот что есть – отсутствие денег, остальное всё – плешь!
– Да. – серьёзно кивнул писатель. – Мэтр мне как-то сказал именно это.
– Вот-вот! – обрадовался сатана. – Угораздило родиться с душой... да!.. Вот и барахтаешься... А главное – нет денег!
Писатель перехватывал иногда милостыню у друга своего, директора крохотного издательства на хлебах тихого медно-нефтяного банка; писатель жил за счёт работающей всё ещё жены и начинал уже злобно пошучивать на этот счёт; писатель не мог даже напоить себя лично... А вокруг сияли параболическими задами иномарки, улетали вдаль безумные состояния, в распыл шли миллиарды и на всю страну чавкала и пускала газы новая аристократия!.. А писатель жил за счёт жены, пил за счёт друзей, получал оплеухи от таких же нищих и неизвестных – и выкарабкивался, выкарабкивался куда-то всё время.
Он ещё ухватит за хвост счастье, писатель, он ещё будет богат, но пока что священные кумиры стояли вокруг бессонной души его и угрюмо смотрели в бесконечные зеркальные коридоры будущего. Магия их уже слабела, но заклятья и привороты, но трепетные огоньки в глазницах богов покамест искажали его разум... но сатана терял, терял его и чувствовал это, и усмехался непонятно.
«Я пишу на заказ!» – произнесёт однажды писатель и мужественно выпрямится, и посмотрит вдаль. Он найдёт, наконец, то самое место. Он напечатает в «Плейбое» вещь набитую изысками духовности. Среди дорогого белья и великосветских испражнений узоры стиля обретут невиданную выразительность, а очевидность души окаменеет оскаленной маской – ах, какие химеры!.. ах, какая эклектика! И это будет спасением: колодец, не имеющий дна, закроют крышкой, на которой будет нарисована глубина и далёкое окошко воды с чьим-то заглядывающим лицом. Но потом, потом, не сейчас ещё!..
Сейчас ещё было рано, сейчас ещё допускалось говорить удивительные вещи, и сатана торопился, выговаривая их:
– Твоё дело – ТЕКСТ. Не – текст, а – ТЕКСТ! – сатана показал пальцем в воздухе большую букву Т. – Вот и всё твоё дело. Откуда тебе знать, во что это выльется? Гони текст, ёлы-палы, выполняй божий замысел! Может быть, и канешь в неизвестность – да! Да уж!.. Извини!.. А может, и ляжешь песчинкою в пирамиду! А? А может – и камушком... Ишь ты – при жизни захотел!.. Хитёр, бродяга!..
И когда писатель выскажет известную фразу и оглядится среди новых, туманных, полупрозрачных пока ещё идолов, когда, обжившись маленько и прибарахлившись уже на ближних грядках, он позволит себе старый кипеш, но уже на голом месте, на всех ветрах позволит себе рассуждение и кураж, – появятся три корректных американца, три выходца полунощных, пожмут ему руку, похлопают по предплечью и, мускулисто улыбнувшись, расскажут о том, что планета на самом деле круглая, что определить, где полуденный мир, а где полунощный, на планете этой невозможно, но!.. Но говорят на планете этой, а, главное, – читают, по-английски (представьте!). ...а, стало быть, – и пишут тоже. Это будет местью сатаны.
