Глубоко в душе моей сидит страх – маленький Гоголь и галочьим зрачком своим рыщет по однообразному миру не находя выхода. Я не знаю, откуда он, не знаю... Кто оделил меня крохотным чудовищем, издающим время от времени отвратительные скрипы нечеловечьим горлом, но чаще наполняющим тишину плавными и наивными мелодиями, откуда слов мне не разобрать – только музыка, только звуки, только мелодия. И вдруг – опять тишина, и в тишине этой скрип.
Маленький, умерший Гоголь.
Возможно, это просто крохотный осколок того зеркала, что разлетелось однажды вдребезги, не вынеся отражения. То ли Собакевичей набилось туда – выдумал однажды, а они плодиться вздумали, фантомы...
то ли панночка в гробу пролетела над ним и стрекозиным тычком замерла в ресницах исполинского гнома, а бричка с казаками ушла ему под губу...
то ли плачущее лицо его попыталось состроить последнюю, самую важную и самую всёобъясняющую гримасу...
– не знаю, не в силах моих угадать!
Только зеркало разлетелось, только осколки вонзаются до сих пор в людей, только галочий зрачок глянет из толпы и плёной подёрнется, только там, над каналами медленно плывут Летучие Братья – где найти смысл?
У меня не хватает лёгкости в пальцах и пузырьков в крови, мне отвратительна порхающая набоковская злость на отвержении смысла, на голой игре создавать тесный сад со сломанной берёзой и неглубокими провалами вглубь, где тропинка и болотце едва различимы и сумеречны, мне не хватает благополучия души, глядя в глаза человечеству, лгать, говорить чепуху, выписывать кренделя и завитки, в пересвисте петухов засовывать спящую в дребезге бричку в бездонную ноздрю всхрапывающей ночи, чтобы тут же несколько причмокивающих и поскрипывающих уродцев, носов, животов, будошников и драгунских капитанов выскочили из-под полы его профессорской куртки и, кувыркнувшись и кукарекнув, провалились бы под пол, сопровождаемые повизгиваниями и рожами мелкого, аккуратного беса, не покидающего любимого своего места – коридорного зеркала, простого и честного зеркала, бесстрастно подкладывающего в тишину подлость правой и левой путаницы и великую загадку своего пространства: куда ТАМ открывается дверь?
Так что, начиная затеи с подсознанием, надо, полагаю, быть готовым ко встрече с реальными чудами и дивами. И там уже от правды не отвертеться, нет, не отвертеться, ни уклониться, не избежать встречи. Сунут рыло, моргнут глазками, говорить начнут, смеяться, скрипеть…
«Единственный хоть как-то ощутимый, но крайне – уверен – поучительный результат этих самых трудов, я извиняюсь, ваших – это, знаете, как раз то самое, что в плоды болтовни своей ткнулись вы с маху почтеннейшим носом вашим, извольте откушать уж!.. И – поделом!..» – не без удовольствия произнесёт призрак-канцелярист, сущее кувшинное рыло, существо затёртое и сутулое, с висячим зобиком и экономно поджатым ртом, выдувающим время от времени служебные и странные звуки, нечто вроде: «безобразие!..» или «перетарификация».
...старый канцелярист, верный, берущий по чину, но – всегда…
…мерзавец, допущенный к великим тайнам, то есть знавшийся с чёртом совершенно запросто, не один раз посылавший полуночного выходца по таким спиралям присутственной математики, что уважительное посапывание и похрюкивание врага человеческого начиналось уже в коридоре, да что – в коридоре, на лестницах уже, да-с, на пахнущих сыростью и машинными маслами лестницах бесконечных цеховых бытовок, где вместо зловещего скрипа петушьего горла звучал порою дальний свисток мостового крана или же аккуратно сотрясал стены сдержанный рык одного из громоздких механизмов бесконечного этого завода, чьей продукцией могли быть уж не менее как дробилки для планет, чугунные и вонючие...
...в чём-то дурацкие бесконечно произведения ума, как я подозреваю, всё того же – человеческого.
«Да-с! Придумали – так и разбирайтесь! Вот так! У вас какое дело?» – завершит он краткое своё присутствие в мире сём и не пропадёт просто, ухмыльнувшись по обыкновению всех призраков, а принасупится, присутулится, лицо своё сморщив, да сложив совершенною фигою, да выразив им полное отрешение, – и пойдёт скрыпеть пером и стукать в чернильницу, и брызгать словами и нумерами входящих, и ну – швырять за бумагою бумага, ну – втискивать за папкою папка, да вталкивать их в щели меж коленкоровых книг и схваченных скрепами ведомостей...
И что б ему – компьютер какой-нибудь виртуозный, из ноздри своей синей выпускающий вдруг оползень слов и вселенных!..
…и что б ему – обширные, как стигийские болота, знания и замечательные, скорлупками цифр отплёвывающиеся, привычки доброполезных сих мертвецов – пренебрежёт, разметёт над серыми, гигиеническими надгробиями в виде носов маиорских такую кучу отношений и сумм, что сам же в ней и пропадёт, успев, однако, будучи невидим уже, громогласно высморкаться и сказать: «Кхум!..»
...неуж для того, чтобы рафинированный эмигрант, ткнувшись в мягкое, восхитился бы изысканным абсурдом и на вкус, причмокнув, всосал бы полую угловатость ночи с поручиком и его сапогами, к нёбу, к нёбу прижимая душноватую шкатулочку с заложенной афишкой и перья в супе? Неуж для того междуусобица звуков и повизгивающая синей стальною стружкой канитель души и звонкий затем удар тупым чугунным болваном в грудь, заливающий погодя всё тело медлящей и краснеющей сумрачно болью? Неуж и впрямь не очевидно, что без ушастого капитан-исправника ужас пойдёт гулять по дорогам, а где её взять эту твёрдую кочку, когда сам – среди слов, как среди носов маиорских, и крашенные стены разят присутствием и мертвецкой, весёлой мертвецкой с рыжею шинелькой в углу, а старенький вицмундир особенным манером перекраивается в мантию Гогенцолернов – САМ!
Сумасшедшими были все остальные, как выясняется теперь через сто восемьдесят беспечных лет, а он-то просто дверей искал в мертвецкой, мечась и исчезая под крылаткою своей, искажаясь и падая куда-то в бездну, и вздуваясь вытаращенным пузырём единственного к восприятию мира пригодного органа своего – он хотел среди слов обнаружить хоть что-то надёжное, хоть что-то – под ногу себе, встать, утвердиться… и не успел, не успел, как видно! Но мы-то с вами знаем, что бросили искать с тех пор, а стало быть – не нашли.
Да никого и ни о чём не просил он, Николай Васильевич! Ни от кого и ничего не требовал он. Метались внутри него слова, таинственный балаган души снова и снова пускал под взоры дивных существ пиесу «Русь», да вот дотошное перо не желало обмахивать над бумагою ангельские видения, оно скрыпело и вырубало неперемещаемые уже слова, да безумцы почтари запрягали повозки мигом и с добросовестностью неземною доставляли их по начертанным адресам, как на грех, не углядевши того, что подобны истинные слова медленным и уклоняющимся облакам.
...желание всё предусмотреть и выставить на обзор, и каждый день поправлять негодяев писарей, строго поправлять, но – отечески, глуховатым, уверенным баском, да за воротник иного вытертый трепать, да подсовывать к расчёту и мудрости, кои долженствуют присутствовать на обширных землях сих. (Опору, опору себе под ногу…) Да, вот, расчётчики-подлецы путают и плетут, и воруют не божески, и чёрт их разберёт в цифирках этих каково смыслу! Так и нет, чтобы восхититься великому абсурду ГОСПЛАНА, изысканной его всеобщности, громоздкой необозримости его, набитой битком котлетками и Макдональдами Карловичами, с бричками и дамами треф поперёк бубновых тузов, со строжайшим режимом на проходных и курьерами, курьерами, курьерами!.. Так нет, чтобы истинному искусству сложить дани, – они мучают несчастного Яновского, и острый, поблёскивающий нос его с трупной зеленью за высохшими ноздрями в бессильной обиде не успевает отклёвывать от душащих его пирогов в форме лиц и задниц, пукающих, мнущих и бормочущих неостановимо: «Гусак! Гусак!..»
Нельзя без страха! Опоры нет – не ищем. Без того, что Гоголь искал – нельзя! Нельзя без того, что – цены не имеет, объяснению не годится, а ухмыляется простодушным нам – ну-ну! Пересчитайте ваши ассигнации. Как вы их зовёте, любезный? Атеперь-пересчитайте… Ну? Заметили? Га-аааа... Гыыыы…
Отказались– и съехало бытиё пластом земли. На чудах держалось. Вот ведь как.
«Лестницу мне, лестницу!..» - в землю уходит черноглазый и остроносый человечек. Он в ужасе глядит из глубины провала и не может двинуть ни рукой, ни ногой, только шею вытягивает: «Лестницу!..»
«Га-аааа... Хря-ааа... Ууу...» - залают, загогочут, дразнясь, слипшиеся вкруг него, там, во тьме, дива земные, копошащиеся, порождения глубинных нор, разум получившие по прихоти несчастного его... адское племя... бесы... Целоваться потянутся, за нос ухватят, на плечи сядут, отчаянный взгляд человечка перекосят лапами своими, и - колпак ему на уши, так! Га-га-га!..
Комьями посыплется, корнями завалит, заплетёт. В шевелящейся куче и не разобрать уже бесовских рыл - тьма... Гусак!.. гусак!.. Хря-ааа...
«...лестницу...» - и последний пласт сползёт развалившимся брюхом, похоронив чертовский выводок вместе с родителем своим, на чьём лице в самый последний миг ужас сменится равнодушием - наконец-то!
Кошмар свершившегося прерывания жизни кратковременен, мгновенен даже - дальше просто отдых от удушливого отвращения к смерти. Далее – сглатывает сознание уродливое создание, мстительное и прищуренное. Далее - отпускает... Сам виноват. Не было ничего... Виртуальная реальность, артефакт бытия... Зачем лез, зачем ковырял, зачем баловался с ТАКИМИ игрушками? Нету ничего.
Пупырчатая спина сутулого монстра с крокодильей, встопорщенной стремительностью дёрнется в полёте, нечеловечьи лапы сожмут наблюдающего свивающей, проникающей хваткой, в затылок, как в масло, войдёт узкое плачущее рыло, и мгновенной судоргою выпрямит новое уже существо... оп - и всё! Покой. Гармония.
Сам виноват. Зачем выдумывал?
Прощайте!
